Stolen Dance

Антон грубо вталкивает Олежу в машину, отчего тот ударяется локтем об панель, а шея неприятно заныла, заставив его крепко зажмурить глаза. Дверь громко захлопывается перед ухом, сердце пропускает удар, а в легких задерживается дыхание, словно кто-то невидимой рукой сдавливает гортань. Все тело протыкает невыразимым спазмом, с каждой секундой хочется все больше и больше скрыться с глаз в темном переулке, несмотря на панику снаружи и завывание полицейских сирен. С другой стороны чувствуется холод, несколько снежинок касаются щеки и кончика носа, немного вырывая из состояния агрессии и вскоре появляется сама причина этой агрессии. Антон садится на водительское место, захлопывает дверь и шумно вздыхает. На его высеченном из мрамора лице проглядывается тревога, злость и усталость. И несмотря на то что он мастер ораторского искусства и в некотором роде актер, Олежа прекрасно подмечает такие тонкие детальки в изменении настроения своего начальника. Антон злится театрально. Антон злится так, что ты сначала этого не видишь, а только ощущаешь, словно кто-то водит по телу лезвием ножа, вызывая дискомфорт, от которого хочется завопить. И только потом он обрушивает шквал огня и ярости, который может сожрать твою душу. И Олежа это хорошо считывает, но никогда не использует в своих целях. Ему просто любопытно за этим следить. Антон берется за руль и аккуратно выезжает на дорогу, в обратную сторону от звуков полицейских и истошных криков, которые сильно давят на мозги как несколько маленьких колокольчиков. Повсюду ночная мгла, мимо пролетают лучи фонарей, несутся машины с мигалками и скорые, и Олежа, по привычке, опускается ниже окна, чтобы никто не мог заметить свежую кровь на одежде. В салоне зудящая тишина, прерываемая лишь тихим дыханием, пиликанием поворотника и шумом шин, отчего одновременно так тесно, и так одиноко. Словно Олежу привязали к электрическому стулу и в тишине он ожидал, когда по проводочкам пустят ток. Антон без эмоций, не отрывая взгляда от дороги, спрашивает, отчеканивая каждое слово холодными уколами: — Ты хоть чем-то думаешь перед тем, как что-то делать? — В отличие от некоторых я думаю всегда. Тебе угрожала жизнь, понимаешь? Я обещал тебя защищать и защитил, что тебе не нравится? — Но не насилием, Олег. Я хотел решить все мирным путем, без конфликтов. Теперь из-за этого случая будет еще больше крови… Доволен собой? — Антон Эдуардович, я делаю все что в моих силах, — Олежа морщит нос, когда слышит неправильное произношение своего имени. Осторожно снимает куртку, кидает на заднее сидение и достает синюю толстовку с котенком на кармашке, которую когда-то подарил сам Антон. Это воспоминание вызывает на мгновение улыбку, но тут же одергивает себя — И я понимаю твои намерения, я не только умею стрелять и убивать людей, книжки читаю и примус починяю. Но там… там была такая ситуация, что без такого нельзя было обойтись. — Это был мой отец! Внезапно выпалил Антон, из-за чего Олежа вздрогнул, запутавшись в толстовке, а потом рывком надевает на себя. Он напряг плечи и окидывает обеспокоенным взглядом, который тут же становится серьезным и немного уставшим. Антон в настоящей ярости, его янтарные глаза, от которых отсвечивались фонари, ярче адского пламени, лицо перекашивает звериный оскал, а цепкие крепкие пальцы сильно сдавливают кожу руля, которая, казалось, вот-вот оживет и заскулит от боли. Грудь ходит ходуном, сердце быстро бьется, выдавая острый ритм, похожий на цокание копыт по площади, а злоба стремительно поджигает его возбужденное сознание. Он быстро заезжает в переулок, выключает фары и резко останавливается. Он всегда так делает. Всегда останавливается чтобы поговорить с глазу на глаз. Он тяжело вздыхает, откинув голову вверх, и закрывает глаза, чувствуя, как тысяча иголок угрызения совести вперемешку с привычной самоненавистью пожирает рациональность, его выдержанную стойкость и холод, вызывая неконтролируемую панику. Боль. Его цепкая рука крепко хватает за грудки Олежи и притягивает к себе. Он чувствует, как холодные, тонкие ладони обхватывают его, а голубые, иссиня-черные глаза горят недоумением, легкой ноткой страха. — Я велел тебе не трогать никого, а ты из-за своего страха и якобы желания помочь убил его! Почему ты не слушаешь меня?! — Я слушаю, но ты меня никогда не слушаешь! Этот твой отец давно хотел убить тебя, ты не понимаешь?! Я давно следил за ним, этот тип из тех, кто никогда бы не пошел в открытую на диалог, я с самого начала подозревал, что здесь нечисто. Послушай меня, я не просто безумный киллер, который шмаляет по всем кто ему не понравился, я телохранитель, и опытный. Так что я правда хочу уберечь тебя! Это было необходимо! — Необходимо убивать при всех и вызывать панику, да? Ты хоть понимаешь что меня вряд ли кто послушает, раз я не сдержал тебя! Я даже объясниться не смогу. И чем же ты докажешь что он собирался убивать меня, скажи на милость?! Антон бьет больно не только словами, но и физически. Кулак вперяется точно в солнечное сплетение, заставив коротко выдохнуть и услышав звон в ушах, из-за которого максимально ужасно больно, несправедливо. Сердце упрямо ударяется об грудную клетку, сознание зудит от ненависти и разжигающейся несправедливости, а рука машинально хватает его запястье и отводит в сторону, прижимая к панели. Не успевает Антон что-либо сделать, как Олежа со всей силы надавливает на ботинок и приближается, глядя мертвым и яростным взглядом на него. Горящее адское пламя глядит сдержанно агрессивно на возвышающие волны смертоносного океана, готовый вот-вот потушить, поглотить. Даже несмотря на то что он стал родным, но болезненным. Антон тяжело и часто дышит, пальцы стальной хваткой сдавливают толстовку, затрагивая котенка, что теперь кажется сплющенным, жалким. Что-то екает в груди, но он не поддается эмоциям. Олежа все видел. Он всегда хорошо считывает его эмоции. — Да, необходимо. Ибо если бы я не отреагировал вовремя, ты бы лишился того, чем ты говоришь. И не смей меня перебивать, Антон. — Он сильнее надавливает каблуком на носок ботинка, голос бесстрастный и до ужаса спокойный. Антон, скаля зубы и хмурясь, слушает, все еще сдавливая тому толстовку, — Ты всегда хочешь чтобы слушали исключительно тебя, чтобы делали так как ты хочешь, говорили то что ты хочешь и приносили все на блюдечке, но ты даже меня не желал слушать, хотя я знал и говорил что дело дрянь. Откуда я знаю что он хотел тебя убить? Тут Олежа медленно тянет руку к приборной верхней панели, открывает небольшой ящик и вынимает сверток бумаг, завязанные красной лентой, от которых пахнет чаем и какими-то лекарствами. Антон настороженно смотрит на бумаги и напрягает плечи, словно на него навели дуло пистолета. Олежа слабо усмехается, в голове появляется короткая ассоциация с удивленной совой, но он тут же отгоняет навязчивую мысль, протягивая бумаги Антону. Олеже почти не было страшно, немного может быть больно и обидно, но такое на своей практике он переживает не раз, так что даже не собирается обижаться и показательно злится как его босс. Он просто хочет доказать свою правоту. — Если хочешь узнать правду, заткнись и читай. Читать-то ты умеешь, я надеюсь? Антон лишь закатывает глаза, отбирает бумаги, отпускает несчастную толстовку и приступил к чтению. На бумаге написан текст аккуратным почерком с прикрепленными фотографиями, в том числе и вырезками из других источников и файлов, которые принадлежат его отцу и компании. Антон читает вдумчиво, стараясь уложить все в воспаленный мозг и контролировать неистовую ярость. Ибо очень сильно хочется впиться в шею Олеже и свернуть голову на все 360 градусов, но он изо всех сил старается проявлять человечность. Особенно когда каблук очень больно давит на пальцы ноги. По моим наблюдениям и записей с камер я пришел к выводу, что Эдуард Звездочкин хотел убить своего сына за то, что является прямой угрозой его бизнесу, основанному на коррупции. Хотел он убить публично во время интервью, чтобы ни у кого не было соблазна повторить его действия. (см снимок 1). Судя по файлу (см файл 1.5) он планировал свою речь, написал в ворде и вручил нескольким доверенным лицам, чтобы те обеспечили полную неприкосновенность. (Доверенные лица устранены) И в файле точно расписан момент на каких словах достанет пистолет и совершит выстрел в голову. По началу я тоже не верил чтобы такой человек мог совершить убийство собственного сына, но видимо не у всех есть добрая душа. Какое-то время, а именно за два дня он испытывал муки совести и он подходил ко мне и говорил что любит его и не хочет зла. И я этому слабо верил, но какая-то надежда была. Однако за день до интервью я полностью убедился в его намерении, когда я нашел в его кабинете прощальное письмо с признанием и намерением убить сына (см снимок 2)» — Если недостаточно, то я покажу видео с камер- — Достаточно. Олежа пристально смотрит на Антона и тяжело вздыхает, убирая ногу с ботинка и отвернувшись к лобовому окну. Он чувствует, как в душе медленно растворяется спазм, как легкие словно разжимаются и в голову проникает желанный воздух, однако внутри все еще несладко, нехорошо. В некотором роде он все еще испытывает тревогу, испытывает ощущение, что он не все рассказал, недостаточно убедительно, недостаточно понятно. Но судя по тому как Антон затих, он сделал все правильно. Антон глубоко вздыхает, пальцы не хотят слушаться, а его самого протыкает дрожь. Сильная, почти истеричная, перед глазами медленно появляется туман, губы мелко трясутся, но он изо всех сил сдерживает плач и ненависть, так как не может и не хочет быть слабым перед кем-то. Тем более перед Олежей. Но вдруг на его плечи ложатся знакомые руки. Он поворачивает голову и видит Олежу, он осторожно, но невероятно мягко обнимает его, прижимая к себе, а его кудри слегка щекотят нос. Что-то теплое касается его груди и слабая улыбка сама появляется на мраморном лице, словно ее кто-то наскоро нарисовал. Антон даже не сопротивляется. Хотел, но руки не слушались. Или сердце. — Прости меня, Олеж. — Я знаю. — Просто отец… — Я все понимаю, ничего не говори, я не злюсь. — Я в порядке, мне нужно просто собраться… тебе не больно? — Нет. Бьешь не очень сильно. Даже девчонки бьют сильнее. — Врешь же, собака! Так скрючился потом, я видел! — Ага, а ты как начал скулить, когда пальцы сжал? Вообще-то хотел сдавить твои яйца! — Да пошел ты! — Взаимно. Антон и Олежа смеются, отлипая друг от друга и улыбаясь. Становится как-то легче на душе, спокойней. Несмотря на все слова, Антон ощущает, что-то изменилось в нем. Не только полное освобождение от возможной опасности, но и до него начинает постепенно доходить, что он должен и сам кого то слушать, а не полагаться на свои убеждения. С Олежей всегда так: опасно, приятно, жестко, но хорошо, хотя ему не привыкать. Босс мафии по отлову преступников как никак. Антон смахивает слезу, глубоко вздыхает, берется за руль и спрашивает, выезжая задом: — Может где-нибудь зависнем? Поедим? Где бы ты хотел? — Хм… Может в итальянский ресторанчик? Так хочется спагетти. — Олеж, мы конечно мафия, но не настолько стереотипная! И под смех, музыку кантри из радио, они едут к ресторану, встречая рассвет новыми людьми и новыми мыслями.