Maybe nothing at all

— А они теперь хлеб жрут, — прочёл он вслух и обхватил себя руками, не понимая, почему. Жрут хлеб. Выросший на земле, удобренной вывезенным из концлагерей пеплом людей. Он читал о концлагерях и зверствах там. Он многое прочёл о Холокосте. Многое узнал из воспоминаний выживших в концлагерях, хроник освобождения, но этот хлеб из повести почему-то не отпускал. Пеплом удобряли землю. Они посещали концлагеря. Шли путями, по которым прошли тысячи мучеников к своим смертям. По земле, впитавшей их кровь. Может, в повести был один из концлагерей, что он видел своими глазами? Не как узник, не как сын погибшего там. Но тогда от него тоже пахло водкой. Как пахло водкой от сына возможно погибшего в концлагере советского офицера, увидевшего многое своими глазами. Чего он уже не видел и видеть не мог. К счастью, он не глушил водкой ужас от понимания, что его близкий, его отец почти точно погиб в концлагере. Пусть не том, где он побывал. И как бы ему не было страшно в бывшем концлагере, время прошло. Многое исчезло, оставшись лишь в памяти. И зелёные мухи уже не летали над человеческим жиром, недавно стекшим в канаву из крематория. Он сломал сигарету. Сейчас он не мог курить и вообще не мог зажигать огня. Просто не мог. И почему-то не смог глотнуть из бутылки водки, стоящей рядом, на столе. Горе не было его горем. Его личным горем. Он не был сыном солдата, может, погибшего в концлагере. И он не был солдатом, что надеялся найти отца. Живым. А позже надеялся, что отец его погиб раньше, не попав в концлагерь. — А они теперь хлеб жрут, — повторил он, не думая. Хлеб, выращенный на земле, удобренной пеплом. Чего не хотели видеть, знать или узнавать снявшие с себя сапоги хозяева крепких домов в деревнях неподалёку под идиллическим небом. В такое в самом деле не хотелось верить. Или не моглось. Это творили не они. И не под их ногти въелся пепел. Но въелась земля, удобренная пеплом.