***
— Precz z drogi, świnia morda! Один из молодых шляхтичей так крепко пнул зазевавшегося Клима сапогом, что тот, малый да лёгкий, полетел кубарем и расквасил нос. Поляки, господа над Смоленском и над русским людом в нём, могущие делать, что им заблагорассудится. Шляхтич пошёл себе впрост, инда взгляда не бросив, а Клим смотрел ему вослед, и горькая несправедливость выедала ему душу. Сызмальства слушал он матушкины рассказы про отважных защитников, что обороняли город от польских людей, а когда уже не могли оборонять, взорвали себя на порохе разом с ворогами. Отчего же теперь не могли смоляне вырваться из лап чужеземного господства?***
Многие годы минули, и много успел Клим исподтишка напаскудить ляхам, когда царь Алексей Михайлович пришёл вконец освободить Смоленск и после осады освободил. Но радость долгожданной воли длилась недолго: трёх седмиц не прошло от победного царского пира с воеводами и сотенными головами в освобождённом городе, как свалила Клима чёрная зараза. День пролежал он в горячке, на другой захаркал кровью, на третий пошёл язвами, и тогда каждому стало ясно, что моровое поветрие, коего всеми силами стремились не допустить из Москвы, добралось до Смоленска. Что было с ним далее, Клим уже ничего не упомнил. Только проснулся потом и нашёл себя чудесным образом исцелённым, а рядом дожидался его старый дядька Святослав: — С возвращением, Климушка, — сказал дядька и разгладил седую свою бороду, как делал всякий раз, ежели заводил тяжкий разговор. — Ты, значит, послушай меня хорошенько. Будет рассказ…***
Впоближу затянули тоскливую свою песню голодные волки — но волков Клим более не опасался. На этой земле он сам охотник, это его угодия, где не поздоровится всякому иноземцу, что имел неосторожность бродить здесь. За пролеском засияли огни костров, и белые полотнища лагерных шатров, и пёстрые знамёна Речи Посполитой, и чёрные тени сонных дозорных. Клим потянул носом, огладил языком заострившиеся клыки: трапеза выйдет славной. Война с ляхами и литовцами продолжалась; то в одном, то в другом направлении ходили их войска. С самого того дня, как дядька Святослав позволил ему после обращения покидать дом, он еженощно половал за врагами на окрестных землях, сея среди них страх, неразбериху и полные суеверий слухи. Вот и теперь настала ему ночь охоты. Дозорные выхаживали перед кострами да переговаривались на своём змеином языке. Клим подошёл близко, ставши аккурат к границе света и зияющей черноты ночного леса; никто не видел его, никто не слышал. Глупые людишки, не ведающие, что в следующий миг умрут. Дозорные разбрелись в разные стороны, и Клим, выбрав себе первого, в один звериный прыжок настиг его. Польская кровь была сладкой на вкус, каковою и должна быть кровь старого врага. Лях трепыхался у него в руках, как пойманная курица, но силы покидали его вместе с жизнью… — Stój, kurwo! Со всех сторон разом понеслись голоса и крики; Клим выронил дозорного — вкруг обступали его поляки, вооружённые саблями и пистолетами. Западня! Ховались за шатрами, до того тихо, что даже он не услыхал. Оскалил клыки, огляделся быстро. Они ничего не могут ему сделать, они просто лишь… — Strzał! Грохнуло с разных сторон, и от боли померкло в глазах. Снег. На снегу алая кровь — его кровь, всё залито ею. Голоса поблизости, звуки неспешных шагов: думают, что он мёртв. А коли так, пора немедля уносить ноги, покуда неудавшаяся охота не закончилась для него худо. По левую руку чернел лес: не более дюжины шагов, одного доброго прыжка хватило бы досягнуть до него. Клим подобрался, рванулся туда — но сил не достало, рухнул обратно в снег, точно мешок с мукой. Взвился крик: — Żyje! Żyje! Strzelaj! Только успел вскочить, как грохнул выстрел, спину прошибло ему лютою болью, и снова повержен он в снег, и снова никак не мог убечь. — Szable! Звякнула сталь, и сердце ухнуло Климу в пятки. Дядька Святослав упредил: убить вампира можно, лишь снеся ему голову с плеч и спаливши тело. А ляхи славно умеют рубить головы саблями. Отцу срубили и многим другим. Злоба ошпарила изнутри и подбросила со снегу, будто чья рука вздёрнула за ворот; глаза застила ему жажда отмщения. Клим сам не уразумел, как сотворил такое, только идущего на него с обнажённою саблею поляка сбило вдруг с ног да проволокло по снегу с десяток шагов. Прочие шарахнулись; Клим обратил свой гнев на них, и невидимая сила расшвыряла ляхов, как деревянные чурбаки. Поднялся крик и суматоха, враги побегли прочь. Клим встал в рост, шатаясь точно пьяный и зная твёрдо только одно: ему нужна кровь. Не думая более, что и как делает, он бросил руку в сторону разбегающихся ляхов и дёрнул к себе. Одного из них, вусмерть перепуганного, протащило по утоптанному снегу аккурат Климу под ноги. Его кровь дала довольно сил, чтобы настигнуть остальных.***
— Где тебя леший носит, горе ты лу… — дядька Святослав осёкся на полуслове, завидевши, каким Клим явился в дом. — Ты что, вот так прямо по городу шатаешься?! Сымай немедленно! Клим молча стащил окровавленную и издырявленную пулями одежду, а дядька торопливо её куда-то припрятал. Затем обернулся к Климу, почёсывая пальцами бороду. — Ну и откуда ты такой нарядный намалевался? — Ждали меня. Ловушку устроили. — А и как им не устроить, коли по всему войску ходят слухи про чудище в местных лесах? Я сказывал тебе: осторожнее надо быть! Но у тебя ж голова что котелок без щей: ложкой стукнул, гул на всю хату!.. — Ты велел люд смоленский защищать. Я защищаю. — Да хрена лысого ты защищаешь! Ты мести ищешь! Всё бы тебе поквитаться да силушки испробовать… — А коли и так, тебе какая с того беда? В Смоленск ляхи не суются, чего тебе ещё надобно? — Я ж о тебе, дурне, волнуюсь! Запомни слова мои, Клим: месть — дело чёрное. Сердце ею не облегчишь, только выжжешь сам себя изнутри. Я давно живу на свете, знаю, о чём говорю… Клим молча натягивал чистую рубаху. — И вот что ещё… Завязывайся с ночными своими шатаньями. Не ровен час, и вправду изловят тебя, что я тогда делать стану?.. Слаб ты ещё с целым войском тягаться. — Слаб? — Клим взмахнул рукой, и глиняный горшок подскочил со стола и расшибся об стену. Перед глазами поплыло на мгновение, но он не подал виду. Дядька Святослав вытаращился удивлённо, потом опомнился и заворчал: — Утварь-то почто бьешь, остолбень? Ты, что ль, обжигал? Клим улыбнулся дядькиной сварливости, под которой тот прятал сердечное беспокойство за всех своих близких. — Так я и обжигал. — Он шагнул ближей и обхватил низенького старичка в медвежьи объятья. — Утихомирься, дядька. Я с тобою. Тот буркнул что-то недовольно, но по всему было ясно, что тоже улыбается.