На краю пропасти

«Ты ненормальный!» Эти слова я слышал с самого раннего детства, от всех окружающих, за исключением, разве что, отца. Тот наоборот был рад, что сын не растёт «нюней» и «хлюпиком» и не бежит в слезах прятаться за мамкину спину, как младший братишка, как только из шкафа показывается кончик ремня. Я быстро понял, что слёзы заставляют отца ещё сильнее звереть, и разучился плакать. Он был доволен, что воспитал «мужика», но всё же проверял мою крепость всё чаще. Когда родился и подрос брат Санька, я уже мог вывернуться из-под отцовских рук и сбежать, спасаясь от экзекуции, но тогда пьяный боров переключался на мать и брата, поэтому мне приходилось их защищать. Я специально провоцировал отца, когда он приходил домой нетрезвым, и не сопротивлялся, когда он вынимал ремень. Я знал, что надо потерпеть, и он быстро выдохнется и устанет, потом грохнется на диван в гостиной и захрапит до самого утра, а мама, тихо всхлипывая, будет смазывать вздувшиеся рубцы на моей спине. Возможно, она была бы рада меня пожалеть, но я этого не позволял — зная жалость, в следующий раз терпеть побои было бы сложнее. Хорошо, что мама не дожила до сегодняшнего дня. Ей было бы больно узнать, что её старший сын разбился, прыгнув с крыши высотного дома. Неэстетично, но зато быстро и гарантированно. И нормально. А про собственную ненормальность я наслушался на годы вперёд. «Ты ненормальный!» Так говорили в школе, когда я не расстраивался из-за двоек и не радовался пятёркам. Наверное, в начальной школе всё же что-то испытывал, но поделиться этим не мог — за плохие оценки, к которым относились и четвёрки, отец бил, приговаривая, что «мужик», воспитанный им, должен быть умным, а за отличные оценки я получал ремня, «чтоб не хвастался и не зазнавался». «Ты ненормальный!» Утверждали в курсантской академии, куда я пошёл после девятого класса. «Мужик», воспитанный отцом, должен был стать лучшим военным, и я старался. Это было легко. Я не понимал, почему моих сокурсников так бесит, когда мы маршировали по плацу уже четвёртый час подряд. Или кидали гранаты. Или очередной, кажется, тысячный раз, разбирали и собирали автомат. Я не понимал, что другие находят в самовольных отлучках, почему старшему по званию нужно говорить то, что он хочет услышать, а не правду, зачем протаскивать «с гражданки» неуставные вещи и продукты, а потом старательно их прятать. Я почти ничего не чувствовал, и мне это казалось правильным. Я вглядываюсь в удобную асфальтированную площадку далеко внизу. С неё будет удобно смыть кровь, когда уберут моё тело. И твёрдая поверхность не даст мне шанса остаться живым. Это правильно. В лицо дует ветер, но я не чувствую ничего, даже страха. «Ты ненормальный!» Месяц назад это, впервые за наши отношения, произнесла Лика, вытирая слёзы. До этого она никогда не говорила со мной так резко и холодно. А я всего лишь сказал, что хозяевам ретривера Марли будет спокойнее и легче без собаки, эвтаназия животного — правильное решение, и они могли бы сделать это раньше. Нельзя не признать, что наше расставание случилось как нельзя вовремя. Лика не скрывала, что любит меня, мне было с ней приятно и интересно, я рассчитывал, что мы скоро распишемся и создадим семью. Но теперь всё будет иначе, хотя для Лики в конце концов так будет лучше. Я изучал литературу, где описаны эмоции, и знаю, что хоронить любимого человека — это очень большое горе. Но хоронить того, кого любила и с кем рассталась, должно быть легче. Это хорошо, ведь скоро Лике придётся хоронить меня. На следующий день после нашего расставания я заболел. Грудь, солнечное сплетение и живот как будто кто-то истыкал вилкой, периодически проворачивая её внутри. Я почти перестал спать и есть, боль не давала мне покоя ни днём, ни ночью. Она съедала меня живьём. Обычно я мог успешно игнорировать любые неприятные ощущения, но не в этот раз. За прошедший месяц я сдал все возможные анализы и прошёл массу обследований, но вывод был неутешителен — я здоров. Физически полностью и абсолютно здоровый человек. Только мне становилось всё хуже, а это значит, что моя неизвестная болезнь прогрессирует и убивает меня. И я принял решение закончить всё на своих условиях. Сейчас я стою на крыше двадцатипятиэтажного дома, в кармане — паспорт, записка и копия завещания. Банку отдано распоряжение выдать сумму, достаточную для похорон, тому, кто предъявит записку, а наследство получат брат и Лика. Удачно, что я смог всё решить, пока ещё дееспособен и самостоятелен. Осталось сделать маленький шаг, или хотя бы чуть податься вперёд — и через краткий миг полёта всё закончится. Но почему-то это сделать сложно, хотя возможность избавиться от боли прельщает меня. Я стою на крыше уже давно, внизу успели собраться люди, даже приехала полиция. Это хорошо, они сразу найдут записку, где я всё объясняю и прошу не вызывать для опознания Лику — ей не нужны такие впечатления, она эмоциональный и ранимый человек, в отличие от меня, сухаря бесчувственного. Ещё раз перебираю в голове все пункты плана. Вроде бы ничего не забыл. Значит, пора. — Дима. Вздрагиваю всем телом, чудом не сорвавшись. Лика? Откуда она здесь? — Дима, послушай. Не делай этого. Не нужно. Я медленно и плавно поворачиваюсь спиной к бездне. Лика действительно стоит недалеко от края, заметно дрожа от ветра и ужаса. Но в её глазах нет слёз, а голос не дрожит. Она всегда умела держать себя в руках. — Дима, зачем? Ты из-за нас? Из-за моих слов? Я так не думаю, правда. Прости меня. Я знаю, что тебе сложно понимать, что ты чувствуешь, но я люблю тебя именно таким. Просто… Меня задела твоя реакция, и я поддалась эмоциям. Спускайся и давай поговорим. Пожалуйста. — Всё нормально, Лика, — отзываюсь я. — Я не обижен на тебя. Знаю, ты не хотела. Дело в другом. — В твоей болезни? Откуда она знает? Хотя в этом нет ничего удивительного, её подруга — лаборант кабинета ультразвуковых исследований, а я прошёл УЗИ, кажется, каждого органа в своём теле. А сейчас происходит что-то странное. Боль утихла. Я ощущаю, что только что она сидела внутри и грызла меня, а сейчас сбежала, непонятно, почему и как. Наверное, её испугала Лика. Положительно, я не ошибся в ней. - Мне только что позвонила Наташа, - Лика как будто отвечает на мои мысли, - она живёт в доме напротив. И рассказала о твоих анализах. Хорошо, что я успела приехать до полиции, иначе бы меня не пустили сюда. Дима, это не болезнь. Это эмоции. Ты страдал из-за нашего разрыва, поэтому у тебя внутри всё болело. Теперь я здесь, и у тебя всё пройдёт. Пожалуйста, спускайся и пойдём домой. Может, она права? И это лишь эмоции — те абсолютно ненужные понятия, от которых я избавлялся с самого детства? Кажется, то, что я испытывал, называется чувством вины. Неужели спустя столько лет я смогу что-то почувствовать и осознать это? Наверное, стоит попытаться. Я делаю шаг вперёд, протягивая ей руку, но колени подламываются, и затылка касается ледяное дыхание лишённой обеда бездны. Нога уходит вперёд, я подскальзываюсь и заваливаюсь назад, успевая увидеть ужас и панику в глазах бросившейся ко мне Лики. Только теперь я ещё сильнее не хочу умирать. Но всё же, единственное за последний месяц согревающее прикосновение любимой руки мне почудилось или нет?..