Светлое отражение

      Церера не верит в перерождение, реинкарнацию или колесо Сансары, как бы эту глупость ни называли, считает, что жизнь непременно заканчивается смертью, и на этом все. Точка, жирная и черная, застывшая на бумаге капелькой-полусферой, болтающейся, будто переваренное желе, не может растечься, обратившись в запятую, потому что нет никакой души. Магия привязана к телу, пропитана кровью и даже по наследству как полагается не передается, лишь искажается и в конце концов выцветает, оставляя после себя болезнь и безумие.       Церера смотрит на себя в зеркало и видит кого-то другого, поправляет воротник черной мантии и лентой связывает непослушные волосы. Глаза и волосы у Цереры светлые, похожи на солнце, а в отражении она – вся черная, пропитанная ложью насквозь, мертвая настолько, что видно обглоданные временем кости.       – Тебя назвали в честь богини плодородия, – говорит ей однажды мама, и Церера едва не смеется ей прямо в лицо.       Церера – это карликовая планета, наименьшая из них всех, самая хрупкая и незначительная, покрытая пылью и спрятанная от чужих глаз, но все же планета, а никакая там не богиня. Церера листает справочники по астрономии, на уроке в школе рыщет глазами по небу и находит только собственное светлое отражение в витражном окне.       В перерождения Церера не верит, отрицает само их естественное существование, заплетает солнечные волосы в косы и улыбается всем подряд.       – Что тебе нужно?       Черноволосая женщина встречает ее хмуро, и Церере кажется, будто она смотрится в зеркало, впервые нормальное, не перестраивающее ее наизнанку. Церера ведет плечами, задирает подбородок высокомерно, и они смотрят друг другу в глаза почти минуту, разглядывая и выискивая недостатки. Солнечные волосы рассыпаются по плечам, щекочут щеки и мелькают перед глазами, но Церера больше не старается их убирать. Женщина перед ней некрасиво скалится, ожидая ответа, платье ее черное и излишне открытое, а палочка ветвится в пальцах, точно вырванный из земли сук.       Палочка у Цереры хорошенькая, выточенная из белого дерева с волосом единорога внутри, и вовсе, кажется, ей не подходит.       Церера не оглядывается, не осматривает убранство, просто идет вперед, оттесняя в сторону женщину, точно была здесь тысячу раз, и та, спохватившись, преграждает ей путь. Знакомое до мелочей поместье вовсе не убеждает ее в возможности перерождения, и оттого Церера хмурится, копируя некрасивое выражение лица женщины.       – Хочу встретиться с твоим Лордом.       От приказа Цереры двери поместья распахиваются, но от ностальгии вовсе не щемит в груди. Церера ступает по лестнице, вовсе не обращая внимания на пустившуюся вперед такую же гостью, расхаживает по-хозяйски, проходит насквозь анфилады комнат. В перерождение Церера не верит, наступает себе на пятки и всего на мгновение улыбается и прикрывает глаза.       В гостиной Дома Слизерина царит полумрак, изящные отсветы зеленоватого вечером озера гуляют по стенам, а сквозь стекло можно увидеть проплывающих мимо рыб. Озеро мутное, но закатные лучи пропускает, цветится серым и голубым, от света факелов немного оранжевое, и все вокруг такое игриво-зловещее, будто они все внутри, закованы толщей воды, а снаружи на них смотрит, пуча глаза, стая гриндиллоу.       Церера выхватывает за руку зазевавшегося первокурсника, разворачивает к себе и вглядывается в глаза, в полумраке темные и холодные. От их выражения тоже становится холодно, и Церера тянет на губах ухмылку, щелкает мальчика по лбу, но руку не отпускает.       – Милашка, – тянет Церера, сдваивает гласные и облизывает пересохшие губы, – хочешь, проведу тебе экскурсию по школе? Расскажу, как тут у нас все устроено?       Мальчишка глядит на нее исподлобья, сверкает глазами, и Церере до одури нравится этот взгляд. Мантия на нем обычная, одна из самых дешевых в ателье на Косой аллее, а спина ровная настолько, что кажется – ткань на ней вот-вот лопнет от гордости.       – С каких пор ты берешь шефство над младшеклашками? – Лукреция хихикает, а Вальбурга хохочет в голос.       Церера обиженно поджимает губы, разворачивает мальчишку лицом к сестрам, и те понимающе замолкают, принимаясь разглядывать его лицо.       – Полукровка, а лицо, как у дедушки Сириуса, – Церера треплет пальцами курчавые волосы, точно ни за что не желает отпускать попавшегося в капкан мальчишку, – что-то в нем есть, а? Как зовут-то тебя, а то я забыла?       Простое, слишком короткое для подобных глаз имя вертится на языке, но Церера не имеет привычки запоминать всех подряд. Этот мальчик бросается ей в глаза на церемонии поступления, притягивает взгляд и остается отпечатком на веках, так что Церера хватает его при первой возможности.       – Том Риддл, леди Блэк. Таково мое имя.       Говорит вежливо и немного высокопарно, а в глазах мерцают искорки света от факелов, окрашивая их красным, так что Церера никак не может отвести взгляд, завороженно щурится и треплет по кучерявой макушке.       Кровь у Цереры грязная, отвратительно-красная, капает с кончиков пальцев, пачкая белоснежный ковер, но теперь-то она вписывается, не выделяется уродливым черным пятном. Солнечные кудри щекочут щеки, падают на лоб, закрывая глаза, и Церера тянется, заправляя их за ухо. В этом доме удивительно тихо и пусто, так что шаги ее разносятся по коридорам прожорливым эхо, точно часовой оповещающим всех о ее прибытии.       Церера знает, куда идти, ступает в хозяйский холл осторожно, и наконец замирает, взглянув чуть наверх. С портрета над лестницей на нее смотрит черноволосая женщина, чуть улыбается, точно оглядывает владения, и у Цереры впервые в жизни холодеет в груди. В зеркале она отражается златокудрой и светлоглазой, живет в обычном доме с обыкновенной семьей, а здесь – глядит на саму себя завороженно и, кажется, совсем немножечко верит.       Не в перерождение, нет, Церера уверена, что никакой прошлой жизни не существует. Церера уверена теперь в собственном сумасшествии, таком же, как у Беллатрикс Лестрейндж, в девичестве Блэк, потому что все сильные мира сего – решительно лишены здравого смысла.       Церера трясет головой, давит желание сжечь портрет к Мордреду, улыбается совсем как женщина на картине и идет дальше. Она еще не пришла, а решение повернуть назад уже бьется в ушах, заглушая топот шагов сопровождающей ее магии.       – Как же я все это ненавижу! – шипит Церера, влетая в гостиную.       – Что? – Том сидит, закинув на ногу ногу, читает какую-то книгу и смотрит на нее разве что искоса, вовсе не разделяя негодования.       За три года знакомства он вытягивается, превращается в юношу, притягивает десятки взглядов, а свой оставляет прежним. Церере нравится эта его черта, будто Том принадлежит только ей, и она лелеет ее в ладонях, баюкая собственную алчность.       – Грязнокровок, считающих себя магами, – Церера плюется словами, падает в соседнее кресло и закрывает глаза, – школу, потворствующую им. Себя, потому что они смеют считать себя равными мне.       Гнев кипит в груди, вырывается из горла шипением, и Церера колдует огонь, направляет его в камин и подставляет лицо вспыхнувшим искрам. Церере нравится освещенное пламенем лицо Тома, и он это знает, подсаживается ближе, хлопает ладонью по краешку мантии.       Отец Тома – маггл, и к нему все это тоже относится, однако Церера не извиняется, не делает исключений. Грязнокровок она ненавидит всех разом, и красивое лицо ее протеже не спасает его от воткнутого в спину ножа. Впрочем, тайну его рождения знает только Церера, привязывает мальчишку к себе и в одиночку наслаждается окатывающим других презрением взглядом.       – Волшебный мир должен принадлежать чистокровным волшебникам, – вторит Церере Том, и от его слов делается совсем горячо.       В перерождение, думает Церера, верят лишь те, кто боится смерти. Те из них ищут пути, связывающие ниточки, легенды и мифы о душе и Сансаре, кто не способен принять течение жизни. Кто бежит от себя, забывая дышать. Нет, в перерождение Церера не верит, знает лишь магию в кончиках пальцев, одну на всех одинаковую, независимо от пола и расы. Черноволосая женщина терпеть не может магглорожденных и полукровок, но Церера сама полукровка, лучится солнцем и светом, словно самая обыкновенная лампочка.       Путь ей никто больше не преграждает, и Церера движется дальше, поднимается на высокую лестницу, теряет портрет из виду и чеканит шаги, заглушая стук затрепетавшего сердца. О нет, Церера не сомневается в решении заявиться, думает только, что сразу уйдет, если ее никто не узнает, и застывает напротив дверей парадной гостиной. Шепотки по ту сторону слышатся сразу, заставляют Цереру вытянуть шею, прижаться ухом к теплому дереву.       – Грязнокровка хочет встретиться с вами, – голос у Беллатрикс скрипучий и сиплый, бьет по ушам не хуже царапанья по стеклу.       Дверь плотно закрыта, так что собравшихся в гостиной не видно, и Церера едва не пропускает несколько фраз из-за застучавшего сердца. Она ощущает себя воровкой в собственном доме, трясет головой и вспоминает, что богиней уж точно никогда не была.       – Грязнокровка? Жива после встречи с тобой? – кто-то шипяще смеется, и голос его змеящимся эхом проскальзывает по всему помещению. – Люциус, удивлен, что незваный гость смог проникнуть в твой дом.       Гнев читается в его словах, скрытый за лаской, сердце падает, точно злятся на нее, и Церера делает шаг назад. Если ее никто не узнает, Церера умрет, словно безмозглая воровка, распрощается с жизнью во второй раз и теперь наверняка навсегда.       О, в перерождение Церера не верит, не сомневается разве что в собственном сумасшествии, поправляет разметавшиеся по плечам волосы цвета солнца и легко улыбается. Если ничего не получится, Церера просто уйдет, исчезнет из этой жизни, растворится призрачным облачком, и никакая Сансара из-за нее одной вращаться не станет.       Теплая ладонь накрывает ее глаза чуть раньше приказа закрыть их, дыхание ударяется в ухо, и Церера послушно стоит, прислушиваясь к шепоту за спиной. Змеиного языка она вовсе не понимает, угадывает по расползшимся по телу мурашкам и давит желание вцепиться изо всех сил в мантию за спиной.       – Ты ведь знаешь, что это женский туалет? – Церера неловко смеется, пытается унять взвившееся сердце, но жар уже заполняет ее изнутри.       Том стоит слишком близко, непозволительно горячо дышит в самое ухо, и Церера даже чувствует опускающуюся на живот ладонь, удерживающую ее в одном положении.       – Я велел тебе помолчать.       Он приказывает ей жарким шепотом, так что Церера даже не злится, шелестит нечто еще завораживающее, такое запретное, что стынет в щеках кровь. Шепот его утекает сквозь пальцы, предназначен кому-то еще, и Церера ревниво хмурится, ведя подбородком. Она подается назад, прижимается телом, игнорируя плотные школьные мантии, и ровный шепот сбивается всего на мгновение.       – Ты специально меня отвлекаешь? – Том спрашивает это лукаво, точно сам пытается ее на что-то сподвигнуть, и Церере кажется, что уже можно открывать глаза.       Ладонь с лица вовсе не исчезает, другая ползет наверх, путаясь в ткани на животе, и Церера двигает бедрами, клонит голову набок и подставляет горячему дыханию шею, только в этот раз позволяя делать все, что захочется.       Люциус распахивает перед ней дверь едва ли не настежь, замирает напротив в нелепой позе, но вовсе не узнает. В глазах его мелькает удивление, перемешанное с пониманием, но и оно пропадает, сменяясь брезгливостью. Церера знает это лицо, клонит голову набок и тянет в улыбке губы, точно встречает знакомого из далекого прошлого.       За его спиной унизанная светом парадная гостиная кажется мрачной и темной, вбирает в себя блуждающие по углам тени и отражает их от огня. Камин горит ярким пламенем, рыжие отсветы пляшут на светлых обоях, и алые глаза смотрят на нее неотрывно, ощутимо разглядывая каждую черточку.       По-змеиному узкое белое лицо вовсе не кажется ей отвратительным, но Церера все равно сравнивает его с прошлым. Хищные глаза не пугают, сверкают искорками заклинаний, завораживают, словно добычу гипнотизируют. Церера позволяет себе рассмеяться, смотрит на него одобрительно, поправляет складки на черной мантии. Теперь на ней она совершенно обычная, одна из самых дешевых в ателье на Косой аллее, однако смотрит Церера вперед без притворства, нисколько не стесняясь собственной грязной крови.       Церера не верит в перерождения, ни капельки не похожа ни на портрет, ни на распластавшуюся по полу Беллатрикс, и волосы и глаза у нее вовсе не черные, а цвета заходящего в воду солнца. Кровь у Цереры грязная, имя – в честь богини плодородия, а не планеты, и если ее никто не узнает, она умрет. Церера смотрит упрямо, верит разве что в собственное решительное сумасшествие, перебирает в пальцах белую волшебную палочку, точно доказывает нерушимое право ей пользоваться.       Церера – волшебница, несмотря на всякую грязную кровь, стоит посреди собственного старого дома и вспоминает о прошлом так, будто не мертвая, а живая.       – Выйдите все.       Старинная ваза взрывается в пальцах, обдает лицо тонкими фарфоровыми брызгами, впивается осколками до костей, однако никому нет до этого дела. Отец смотрит на нее сверху вниз, дед сидит, сцепив на груди ладони, а Церера стоит перед ними, тяжело дышит и утирает красную кровь с лица. Церера устает говорить и просто молчит, играет в гляделки и копит в груди взрывающийся на языке гнев.       – Твой отец подобрал тебе прекрасную партию, – дед крутит письмо с брачным контрактом в руках.       Отец за его спиной улыбается, смотрит на Цереру, как на ребенка, и ласка в его глазах смешивается с оглушающим ядом.       Лукреция сразу после окончания школы выходит замуж за Пруэтта, а Вальбурга и вовсе помолвлена с Орионом, так что Церера злится и чувствует себя один на один с глупыми взрослыми. Не может быть, думает Церера, никого лучше Тома, потому что Том оставляет ожоги на ее теле, горит вместе с ней и принадлежит одной ей, словно карманная собачонка у знатной дамы.       – Абраксас Малфой младше меня на шесть лет, – упрямо чеканит Церера, не желая так просто разбрасывать собственные руку и сердце, – ему же только четырнадцать.       – Зато Тому Риддлу самое время заканчивать Хогвартс, – отец кривит губы в ухмылке, стучит пером о чернильницу, – я не позволю моей дочери выйти замуж за грязнокровку.       Церера проглатывает комок злости, мешающий говорить, яростно жмурится и снова плюется словами, словно дитя. Злость и упрямство застилают глаза, так что Церера не видит скользящей по комнате тьмы.       – Я спала с ним. Вряд ли лорд Малфой захочет брать своему сыну блудницу.       Церера знает, что представители фамилий из священного списка не терпят таких оскорблений, сжимает кулаки и кусает до крови губы, заталкивая поглубже окрасивший щеки стыд. Церера не лжет, всего лишь недоговаривает, топчет свою же алчную гордость и все же проигрывает упрямству отца и деда.       – Это не так сложно исправить, – дед машет рукой, точно возвещает об окончании разговора, и Цереру захлестывает удушливая волна поражения.       Церера глядит на колдографию светловолосого паренька, невольно сравнивает его с Томом и снова проигрывает по всем фронтам. Собственная гордыня разлетается на куски, истлевает дымом и исчезает в щелях под ногами, и холодная липкая алчность не позволяет бросить все и сбежать, как это делали несколько родственников до нее.       Церера не верит в перерождение, реинкарнацию или душу, способную жить отдельно от тела, уверена в безразличной оконечности жизни и видит собственное отражение некрасивым черным пятном. Заявившаяся однажды Смерть ходит за ней по пятам, собирает портреты в чернильные пятна, вырисовывает запятые будто в насмешку и никак не желает отпускать ее прочь. Церера видит ее костлявое лицо в собственном отражении, обрамленном расплавленным золотом, вглядывается в глаза и ищет ответы на интересующие ее вопросы.       Церера из прошлого слишком труслива, горделива и алчна, покрыта с ног до головы черной кровью, настолько чистой, что магия струится сквозь пальцы. Церера из прошлого больна и безумна, потому что чистая кровь несет в себе болезнь и безумие, смотрит на распластавшуюся по полу Беллатрикс, похожую на нее как две капли воды, и кривит в отвращении губы. Церера из прошлого носит имя карликовой планеты, покрытой пылью и спрятанной среди камней и осколков, умирает, едва познакомившись с собственным сыном, и боится смерти до одури.       Церера из настоящего смотрит в глаза страшному зверю, раскидывает в стороны руки, принимая его в объятия, и смерти совсем не боится. Церера из настоящего покрыта золотом, а не тьмой, крутит в пальцах волшебную палочку из белого дерева, и за спиной ее горит портрет прошлого. Церера из настоящего названа в честь богини плодородия, светлой и благородной, древней, как сама магия, и в пальцах ее тлеет тепло.       – В прошлую нашу встречу ты выглядел лучше.       Церера клонит голову набок и улыбается, наконец перестает разглядывать собственное отражение, смотрит только вперед и тонет в наполненном искрами смертоносной магии взгляде. Том узнает ее, это видно по сузившимся глазам и некрасивой усмешке, и Церера проходит вперед, взмахом руки захлопывая за собой массивные двери.       – Неужели мое лицо тебе больше не по душе?       Чудовище перед ней улыбается, сидит в ее излюбленном кресле, точно на троне, и ее единственный давно выросший сын бегает у него на побегушках, словно карманная собачонка. Церера кривит тонкие губы, ищет прошлое в безжизненных алых глазах и с головой окунается в настоящее.       Домовик сообщает Церере о прибытии гостя ровно, почти безразлично, и следом за ним, нарушая приличия, входит сам посетитель. Замирает на пороге, Церера слышит остановившиеся у кромки ковра шаги, смотрит ей в спину капельку вопросительно, но она не спешит оборачиваться. Маленький сын копошится у ее ног, и Церера неотрывно приглядывает за ним, склоняется, чтобы потрепать по светлой макушке, и тогда-то незваный гость оказывается рядом с ней.       Ковер глушит шелест шагов, собственные сиплые вздохи мешают слышать, и Церера видит лишь появившиеся в поле зрения ноги. Он останавливается рядом, не приветствует и никак не дает о себе знать, молча ждет, будто это она бесстыдно заявляется в чужой дом, и оттого Церера не спешит поднимать к нему голову. Сын мнет пальчиками подол ее мантии, и Церера подхватывает его на руки, усаживает себе на колени, ладонью утирает размазанную по щеке слюнку.       Ее малыш совсем на нее не похож, весь выходит в отца, точно Церера и не мать ему вовсе, и оттого жгучая ревность полыхает в груди, выжигая и без того обессиленное ядовитой магией сердце.       – Что тебе нужно? – спрашивает Церера, так и не поднимая на гостя глаз, а он все стоит рядом, словно сбившаяся с поводка карманная собачонка.       – Вернуть чистокровным волшебникам полагающуюся по праву власть, – голос его жесткий и низкий, обволакивает коконом.       Церера наконец отрывается от пухлого личика сына, поднимает на Тома глаза, и тот едва не делает шаг назад. О, Церера прекрасно знает, как выглядит, и потому-то в доме нет ни одного зеркала. Церера предпочитает смотреть на портрет самой же себя в вычурной свадебной мантии, и оттого он один поспешным погребальным венком висит над лестницей в холле.       – О? – Церера хлопает глазами, и сын повторяет за ней, подтверждая жест смачным победоносным причмокиванием. – Неужто собираешься уничтожить всех грязнокровок?       Том проглатывает наверняка заготовленную заранее речь, ощутимо мнется, а Церера смеется, наблюдая, как сын тянет к нему пухлые ручки. Люциусу, кажется, незваный гость даже нравится, и он радостно размахивает руками и по-детски бурчит, пытаясь что-то сказать.       – Сядь уже, прекрати стоять надо мной, – Церера машет рукой тоже, указывает на кресло напротив, больше не обращает на Тома никакого внимания, – я поговорю с мужем, если так хочешь.       Ей до власти и грязнокровок больше нет никакого дела, мир смыкается до размеров дома, зацикливается на маленьком сыне, и Церера посвящает ему всю себя, понятия не имея, когда испустит последний вздох. Умирать кажется жалко, страшно до подскакивающего к горлу сердца, но Церера сидит, качает на руках разыгравшегося ребенка и послушно ждет. Один только Абраксас знает, пожалуй, как по ночам она кричит и рыдает, и тогда взгляд его наполняется брезгливостью всего на мгновение, точно густая чернильная капелька попадает на манжету белоснежного рукава.       – Ты больна, – Том выдыхает два слова, как заклинание, и оттого кажется, что светлый воздух в комнате становится гуще.       Церера хочет рыдать и смеяться, будто умалишенная, но сын сидит у нее на коленях, и она только смотрит на Тома, читает в его взгляде жалость и ухмыляется, ощущая резкий удар по груди.       – Неужто ты думал, что я брошусь тебе на шею, едва встретимся вновь?       Церера говорит совсем тихо, шепчет слова, выплевывает, словно проклятье, и Том перед ней принимает их без остатка. Словно они снова в школе, Церера выплескивает гнев, а он сидит, положив ногу на ногу, и смотрит на нее снисходительно и понимающе.       – Время для твоего лекарства, – Абраксас входит неспешно, меряет взглядом гостя и подает Церере пузырек на раскрытой ладони.       Ни из чьих больше рук Церера лекарство не пьет, не верит никому, кроме новой семьи, и аккуратно отворачивается от потянувшегося за пузырьком сына. Абраксас берет сына на руки, позволяя ей запрокинуть голову, и Церера не морщится, проглатывая горькое зелье. Ее нынешний муж и Том – словно две противоположности, светлый и темный, а Церера ужасно путается, меняя по воле случая сторону.       Вся она в этом доме – словно некрасивая черная клякса, нарушает гармонию болезненным видом и все еще тянется туда, где ей и вовсе быть не позволено.       Церера не верит в перерождение, реинкарнацию или Сансару, как бы не называли случившуюся с ней чушь, стоит, словно собственное светлое отражение, неправильно живая и непривычно здоровая, вовсе даже не сумасшедшая. Жизнь, считает Церера, оканчивается смертью неизбежно, сколько бы ни пытаться бежать, и оттого она смотрит в глаза алчного зверя, крутит в пальцах волшебную палочку из белого дерева и вовсе не слышит собственных вдохов.       Алые, почти неживые глаза Тома изучают ее любопытно, где-то позади слышится треск объявшего лестницу пламени, а Церера все смотрит и ждет, застывает посреди гостиной перед преградившим ей путь диваном, и тот летит в сторону, разбивает на осколки окно и вылетает наружу. Смешок застывает в горле, и Церера идет дальше, снова останавливается перед кофейным столиком, и он тоже врезается в стену, обдирает светлые обои и падает под ноги щепками.       – Ты же знаешь, что ломаешь мой дом?       Церера замирает перед креслом всего на мгновение, и оно разлетается брызгами, путается в солнечных волосах и вовсе теряется, точно испаряется в воздухе. Сквозь разбитое окно шелестит ветер, треплет волосы и поднимает вверх полы простой черной мантии, а между ними с Томом – несколько коротких шагов и целая жизнь. Том сидит в ее излюбленном кресле, не двигается и едва ли дышит, но дыхание, кажется, ему больше и вовсе не нужно.       – Всегда хотел это сделать.       Церера клонит голову набок, оглаживает взглядом острые скулы и нечеловечески белый лоб, тонет в зачарованных алых глаза и ощущает разливающийся по телу жар. Под взглядом Тома становится жарко, словно тонкие руки сминают ее бока, но теперь между ними – целая жизнь и целая вечность. Смерть стоит за спиной, и Церера вовсе ее не боится, сама раскрывает для объятия руки, точно готова шагнуть в черную пустоту прямо сейчас. Тьма расползается по светлой гостиной, путается в солнечных волосах, и Церере кажется, что и теперь вся она снова неправильная, перекрашенная не в тот цвет.       – А еще, – Церера облизывает пересохшие губы, останавливается перед Томом почти вплотную, – ты сидишь в моем кресле.       Вместо Тома Риддла на нее смотрит уродливое чудовище, красноглазый зверь, отбросивший все человеческое, и руки его холодные, а не горячие, но Церере все равно жарко. Взгляд его застывает у нее на лице, точно выискивает десять отличий, и Церера смеется, упирая руки в подлокотники кресла. Она сама на себя в зеркале не похожа, а Том узнает ее одним взглядом, манит к себе прохладным дыханием, точно притягивает за повязанный поводок.       Церера упирается коленом в мягкое кресло, нависает над ним, замирает так близко, что чувствует свистящее дыхание на щеке. Изнутри ее тело горит, растекается по алому белой кляксой, такой же уродливо-черной, как и сгоревший портрет. Церера не верит в перерождение, склоняется ниже, прижимается грудью к груди и наконец оживает, впервые за новую жизнь пугаясь занесенной над головой костлявой руки.       – Помнится, ты говорила, что не веришь в бессмертность души, – голос Тома шелестит, а холодные руки его наконец касаются кожи под мантией, – а я предлагал тебе сделать крестраж…       Церера обрывает его коротким дыханием, оставляет порывистый отпечаток в уголке губ и жадно жмурится, желая еще.       – Как видишь, мне это оказалось не нужно.       Холодные руки поднимаются выше, скользят по бокам и оглаживают живот, и Церера змеей извивается от прикосновений, запрокидывает голову и кусает до крови губу. Тепло его тела невесомо проникает сквозь ткань, прилипает, отпечатывается жарким клеймом, и Церера опускается ниже, усаживается на колено, прижимается щекой к холодной щеке и обвивает руками шею. Церере кажется, будто они наконец одно целое, она ощущает на себе порывистое дыхание и сдерживается, точно нечто еще упорно стоит между ними.       Пальцы Тома путаются в волосах, оттягивают назад голову, открывая шею, и Церера протяжно вздыхает, позволяя ему оставлять на ней клеймо поцелуев. Это впервые, и тело ее горит, полнится жаром, как магией или болезнью, и когда щека Тома прижимается к ее груди, Церера беззастенчиво стонет. Она не собирается сравнивать его и себя с прошлой жизнью, в перерождение вовсе не верит и тонет в алчной наполненности с головой.       – Что же ты сделала? – это вопрос без ответа, но Церера все равно выдыхает, позволяя воздуху свернуться тусклым колечком над головой:       – Я умерла, Том.       Светлое отражение разбивается, рассыпается на осколки побитым стеклом, догоревший портрет опадает под ноги черным пеплом, и все вокруг исчезает, оканчиваясь разрушенной комнатой и вырвавшимся из горла удушливым криком.