***
Людвика хохочет во все горло, никак не силясь остановить смех, хватается за живот и едва не сгибается напополам. Ее плечи крупно вздрагивают, а в уголках глаз скапливаются слезы, пока смущенный Ференц прячет глаза и болтает свободной ногой. — И вы серьезно… Поверили… — раздается обрывками сквозь смех. — Что мсье Лист отрежет своему сыну ногу? — Людвика, я попросил тебя посмотреть на его ногу, а не выставить нас дураками нам же. — шипит на одном дыхании Шопен, смотря себе под ноги. — Посмотри ради Господа Бога, или я унесу его обратно и сам все посмотрю. — Хорошо-хорошо, прости, пожалуйста. — умиленно бросает Людвика и наконец присаживается перед ногой Ференца под внимательный взгляд обоих мальчишек.1
10 мая 2023 г. в 22:29
Ференц переводит испуганные глаза с разбитой коленки на Фредерика и обратно, сдерживая самого себя, лишь бы не взвыть во все горло от боли. Казалось, только от факта существования крови становилось больнее, почти до невозможного, но Лист кусал губы, стискивая руки в кулаки, и с надеждой смотрел на не менее напуганного друга.
Они не поняли, в какой момент это произошло: может, во время игры в саду; может, когда Лист неудачно поскользнулся на лестнице и едва не скатился кубарем, успев схватиться за перила; может, только что. Впрочем, это было не важно, важен был факт почти не разгибающейся ноги (по всхлипам самого Ференца) и все более кровоточащей раны.
— Отец меня убьет. — всхлипывал он, но не позволял ни единой слезе скатиться по щеке. Лист смотрел круглыми и полными слез глазами на Шопена, на свой единственный якорь, который смог бы спасти от неминуемой гибели. — Он о-обещал, что если увидит хоть одну рану, т-то сразу отр-режет все, даже выше н-нее… — Фредерик хмурит брови, но молчит. Конечно, будь это другая ситуация, он бы не поверил, сейчас же все было иначе: отец Листа в самом деле говорил что-то такое и настолько серьезно, что сейчас Шопен очень и очень сомневался.
— Не реви. Что-нибудь сделаем. — чеканит Фредерика шепотом, осторожно прикрывая дверь в спальню и принимаясь расхаживать туда-сюда, заглядывая во все шкафы и ящики едва ли не с головой, пока Ференц, неуклюже проковыляв, присаживается на край кровати, продолжая неотрывно смотреть на мечущегося друга, в чьих руках находилась его, Листа, судьба. — Людвика всегда накладывала мне марлю, но до этого мыла водой… — Шопен выныривает из очередного ящика и оглядывается на стол, не обнадеживающе вздыхая. — А у нас только графин.
— Давай графином, давай графином. — молит Лист, стуча мелкой дрожью ногами по полу и жмуря от страха глаза. — Как угодно, только быстрее!..
— Потом только нужно будет пол протереть, если разольется. — говорит он, искоса взглянув на Ференца, и берет графин.
Секунды казались вечностью, пускай Фредерик и делал все аккуратно: выливал немного жидкости в ладонь и прикладывал к коленке, принимаясь медленно и почти невесомо тереть. Даже это вызывало у Листа крупную дрожь, ему казалось, что еще секунда — и он взвоет на весь дом, и тогда уже пускай все слышат — настолько было неприятно. Но он терпел, кусал губы и сжимал простынь в руках, но не издавал ни звука во время всей процедуры.
Закончив, Шопен скептически осматривает коленку, на которой почти не осталось крови, но рана продолжала неизбежно ею заполняться, угрожая вылиться вновь наружу, и хмурится еще сильнее. Быстро встав, он забирает найденный кусок марли и прикладывает к ноге (к сожалению, ее длины не хватает, чтобы обмотать вокруг хотя бы один раз, поэтому Фредерик просит Ференца закинуть вторую ногу сверху и зажать марлю). Оглядев результат еще раз, он разочарованно вздыхает, чем вводит уже расслабившегося Листа в тревогу.
— Настолько заметно? — спрашивает он с надеждой в голосе, подаваясь вперед.
— Если ты не будешь двигать ногой, то заметно не будет. — отзывается Шопен, отходя в сторону и присаживаясь за рояль, переминаясь на кушетке. Лист шмыгает носом, потупив взгляд вниз, и слышит почти шепотом. — А потом она всегда мне играла. Говорила, что если я не успокоюсь, то отец сразу поймет, что что-то случилось.
И Фредерик принимается играть что-то отдаленно похожее на вальс, смотря серьезным взглядом на свои пальцы. И это было его правдой: если Ференц сейчас же не успокоит себя и не избавится от красноты на глазах, то будет хуже, поэтому он прикрывает глаза и сосредотачивает все свое внимание на музыке, достраивает гармонии и просто наслаждается, постепенно забывая о недавней жгучей боли. Несмотря на всю свою внешнюю спокойность, Шопен остается бдительным: краем уха прислушивается к ходьбе внизу, слушает и ждет, когда Адам решит подняться наверх и проверить их.
Шаги становятся ближе, и Фредерик бросает последний торопливый взгляд на Ференца: тот задумчив и расслаблен, а из-за накинутой сверху ноги ничего не видно. С лица ушли красные пятна: следствия непоказанной истерики. Кивнув сам себе, он фокусирует глаза на клавишах и слышит, как тихо-тихо приоткрывается дверь. Навряд ли Адам решит побеспокоить такую идиллию, поэтому, постояв на месте с пару минут и поглядев на обоих мальчишек с отцовской внимательностью, он закрывает дверь и уходит.
Шопен для приличия доигрывает до тоники и опускает руки, победно скривив губы: обошлось.
— Фредерик? — Шопен вопросительно мычит и переводит взгляд на Листа, что, теперь хитро улыбаясь, выдерживает паузу и лишь потом добавляет. — Твой собачий вальс мне нравится больше. — на что Фредерик закатывает глаза под лоб.