Снег

      Лёгкие пушистые снежинки, такие хрупкие, нежные и беззащитные в этом огромном и жестоком мире, бесшумно и несмело, будто не до конца уверенные в своём решении покинуть родной дом, спускались с небес. Они медленно и аккуратно укладывались одна на другую, тщательно укрывая своими тельцами сморщенные и потемневшие листья в засохшей траве, и замирали там, словно притворяясь, что всю свою недолгую жизнь до этого они так же лежали на безжизненной земле, а не кружились в воздухе в удивительном, трогательном танце.       Тихий монотонный голос из-под Великого Дуба одиноким, печальным эхом раздавался по всему холму и, десятки раз отражаясь от деревьев вокруг, проникал в глубь леса. Иногда его заглушал чих замёрзшего на открытом пространстве смурфика, неожиданный порыв ледяного ветра или хруст снега под шагами невидимого зверька. Говорящего помехи, казалось, нисколько не тревожили: он всё продолжал свою речь, ничего не видя, ничего не слыша, ни на что не обращая внимания. Быть может, он правда не замечал, быть может, не считал нужным отвлекаться и отвлекать других. В конце концов, вся сотня, включая говорящего, хорошо знала, что звуков бояться не стоит. Бояться стоит тишины.       Когда пять дней назад Растяпа завалился в дом Папы-Смурфа, он совсем не ожидал, что грохот, раздавшийся при открытии двери, останется никем не замеченным. Обычно смурфики как-то реагировали: просили быть осторожнее, кричали, спрашивали, не ушибся ли сам Растяпа.       Но в тот момент единственными звуками были те, что раздавались снаружи. Это было странно. Не менее странно было и то, что лаборатория выглядела так, словно сегодня в ней никто не собирался работать: всё было аккуратно расставлено по полочкам, окно закрыто, стул задвинут. В сочетании с тем, что Папу сегодня утром никто не встретил, его бездействие казалось неоправданным, ведь смурф обычно просыпался раньше всех и либо работал с зельями, либо проверял, как продвигаются дела в деревне.       Растяпа осмотрелся и позвал Папу-Смурфа пару раз. Тот не ответил, но гостю действительно нужно было разрешение, чтобы пойти кататься со Смурфеттой на замёрзшем озере, поэтому он решил проверить в спальне. Вряд ли глава деревни лежал в такое время в постели, но Растяпа не мог представить, где ещё тот мог быть, особенно если учесть, что ни на улице, ни в лаборатории его не было, а отправиться куда-то Папа-Смурф точно не мог: сам вчера жаловался на головную боль.       Дважды споткнувшись на ровном месте и больно ударившись пальцем о ручку двери, Растяпа добрёл до спальни и, к своему величайшему удивлению, увидел, что Папа был ещё в постели.       — Папа-Смурф... — робко позвал неуклюжий, переминаясь с ноги на ногу, — Папа-Смурф...       Названный даже не повернулся. Поразмыслив, не было бы это слишком невежливым, и получив положительный ответ («Я извинюсь», — решил он), Растяпа приблизился к кровати Папы и настолько осторожно, насколько мог, положил руку на одеяло.       — Папа-Смурф! — позвал он снова, слегка тряся смурфа за плечо.       Когда его ладонь соскочила и случайно коснулась щеки Папы, Растяпа в ужасе отпрянул назад и, запнувшись о собственные ноги, упал: Папа-Смурф не только не отреагировал на его присутствие, но и почему-то похолодел!       Через полчаса на том же самом месте Растяпа стоял уже не один, а рядом со Смурфеттой. Он кое-как рассказал ей всё, постоянно заикаясь и путаясь, и попросил посмотреть, что происходит. Однако девушка, казалось, понимала не больше, чем он сам.       — Надо бы позвать Доктора, — неуверенно сказала она, разглядывая неподвижную фигуру Папы-Смурфа, — это, наверное, какая-нибудь болезнь или проклятие.       Но Доктор тоже развёл руками. Он внимательно осмотрел пациента, померил температуру, послушал сердцебиение, но так и не смог ничегошеньки понять кроме того, что никогда раньше подобного не видел.       — На него точно наслали какое-то проклятие, — заключил он, собирая свои вещи и выходя из дома, — так что это не по моей части.       Растяпа и Смурфетта молча обменялись обеспокоенными взглядами.       Новость о том, что кто-то заколдовал Папу-Смурфа, быстро расползлась по всей деревне, и уже меньше чем через час перед дверью в лабораторию толпилось несколько десятков взволнованных смурфиков. Внутрь их не пускали: Благоразумник, который всегда был в курсе всех слухов, поскольку половину из них сам и распускал, примчался в дом раньше всех и теперь с помощью Смурфетты (Растяпа, никогда не славившийся умением делать что-либо быстро и аккуратно, сидел на табуретке на безопасном расстоянии от них) делал несколько отваров и противоядий, приготовлению которых его научил сам Папа-Смурф. Нехватка опыта и шум снаружи явно мешали сконцентрироваться, а всевозможные склянки так и норовили выскочить из рук, но Благоразумник твёрдо решил сделать всё, что было в его силах. В конце концов, у них сейчас не было другого зельевара.       Спустя несколько часов непрерывной работы, десятки испачканных посудин и дюжину просмотренных справочников Благоразумник и Смурфетта с ужасом обнаружили, что ни один из шестнадцати различных напитков, по очереди влитых отказывавшемуся глотать Папе в горло, не дал эффекта. Никакого.       Изнемождённые, они сидели в тишине, не глядя друг на друга. Шум на улице давно затих: за окном было уже совсем темно. Благоразумник вздохнул. Глаза слипались от усталости, желудок требовал еды, но останавливаться было нельзя.       — Но мы сделали всё, что могли! — воскликнула Смурфетта с отчаянием в голосе. — Что нам теперь остаётся?       Благоразумнику совсем не хотелось озвучивать эту идею, но она выползла из его губ как-то сама по себе:       — Гаргамель — волшебник получше нас...       — Ты что, спятил?! — Смурфетта даже вскочила на ноги, но тут же села обратно, словно не зная, что ей делать. — да он даже слушать не станет! Ты что, думаешь, он помнит, что мы его не раз выручили?       Вместо ответа её собеседник снова вздохнул и, подперев щёку кулаком, уставился в угол, где на табуретке мирно посапывал давно уже уснувший Растяпа. Было на его лице нечто, из-за чего глаза Благоразумника вдруг начало щипать. Смурфик заставил себя перевести взгляд на чёрное окно. Что-то подсказывало, что это был последний раз, когда он мог созерцать своего друга таким беспечным.       На следующий день было решено лететь к Хомнибусу. Он, хоть и будучи человеком, был большим другом смурфиков, особенно Папы, и немало помог ему за те семьдесят лет, что они общались. Для смурфика сто лет — срок не такой уж и долгий, но вот Хомнибус с момента их знакомства успел из энергичного молодого человека с каштановыми волосами превратиться в седого и морщинистого старика.       Силач с Мастером вынесли всё ещё холодного и неподвижного Папу-Смурфа на улицу и уселись вместе с ним на спину Летуна, почему-то противившегося этой идее. Смурфетта вооружилась блокнотом и карандашом, чтобы, если что, записать слова Хомнибуса, Благоразумник сообщил аисту назначение, и все шестеро отправились в путь.       Лицо Хомнибуса побледнело, стоило только гостям очутиться на его подоконнике и приняться аккуратно спускать обездвиженного Папу-Смурфа со спины Летуна, сразу после чего аист вылетел обратно в окно и, примостившись на дымоходе, начал своим длинным и тонким клювом поправлять перья. Хомнибус согласился осмотреть Папу и сделал это достаточно тщательно, но по лицу его было заметно, что всю полезную информацию волшебник уже получил и осмотр проводил то ли для того, чтобы удостовериться в своём выводе, то ли для того, чтобы просьба смурфиков была исполнена.       Наконец, он положил лупу на лежавшую рядом на столе открытую книгу и, оставив свой взгляд на инструменте, негромко вынес вердикт:       — Мне очень жаль, что так вышло, друзья, но я ничего не могу для вас сделать. Папа-Смурф не заколдован и не болен, он... мёртв.       Смурфики с минуту стояли в тишине, осмысляя слова волшебника, а потом разразились протестами, вопросами и даже упрёками. Как это — Папа-Смурф мёртв?       Но Хомнибусу нечего было им сказать. Он лишь продолжал смотреть в сторону и в конце концов несколько раз махнул рукой, как бы прося смурфиков успокоиться и покинуть комнату. Волшебник не проронил ни слова ни когда те безмолвно поднимали тело Папы-Смурфа на спину вновь вернувшегося Летуна, ни когда аист поднялся в воздух, унося с собой гостей. Он даже не нашёл в себе силы посмотреть на удаляющуюся точку.       А он ещё думал, это у людей жизнь короткая...       Чувствуя, как холодный ветер дул им в лицо, норовя сбросить с их голов колпаки, смурфики слегка морщились, но продолжали смотреть вперёд, погружённые в молчание. Пожалуй, не лети они сейчас на такой скорости, воцарилась бы настолько удручающая тишина, что стало бы ещё хуже, чем пару минут назад в доме у Хомнибуса.       Нельзя сказать, что смурфики не знали о смерти. Очень даже знали. Находили зверьков, замерших в неестественных позициях. Боялись, видя, как Гаргамель точил нож. Переживали, когда кто-то долго не возвращался. Пускались в слёзы, стоило какому-нибудь недоразумению заставить их думать, что их ждёт конец. Но смерть и Папа-Смурф? Эти две вещи казались несовместимыми: Папа был обычно тем, кто эту самую смерть прогонял прочь, тем, кто находил противоядия и лекарства, тем, кто придумывал хитрые планы, которые в итоге всех спасали. Да и сложно было представить мир, в котором Папы-Смурфа не было. Смурфики появились на свет, когда он был уже взрослым и мудрым, и всю их жизнь он таким и оставался: храбрым, умным, всегда понимающим, что делать, всегда готовым на всё, вечным победителем, обхитрить которого было просто-напросто невозможно. Казалось, будто он жил всегда и будет жить всегда.       Думать, что Папа-Смурф ушёл, так рано и неожиданно, было странно. Настолько странно, что даже не верилось. Подумать только: столько опасностей, столько вещей, которые могли бы пойти не так, а он банально не проснулся под утро.       Смурфики обычно не размышляли о том, как бы выглядела смерть Папы, но если бы их заставили представить себе такой сценарий, то они подумали бы о чём-то героическом. Достойном уважения. Возможно даже о чём-то драматичном, трагическом.       Но точно не о таком.       Они добрались до деревни в тишине, спустились со спины Летуна в тишине. Даже не поблагодарив аиста, они стали молча пробираться сквозь толпу пристававших к ним с вопросами смурфиков. Не зная, как отвечать, они что-то бессвязно бормотали, сами не понимая, что делают, но отказываясь повторять слова Хомнибуса. Произнести значило признать.       Когда над Смурфидолом спустилась ночь, все уже всё знали. Не были уверены, откуда, но знали.       На следующий день знакомый голубь принёс им письмо, маленькое для человека и великоватое для смурфика, в котором Хомнибус выражал свои соболезнования, просил прощения за вчерашнюю резкость и объяснял, как у смурфиков было принято хоронить друг друга. В конце волшебник от чего-то дрожащим и неаккуратным почерком добавлял, что об особенностях сего ритуала ему было рассказано годы назад самим Папой-Смурфом и что Хомнибус надеялся на полезность этой информации.       А смурфики не хотели, чтобы эта информация им была полезна. Хотели, чтобы Папа вдруг чудесным образом проснулся, чтобы всё вновь оказалось на своих местах, чтобы смурфикам снова не нужно было ломать голову над решением проблем, чтобы вернулась возможность прибежать в любое время к Папе-Смурфу, попросить его помочь, рассказать о своих переживаниях, поговорить о том о сём. Чтобы ответственность снова лежала на плечах кого-то одного, а не душила всех и каждого, навалившись нестерпимым грузом в самый неподходящий момент.       Бесконечно убегать они, правда, не смогли. Ощущение вины и начинавшее источать неприятный запах тело в лаборатории заставили смурфиков начать приготовление к — они не говорили это вслух — похоронам. В конце концов, если они сделают всё так, как надо, им станет лучше, верно?       Лучше не стало, думалось смурфикам тем холодным днём, когда на голову падал снег, а где-то у ствола Великого Дуба на возвышении одинокий оратор монотонно читал долгий лист прощаний и благодарностей, среди которых было хотя бы по одной строчке от каждого смурфика деревни: за день до похорон им всем пришлось по очереди сесть за стол и записать свои мысли. Кто-то приходил готовый, кто-то сидел на месте и долго думал. Кто-то пришёл и ушёл с мрачным видом, кто-то разрыдался прямо с пером в руках.       Лучше не стало, чувствовали они, когда пустота в сердце достигала таких размеров, что становилось тяжело дышать. Было больно думать о прошлом, страшно — о будущем. Они не были к этому готовы. Совсем. Они думали, у них было время, но оказалось, что времени не было совсем. Это случилось неожиданно, неожиданно даже для самого Папы: знай он, что конец близко, он написал бы какую-нибудь записку, как он всегда делал, прежде чем уйти из деревни. Благоразумник уже успел перевернуть в лаборатории все шкафы и шкафчики в поисках хотя бы одного-единственного листочка, но — увы! — ничего не нашёл.       Проблема была даже не в том, что Папа-Смурф ушёл так внезапно. Проблема была в том, что он не успел толком научить своих маленьких смурфиков жить без него. Он был центром деревни или, по меньшей мере, её главной опорой. Теперь, когда его больше не было, всё полетело вниз.       Лёгкие пушистые снежинки, такие хрупкие, нежные и беззащитные в этом огромном и жестоком мире, бесшумно и несмело, будто не до конца уверенные в своём решении покинуть родной дом, спускались с небес. Они аккуратно кружились в грустном вальсе под еле слышное завывание ветра, медленно, словно противясь воле судьбы, ложились на ветви деревьев, на крыши домов, на плечи замёрзших слушателей; робко опускались на землю, запорашивая протоптанные дорожки и ведущие домой следы.       Никто не знал, что будет завтра.       Снежинки ложились на землю, навсегда хороня под собой последние отголоски прошлой жизни.