сон в жёлтую ночь

                     Воздух тяжёлый и влажный. Толкается в горло, течёт, будто ощущение водного голода, который не жажда и на неё не похож. Голод захлёбывается, он пресный, склизкий и стылый — как разжиженные нервы хищника, выдернутые из него в момент высшего напряжения. Голод повсюду. Он неживой. Он дышит. Пачкает руки, набухает на полотнище рубашки мутной тиной. Голод внутри и снаружи. Голод смотрит и голод не видит. Джордж тоже смотрит. Он тоже — не видит. Не видит небо, пушистое из-за облаков, закрытое жестоко набежавшим туманом. Не видит здания вдалеке, только их нечеткие и неясные очертания: ему чудится, что это Незер, Нижний мир, и он не знает, как успел попасть в ад. Не знает, как попал сюда, не знает, как отсюда выбраться. Не знает, что произойдёт дальше, и помнит, как быстро это закончится; его парадокс, бесконечное падение в кроличью нору. Почему он не может двинуться с места? Почему он ощущает это громкое, вязкое ощущение ужаса? Оттого, что он не знает — или оттого, что он помнит? В этом аду нет запаха серы. Не пахнет адским пламенем, болью и муками согрешивших; не взрываются ужасающие визги гастов и не вершит свой суд Люцифер. Здесь нет ничего из знакомых Джорджу миров — только холодное, подпираемое коленями дно и вполне очевидный берег поодаль. Зелёная, нескончаемая трава, ведущая к крепостям. Зелень. Джордж видит зелень. Сладкую, свежую зелень. Насыщенную, густую, ядовито-росистую. Облачённую в грязь и весну фигуру. Пустое хранилище для меча, расколотую надвое маску. Широкие ладони в наскоро перешитых перчатках. А они, давно потерянные в войнах и власти, греют лишь холодом, оставаясь извечным напоминанием в голове. В мыслях, в сердце. В костях. Джордж не знает, но помнит — и он хочет раствориться, залечь на дно, умереть. Устремиться в корни, чтобы никто не услышал, как он стонет; растеряться в водорослях, наглотаться стеклянных камней — и в воду, на тихое, плотно сомкнутое дно. Чтобы быть неслышимым никому. Чтобы не чувствовать, как обещанная свобода смыкается на горле вогнутыми, на манер ошейника, остриями короны. Чтобы не слышать ушами, как играет на каменной маске улыбка. Чтобы не ощущать носом, как вокруг него зелёным распускается жизнь. Чтобы не видеть глазами, как чужие ладони пахнут мокрой, кошачьей шерстью. Кровавые, исцарапанные мясорубкой, длинные пальцы. Когти, которые он не посмел удалить, несмотря на причудливую привычку бить его лапой. Мягкая, податливая плоть. Джордж опускает взгляд под ноги не видит своих рук. Это болото и есть его руки, красноватые, раздражённые; вода отступает, и на коже оседают мелкие камни, ветки, неприятный на ощупь песок. Серое тельце со сбитым меховым волосом — безмолвно, бездвижно пульсирующее. Одна сплошная аорта. Красная. Маленькая. Гниющая. Распадающаяся на его ладонях отсутствием крови. Распадающаяся просто — отсутствием. Джордж узнаёт в мясистой мякоти очертания кошачьего уха.               Из сна его выбрасывает горячо, беспорядочно, с жестким ощущением извести в лёгких. На мгновение кажется, что рот вяжет за неимением воздуха; что он долго и громко кричал, что сквозь слёзы умолял отпустить, перестать. Что разговаривал во сне словами, далёкими от человеческих — такими отчаянными, такими испуганными. Спешными. Это мгновение проходит, спадает с него, как оазисный морок, и Джордж чувствует, как противно прилипает к мокрой спине большая футболка. Джордж чувствует свои сухие, пылающие от жара щёки. Он не плакал и не кричал, не звал, не просился обратно — то ли сюда, в этот мир, где всё уже произошло, то ли туда, на дно, где глубоко в песках его кровь станет сиропом, как часть лоно матери. Этот кошмар — летний и очень привычный: впервые Джордж видит его после смерти кота и с тех пор они навещают друг друга, оставляя уродливые шрамы. Сон побуждает страх, а Джордж подкидывает новые образы. Подкармливает, пригревает, переживший и смирившийся со смертью своего милого малыша; накручивает сам себя до понимания, что этот сон — не про кота вовсе. Как бы чернушно оно не звучало, но Джордж знает, что ему было бы проще, если бы с Лукой что-то случилось. Что-то трагичное, несчастливое, то, на что Джордж действительно мог повлиять. Было бы проще, если бы Джордж не уследил, не помог, если бы повёл себя безответственно, как с игрушкой. Если это не было бы проклятой болезнью сердца, с которой, как ему сотню раз повторили ветеринары, он никак не мог справиться. Джордж знает, что не ощущал бы эту виновную непричастность. Он мог бы себя винить, делать что угодно, но точно не думать, что это — на самом деле — не про кота. Это — про неизбежность жизни. Про то, что всё, имеющееся у него, в один момент просто может перестать дышать. Существовать. И любить. И Джордж ничего, вообще ничего не сможет с этим поделать. До него долго доходят очертания комнаты. Ещё дольше доходит до Дрима: тот просыпается уже после того, как Джордж коротко шевелится, садясь на кровати и подтягивая к себе ноги; приподнимается на локтях, с трудом отрывает голову от подушки. Левая сторона его черепа — последствия Бонни, Клодетт и Ханны, тропических ураганов двухтысячных: непослушные волосы торчат сталактитами, щека красная, помятая, полосатая. И глаза сонные. Обманчиво желтоватые. Предрассветный воздух такой же, Джордж видит его жёлтым, как бледную, разбавленную водой акварель; он падает обломками дешёвых хлопьев сквозь приоткрытое окно и растворяется в потоке кондиционера. Как ребёнок, Джордж постоянно удивлялся, почему ночи во Флориде такие жёлтые — и Дрим, сияя своей невнятной улыбкой, придумывал ему сказки про драки Богов за чипсы, про прогулку большой Мамы Курицы и её славных цыплят. Про поля с подсолнечниками и, почему-то, бегающим по ним друг за другом сколозаврами. У сколозавров были пистолеты и сумасшедшие накладные ресницы. У Джорджа был дальтонизм. Так что ни рассветы, ни глаза Дрима никогда не были жёлтыми — просто ему казалось слишком неправильным говорить про такое. Ну, такое. Очевидное. Несмотря на количество шуток и нелепых ситуаций в жизни Джорджа, несмешное. Словами невыразимое. Дрим бешеноглазый. У него большие, совершенно не жёлтые радужки. Джордж после дурного сна взъерошенный, как злой воробей, мокрый, уставший; Джордж после сна видит в этих глазах зелень. Яркую, нереальную — потому что Дрим есть Дрим . Он как дурман, как быстрое старение кровеносных сосудов. Отвратительное ощущение рези в зрачках. — Спи. Я в порядке, — голос грубый, осипший; проседает криво, откликается дрожью плотины, готовой вот-вот разрушится и выпустить дикие, неконтролируемые воды. — Просто… спи дальше, ладно? — Джордж неуютно ежится, пытается щетиниться, потому что Дрим на него смотрит. Смотрит сейчас, беззастенчиво и рассеянно, не понимая, как сфокусироваться на чужом лице, а не на том, что происходит под мокрой, блестящей мурашками кожей. Джордж чувствует себя уязвимым. Это самое беспомощное, самое детское состояние — и показывать его очень мерзко. Можно отшутиться от сальных комментариев Дрима про рост или задницу, можно за них же больно стукнуть по лбу; можно вечно переругиваться со Сапнапом, напоминая, что он старше, он выше — он тоже может поднять Сапнапа, запросто, как два пальца об… Можно. Можно показывать себя уязвимым в нелепых шутках, ребяческом поведении; можно быть уязвимым, когда эмоционально кричишь на видео и стримах, когда корчишься от прошедшего в руку удара током. Но так — так нельзя. Так противно. От себя, от Дрима, который на него пялится; от несправедливости жизни. От желания тупо так, совсем беспомощно разрыдаться. Всю жизнь Джордж возводит мягкие стены. Он не такой, как Сапнап, но всё равно на него похожий: ему не нравится говорить о любви вслух, не нравится обсуждать то, что он чувствует. Проще говорить жестами и намёками, прятать давние истины в шутках и мысленно благодарить Дрима за понимание. Отвечать ему тем же. — Ты в порядке, — сквозь полусон кивает Дрим. Джордж старается не смотреть, как тот потягивается и заторможено моргает — пусть уж его лучше тошнит от своей слабости, чем от мысли, что он только что разбудил легко возбудимую и бессонную катастрофу. Дрим громко зевает, тормошит головой и зачем-то подтягивается ближе. — Ты здесь… Ты дома. Всё хорошо. Чужая кожа горячая и податливая. Дрим липкий, как пластилин — достаточно протянуть руку, чтобы оставить на нём неизгладимые отпечатки. Ударить как-нибудь побольнее, выпустить шипы, следы от которых будут ещё долго ныть, напоминая о неправильных выборах. За всю свою жизнь Дрим ошибся как минимум несколько тысяч раз, но грабли ему роднее пластического хирурга — он доверчиво тянется к Джорджу, гладит широкими ладонями напряжённые плечи, прежде чем упасть тяжёлой подушкой. — Я здесь, Джордж, ладно? Я здесь. Мы в порядке. Мы в порядке. Мы в порядке. У Джорджа что-то лопается внутри. Что-то, словами невыразимое. Кажется, это нежность. — Спасибо, — объятия Дрима выбивают из лёгких оставшийся воздух, и через минуту Джордж начинает неуютно в них ёрзать. — Мне жарко… Можешь перестать? Дрим. Уткнувшийся ему в шею, Дрим щекочет кожу своей щетиной. Без зазрения совести Джордж считает её дурацкой: она делает Дрима старше, отдаёт рыжим и колется, когда тот лезет с ними сюсюкаться. Дурацкая — у Дрима дурацкая, у Сапнапа дурацкая, пусть уже привычная и вкусно пахнущая лосьоном. Шутки у них тоже дурацкие: Джордж каждый раз слышит, что это месть за проигранный ещё в первый день недрочабрь. Жмурится и не хочет думать о своём дне рождения первого ноября. Хватило и «затвердевшей глины». — Дрим. Клэй. — Мне так легче уснуть, — страдальчески ноет Дрим, но хватку всё-таки ослабляет. Не отстраняется сам, потому что не хочет, и вздыхает так тяжело, словно Джордж только что попросил его помочь спрятать труп, когда тепло чужого тела выскальзывает на свободу. Для своего собственного спокойствия Джордж закатывает глаза. Только идиот поверил бы, что Дрим, развернувшись, не принесёт ему лопату и не спросит, хочет ли он сходить на свидание после всего этого. Комнату тускло освещает включенный экран телефона. Кто-то подключается к звонку по FaceTime, и Джордж не сразу узнаёт за помехами усталое «бро». Сапнап на Филиппинах. Где-то в далёком, фантастически жарком Давао — Джордж смотрел информацию в гугле, абсолютно неудовлетворенный тем, как мало им рассказали об этой поездке. Там температура не опускается ниже плюс двадцати и растёт дуриан. Защищённый колючками, пахнущий луком и гнилыми носками, с нежной мякотью. Вкусовое сочетание банана, манго, клубники и крема. Воплощение чужой сентиментальности и чувствительности, глубоко спрятанных, но так сладко тающих на языке. Потому что Сапнап там — в городе, где родилась его мачеха, на землях, которым он совсем не принадлежит. Сапнап там, а из оправданий у него только невыразительный вздох: позвал отец, попросила семья, захотел увидеться с младшими сестрами. Решил съездить, помочь — там, у родни, которая роднёй никогда не была, день рождение очень древней старушки, и кому-то нужно провести с ней это время. Чтобы не чувствовала себя одиноко. Чтобы не думала, будто никому больше нет до неё дела. Чтобы потом, когда он вернётся, проверить местные рассказы про сон с мокрыми волосами, бородавки и жабью мочу. У Сапнапа иначе никак. Отвернувшись от них к стенке, Джордж почему-то думает, что его парень очень смешно выглядит среди своей единородной семьи. Что там, где-то далеко-далеко, живут невысокие трудолюбивые люди, поклоняющиеся дуриану; что Сапнап, с полугреческими корнями и пятью футами роста, едва умещается за крошечными столами. Ломает ложки, ударяется головой о дверные проёмы, как иногда это делает Дрим, придурошно гоняясь по дому. Джордж не знает, как он это делает. Иногда кажется, что он специально подпрыгивает — верить в теорию о гномах, постоянно лезущих под ноги, все, понятное дело, отказываются. Хэштег: карликовая_солидарность. — Джорджу приснился кошмар, — сообщает Дрим между делом, и Джордж замирает, не в силах развернуться, больно ущипнуть его за веснушку. Джордж не может. У Джорджа отнимаются ноги, руки и, наверное, сердце. Оно делает кульбит. Это не про предательство. Это про то, с какой повседневной нежностью и любовью говорит о нём Дрим. Про то, как слова, сказанные именно его интонацией, теряют весь свой постыдный секрет. Про то, что бояться не стыдно. Плакать не стыдно. Любить тоже не стыдно. Не стыдно жить и быть человеком — немножко надломанным и по-дурацки эмоциональным. — Мы собираемся ложиться спать дальше. Сколько у тебя сейчас? — Почти шесть вечера, — отвечает Сапнап. Заторможено, не слишком догадливо и потому-то — заранее недоверчиво. У них с Дримом всегда так. Чередованием тупости и непредсказуемости. — Наверное. Что ты… — Ложись с нами, — выдыхает Дрим. — Сапнап. Пожалуйста, Сапнап, ты ведь можешь лечь с нами. Отключишься, когда мы уснём. Ну пожалуйста. Пожалуйста? На той стороне молчат. Джордж знает, что он не Сапнап, но они очень похожи — как мотыльки, постоянно обжигающие крылья. Дрим за пределами интернета, там, где до него не достают споры в твиттере и постоянные обвинения, менее придурошным не становится, но он весь — про любовь. Сплошное и нескончаемое «люблю-люблю-люблю», на которое они не способны: ни Джордж, годами игнорирующий висящую в воздухе необходимость ответить, ни Сапнап, в жизни более закрытый, чем в сети. Там, где они вязнут, Дрим пролетает, как южный ветер. Словно это снова игра в Майнкрафт, и ему нужно заспидранить любовь до того, как его поймают. Он расставляет ловушки — неожиданно чмокает в щёку, кладёт голову на колени, очаровательно-громким смехом признаётся в любви, — и ведёт себя так не только с ними, но вообще со всеми близкими. С Сэмом, Бэдом и Карлом, с мамой и Дристой, с фанатами. Джордж до сих пор не может сказать Дриму, что он его любит. Сапнап однажды признаётся, что рядом с Дримом всё равно чувствует себя безбожно отстающим, какими бы неприлично-детскими у того не были шутки. Но они есть друг у друга. Любящие по-другому и этим похожие. Они все учатся, и Джордж, понимающий чужие проблемы, сам разводит руки перед Сапнапом, чтобы тот мог уткнуться в объятия. Такое проявление привязанности для него некомфортно даже мысленно, но Джордж учится. Учится не стыдится. Принимать эмоции. И любить. Сапнап на той стороне вздыхает. Он возится, шуршит, и Джордж, повернувшись обратно, успевает увидеть его лежащим на каких-то отвратительно-цветастых, старушачьих подушках. В конце концов, Джордж учится не только любить — он учится быть любимым тоже.               Он растворяется в громком, лихорадочном дыхании Дрима. В ощущении его раскрытого сердца своей уязвимо нагой кожей. В том, как нескладно, но искренне Сапнап поёт что-то тихое на своём полугреческом. В зыбкой изнутри, но невероятно прочной снаружи константе. Чарующей неизбежности, обязательной верности. Джордж в порядке. Сны расползаются по его подрагивающим от чужих горячих вздохов ресницам: исключительно фантасмагорические, безумно красивые, словно легенды, об участии в которых он забывает, перерождаясь каждую ночь. Рассказы про маленьких забавных людей и одинокого великана, в каменной груди которого была огромная прорезь. Про двух охотников за бархатом его сердца, про пахнущее зубной пастой, огромное небо. Джордж в порядке. Ему снится небо. Ему снится синий.