Тишина на двоих

****

–Почему мне нельзя поспать с тобой, Дос-кун? Ты больше не желаешь видеть меня?.. Гоголь постарался состроить самое невинное лицо, какое только мог. Его глаза сделались влажными, а нос зашмыгал. Похоже, что он готов был расплакаться, однако то лишь очередная провокация в попытках надавить на остатки жалости. –Ты мешаешь мне уснуть. То не единичный случай, а уже закономерность. Я пытаюсь уснуть, ты придумываешь новую затею, чтобы не спать, я соглашаюсь, я снова ложусь и ты начинаешь ëрничать в кровати, зная, что у меня чуткий сон, —Фëдор вздохнул.—Ты знаешь, я никогда не против твоих затей, но это не должно переходить границы. –Я никогда не переходил границы, Дос-кун!!! Никогда-никогда!!! С чего ты вообще это взял? Разве я давал повод? —ещë немного, и Коля бы расплакался. Гадай, правда ли от горечи, или ради очередной уловки. Даже сам Гоголь уже запутался, однако Достоевский знал. Он всегда знает лучше, что тот чувствует и чего хочет. –Ты сломал мне стол. Не ври, будто этого не было. Ты запрыгнул и сломал его, —Достоевский скрестил руки на груди. –Стол был важнее моих чувств?! —он театрально вздохнул и закрыл лицо руками. –Ты останешься, если не будешь со мной говорить в пределах этой комнаты. **** На диване было вполне неплохо. Постельное бельё было подготовлено заранее заботливым Достоевским, который так жестоко обошëлся с бедным Николаем. Вопиющая несправедливость! Фëдор никогда не был против его затей, но был промежуток времени, в который шуметь было абсолютно запрещено. Стоило лишь раз нарушить негласное правило—как сразу последовало наказание. Никакой поблажки в этом доме не давалось. По правде говоря, он знал, что заслужил спать здесь, но быть одному не хотелось. Квартиру уже давно окутала тьма, в окно виднелись лишь тучи. Ни отблеска луны, ни фонарей. Всë казалось пустым и безжизненным. Иногда даже сам Дос-кун казался давно умершим призраком, пока спал. Гоголю каждый раз приходилось проверять его дыхание и будить, если он не нащупал пульс. Достоевский любил ночь за тишину и всякий раз говорил, что она обесценивается любым, даже самым мимолëтным шумом неестественного происхождения. Но Гоголю ночью было некомфортно. Отсутствие звуков давило на сознание, создавая в душе ещë большее желание раздробить такую тесную черепную коробку. Хотелось заполнить всë любыми звуками, чтобы пустота не поглощала остатки живого разума, сводя с ума и так нездоровую душу. В такие моменты настоящим казался лишь Фëдор, которого было страшно потерять в этой мгле. Единственный, кто мог посягать на жизнь Дос-куна—это Гоголь, и они оба об этом прекрасно знали. Он смекнул, как нужно поступить. Если Дос-кун не разрешает спать с ним, то нужно сделать это в тайне от него. Накрыв голову плащом, та оказалась под одеялом у Достоевского. Вокруг была темнота, но щекой Гоголь почувствовал, что оказался на груди. Дышать было тяжело, однако одеяло немного сползло и воздух пробился сквозь него. Страх быть замеченным резко перекрылся, когда тьма вокруг заполнилась звуками. Николай услышал дыхание и сердцебиение Фëдора, которые не слышал до этого. Его грудь легонько приподнималась и опускалась, пропуская удары через себя. Достоевский был жив. Казалось, он говорил с ним через удары сердца, успокаивая и клоня в сон. Николай почувствовал себя свободно, будто бы они с Фëдором единый призрачный организм, не отягощëнный бренностью бытия. Ничто вокруг сейчас не было важно. Он наконец провалился в сон, осознавая, что тьма не угрожала никому из них. Ночь перестала казаться такой опасной. **** Гоголь оставался в святом неведении, думая, что лишь он знал про тихую ночь с Достоевский. И лишь Фëдор знал, что он намеренно подпилил ножки стола тогда. Всë ради тишины на двоих.