Ты моя, Австралия!

Это был аэропорт Сиднея, и что ни ночь, что ни день – тут всё время гудело и разговаривало. Этим летом небо над головой было особенно ярким, глубоким как море, солнце плавало в нём – жаркое, гневное, и только вечерами всё стыло. А от Сиднея до Гриффита было полдня пути – если прямо и не сворачивать. Старенький Холден сиротливо жался к обочине, дожидаясь хозяина. Крис бросил багажную сумку на заднее сидение, словно только вчера уехал, в бардачке нашёл полотенце и пачку Данхилла, и, закурив, принялся чистить стекло. Позади зевали таксисты, разморённые, рядом шумела взлётная полоса, кто-то уезжал и заезжал на стоянку, напротив жужжало кафе, переполненное людьми… А высокий юноша, совсем юный, стоял возле супермаркета и озирался. Крис машинально следил за ним, думая о своём и лениво смахивая придорожную пыль. Такими скупыми размашистыми движениями, словно рука была тяжела для плеча, для тела; а в уголке глаза мелькали конопатые незагорелые плечи. Двери супермаркета открывались, выпускали задыхающийся в мареве люд, а он, шальной, налетал на кудрявого и отталкивал его в сторону. Не интересен. И когда Крис остановился и присел на капот, бесцветным взглядом упираясь в мальчишку и щурясь от солнца – разглядывая, то сделал это совсем машинально. Просто потому, что Лондон был там – на другой стороне. Он топтался на месте, смущённый, и продолжал крутить головой. А затем вдруг решился! Не отметив чужого взгляда, не перешёл – перебежал дорогу и двинулся вдоль стоянки – прочь от Криса, бездумно выкуривавшего сигарету. Прочь от аэропорта и массы людей. И Лондон ушёл вслед за ним, оставив засушливую, терпкую, ясную – всю Австралию, а не только лишь Сидней. Крис поднимал глаза к солнцу, опускал на забытую землю и не чувствовал ничего – лишь опасное безразличие. Курил долго, растягивая, пока не стало обжигать пальцы. Сколько лет – сколько лет? Всё одно; и тот же Холден, и то же небо над головой, и монолиты ржавого цвета, и вылезающее из земли хребты с проплешинами деревьев. И словно не уезжал, и словно никогда здесь прежде не был… Вдалеке слышался английский акцент – Крис его невольно уловил, как шлейф чужих духов в чужой комнате. Тот приближался до тех пор, пока не вспыхнул совсем рядом, яркий, как спичка, звонкий, а после не вынырнул из-за спины неуверенным: - Простите, вы не едете в Мельбурн? Юноша стоял напротив, придерживая лямки от рюкзака на плече, и глядел на Криса с надеждой. Что ж, а вблизи он оказался совсем уж британцем – рыжим, белокожим, голубоглазым. Почему-то Крис вдруг ляпнул ему: - Поехали в Гриффит, - и посмотрел в его лицо прямым и серьёзным взглядом. Дрожащим, судорожным, надрывным. Что-то там, в глубине, выплёскивалось через край. Юноша вначале заулыбался и хмыкнул, оценив шутку. А затем встретился с этим взглядом и замер, в непонимании свёл брови, а когда Крис затянулся в последний раз, всё глядя на него так странно и пристально, вдруг ответил также неожиданно: - Да. И кажется, садясь в машину, сам себе до конца не верил – а садился и ехал в Гриффит.

I'm in the middle of nothing And it's where I want to be

Из Сиднея они выезжали молча. Только парень представился: - Том, - улыбаясь. А Крис быстро пожал его сухую ладонь и сказал имя в ответ. Сидней был нарядным, не хуже и не лучше, чем в прежние времена. Аккуратный, зелёный, шумный - а ещё везде было море; оно просвечивало сквозь улочки между зданиями, сквозь деревья, возвышалось над клумбами, пахло. Даже на выезде оставалось что-то от него – то вывеска, то чей-то разговор, то обсыхающая доска сёрфингиста. И люди смуглые, чёрные, крепкие, будто лошади; все любили себя как часть чего-то большого и целого. Окна салона были раскрыты, и город дышал в лицо, как большое животное – жарко. Том разглядывал всё вокруг, украдкой смотрел на Криса и сам, видимо, не понимал, как так случилось, что он едет в Гриффит. Всё это было какой-то странностью, неизвестным порывом, загадкой. Авантюризм! Он уехал изучать Мельбурн, а приедет… приедет ли (вновь, уже, насовсем)?

And I swear to god I've found myself In the end

У Криса была какая-то драма: вроде умер отец, а он ничего не почувствовал. Он ехал по родной земле к дому, где уже всё не так и не то, а сердце не ёкало и не сжималось, в голове ни единой мысли. Было до чёртиков безразлично, лишь хотелось курить и слушать, как гудит Холден. И мимо несётся море, несётся за окном Сидней, за Сиднеем – вся Австралия. И совсем не хотелось останавливаться. Кажется, Крис убегал. - Вы там живёте, - заключил мальчик, на миг обернувшись. Рыжие кудряшки шевелились от ветра, и прыгали, и путались, и отливали на солнце золотом. - Да, - ответил Крис, одной рукой выруливая вправо – вон из Сиднея насовсем. - А я ни разу там не был. Крис глянул на него мельком и больше ничего не сказал.

And I swear to god I've found myself In the end

Красная, красная сторона! С рыжими горами, рыжей землёй, словно дикая – если ты не в городе; от моря не осталось даже запаха соли, теперь совсем сухо и – как ни странно – свободно. Словно чем меньше человечества, тем больше для человека. Лишь выгоревший асфальт на дороге, редкие указатели и – подъёмы, спуски, повороты, зелёные оазисы и пустоши. Незнакомо и невероятно для Тома, так привычно для Криса и, кажется, навсегда – для обоих из них. Заиграла гитара, зашевелила динамики. Старая кассета с чем-то давно забытым, и услышав, Крис почти потерялся. Будто что-то кричало, молилось, трогало изнутри – свобода, свобода, свобода! Разве ли ты не здесь? Том не привык, но разжался: стал глядеть с затаённой опаской и жадно. Оборачивался на водителя, не говорил, что-то чувствовал необычное – отворачивался, забоявшись. Он никогда – никогда! – так не делал. Кто этот человек? Он интересен до боли. Свихнувшись, потянул его за собой, а он – примерный, разумный, скромный – он вдруг повёлся. И тяжело, со страстью дышал. Монолиты – вскользь, час за часом, как слова, которые были не сказаны. Такое судорожное молчание! I used to want to be. И полупустые дороги. Агония, животное, скорость, полёт – неразборчивость в голове, пока лицо облизывает ветер. Словно континент был живым, абсолютно и полностью, а они – одна лишь молекула, и их Холден, и их гитарные струны – часть организма, системы, всей жизни. А в голове – пустота, пустота! Пик наслаждения – этот взрыв. Австралия – одни лишь согласные.

And I swear to god I've found myself In the end

Показалось из-за холма озеро – вокруг одни горы, сухая трава и выцветшие деревья. Шёл второй час. - Искупаемся? – вдруг подал голос Том, и Крис, оторвавшись от мыслей, глянул на него. Не удивлённо, без эмоции – просто глянул, безразлично и пусто. - Можно, - согласился он и свернул на обочину. Спустя десять минут Крис выныривал из солоноватой воды и смотрел на солнце, убегающее за скалы. Он казался частью всего, что его окружало – он был этой страной, целиком, полностью, а эта страна была в нём. Она просвечивала через кожу и выглядывала из глаз. Сильная, смуглая, величавая, дикая. Горами были плечи и голубым небом – взгляд, водопадом по камню било каждое слово и в голосе прятались звери – настоящие. Самые настоящие звери Австралии – те самые, которых больше нигде не бывает. Том смотрел на его силуэт странно и тяжело – он, как человек не из природы, а общества, он никогда не видел того, как могут прорастать не грехи и пороки, а скалы, деревья, пруды и озёра. А Крис – был всем одновременно. А главное, он был здесь и сейчас. Заходя в воду, Том чувствовал что-то новое. - Можно заехать в Гриффит, - отстранённо заметил Крис, медленно оборачиваясь. А этот смешной мальчуган, стоя по пояс, водил ладонями по воде и жмурился – тоже глядел на солнце. Тот ещё лондонец, городской – прохладный на вид, незагорелый, тщедушный. Для природы он чужд, инороден – и это выходило забавно. По крайне мере, Крис улыбнулся, вновь уходя под воду с головой. - Заехать? – услышал он, едва вынырнув. – Не приехать, а заехать? - Да, - коротко ответил Крис. И затем, чуть помедлив, добавил ещё отстранённей: - поедем в Дарвин. И всё же глянул назад, на Тома, который молча стоял и не двигался. - Да, - вдруг ответил он, и всё это – опять, снова – напоминало какое-то сумасшествие. – Едем в Дарвин. И Том, наконец, нырнул, а Крис после смотрел на его влажное лицо, плечи, на потемневшие волосы и думал – о разном и о чём-то одном. Близком.

I've been thinking of everything Of me, of you and me

С отцом никогда не ладилось. И любовницы у него были, и про дни рождения он забывал, и ругались ежеминутно. Но всё же это была та часть, которую не хотелось терять. И вдруг – нате! – «я ничего не чувствую». Вот тебе финт. Или крест. Или простой человек. Лёжа возле костра, они глядели в звёздное небо. В сухих землях, как будто в перине; им мерцало и подмигивало в глаза. Наверное, кто-то есть наверху, кто всех любит. Он говорит: «хэй!» и высылает азбукой Морзе своё признание. Австралия, все в Австралии – это слышат. И дикие звери обходят кругом костёр, зная, что возле него австралиец. Человек, который пророс. - Что происходит? – не выдерживал Том. А Крис нырял в небо и тянул его за собой. Созвездия словно грузились в руки, пролетали, как время, мимо… Лёжа – на них смотреть только лёжа. Пока не потухнет костёр вслед за вечерним небом и Холден не поманит к себе теплотой. А тьму вокруг можно было трогать, как гриву. Но трогали не её. И в салоне включили по новой кассету, откинулись, слушая. Вдруг - взмокли лондонские кудряшки. Пьяно и резко, остервенело – всё было так ненормально. И если б хмель! От хмеля отрезвеют. Сойдя с ума, обратно не идут.

I've been thinking of everything I used to want to be

Когда утро затянуло в окно, они ещё обнимались – крепко и молча. В пустыне была тишина, только изредка покрикивал сокол, гнездившийся где-то под самым небом. Ни одного человека в округе – за всю ночь ни единого человека, даже не было мазков фар по трассе, оставшейся чуть в стороне. Где ещё, как не здесь и сейчас, разрешалось молчать? Крис держал в руках мирно дышащего мальчика, который едва остыл, у которого едва сошёл румянец с лица и плеч – Том обнимал его за шею, сидя верхом, и спал. От кудряшек тянуло шампунем и кока-колой, они приятно, упруго жались к щеке. А подбородок у него был девчачий, гладкий, как камень под морем. Такой вот странный спаситель. Грибной дождь посреди Австралии. К отцу не поедут, чёрт с Гриффитом, похоронами, со всем, что заботит. Свернут в Дарвин, а там, конечно, Элси, а следом ещё и Кэтрин, а может, Брум... И дальше – по всем воспоминаниям разом. Закатав их колёсами Холдена глубоко-глубоко в асфальт. Крис аккуратно высвободился и вышел, решил закурить. Длинно посмотрел на молодую фигуру через стекло – она что-то ему давала, непонятное, но такое, что нужно. Натягивая джинсы, он будто всё ещё слышал прошедшую ночь, и она – удивительно – вписывалась во весь континент. Врывалась, как крики чаек. Прислонившись к капоту, он потягивал тёплую минералку, курил, а небо всё рдело, наливалось и красным, и синим, и розовым – тянуло предстоящей жарой, но всё ещё оставалось прохладно и влажно, трепетно. Пахло землёй. На подсушенной ветке бутылочного дерева сидел стервятник, притихший и выжидающий, а корни, словно змеи, выползали наружу, жаждали пищи – дерево умирало медленной смертью, и между тем было красиво; стоя одиноко перед могучими скалами, напирающими, гнетущими, оно распускалось. В последний, наверное, раз. Однако. И вопреки.

And I swear to god I've found myself In the end

Том вылез из машины почти следом, не прошло и четверти часа. Крис всё ещё вертел в руках полупустую бутылку и разглядывал утро, и Том подошёл к нему почти робко, словно вместе с тенью от гор уходило и то, что вчера так яростно прожигало насквозь. Но это у людей что-то куда-то уходит, а у природы – всегда остаётся. Крис глянул на него мельком и ничего не сказал. Только дрогнули губы в полуулыбке. Пачкая в пыли плед, Том присел на капот рядом и тоже уставился в горы. Дышалось глубоко, и было безветренно. А от Криса тянуло запахами соли, песка и сухотравья. Солнце всходило, показывало лучи, золотилось: они наблюдали, сидя бок о бок. А потом Крис, наконец, положил руку ему на колено и спросил: - Да? - Да, - ответил Том, понимая. И сильные пальцы сжали ему колено, а затем – и второе, и Крис накрыл собой, как неожиданная волна, и потащил с собою на дно. Туда, где жаркие ветра, печёные земли и лысые горы. С неизменными оазисами в глубине. Ты моя, Австралия!

I'm in the middle of nothing And it's where I want to be I'm at the bottom of everything And I finally start to leave

…и они понеслись, как ракета: Крис давил педаль газа в пол, и улыбка на его лице становилась всё шире, а глаза – всё безумней. Том держался за кресло, но дышал всей грудью, захлёбывался и радовался. Его светлые кудри, как мячики, прыгали у него на макушке. А мимо – полупустыня, земля с разводами трещин и кратеров, ржавая, с веснушками зелени и бесноватыми кенгуру. Редкие тени от баобабов ложились поперёк дороги, а ревущий Холден пересекал их – рубежные, и с каждым разом срывался до скрипа колёс на поворотах и сжигал резину на шинах. - Ну? Что чувствуешь? – возбуждённо, тяжело дыша, кричал Крис, перебивая ветер. Том оглядывался к нему, горячему, и: - Свободу! – говорил, не раздумывая. - Свободу? - разгонялся по-сумасшедшему, страшно. – Тогда нужно скорее: ведь свобода – это лишь начало Австралии…

This is the story of my life These are the lies I have created I created.

За хребты, за зыбкие тропы, за море. К чёрту смерть, когда хочется жить!