позволяй

У Виолетты стоит ком в горле из завтрака вчерашнего, из-за чего живот спазмами бьёт. Она половину дня не ела пищи сущной, но зато марафонит третий день подряд, не слезая с трека бесконечных белых дорожек. Таблетки цветные, спрятаны в пластинках обычных лекарств, чтобы другие дурного ничего не заприметили, марки с рисунками разноликими. Она на русской тусе, в гнилом районе их города, в самой высокой многоэтажке, стоит перед пыльным зеркалом, смотря на собственное отражение. И не узнаёт в нём прежней Виолетты. Виолетты, у которой сердечная улыбка и смех громкий, что всем душу греет. Виолетты, что всегда в любом дерьме находила что-то светлое и старалась его каждому показать, ткнув туда пальцем. Малышенко морально сгорела, потеряв любую надежду на жизнь. Пытается дышать через пробитые лёгкие, говорить через сломленную глотку и смотреть глазами незрячими. И она давно власти над своим телом и разумом не имеет, пуская всё своё бытие на самотёк, который бросает тело нещадно в углы разные, заставляя больно ударяться каждым разом. Не помнит, чтобы слизистую не щипало каждый раз, когда дышит носом глубоко. Не помнит, когда не болела голова, раскалывается на две части, отделяя полушария серые. И эту четверть века, которую она уже прожила, запомнила, как время её первых слёз, что пахли вишнёвыми духами и первой влюблённостью. Именно так пахла личная боль, что она на руках несла, попадая в тернистые кусты. Виолетта не принимала свою жизнь, когда не чувствовала во рту вкус дешёвого вишнёвого шампанского, а в руках не тлела сигарета с капсулой. Она привыкла, что мать вечно забивает на неё хуй огромный, лишь радуясь, когда родной ребёнок с дома уходит и по городу ночному гуляет. Елена и сама как ребёнок обиженный суровыми буднями России. Виолетта всегда хотела её внимание привлечь способами разными: играла на гитаре вечером специально громко и пела фальшиво, чтобы мама зашла в комнату дальнюю и высказала своё недовольство, но та не пришла ни разу. Приносила оценки плохие, с учителями ссорилась громко, вызывая скандалы различные, но Малышенко старшая лишь смирилась с тем, что дочери науку не дано понимать. Пила нарочно много и домой пьяная приходила, не скрывая блеск игривый в глазах, на что лишь тяжёлые получала и путь указанный к аптечке. Набила тату множество, добравшись даже до лица бледного, но породительнице плевать хотелось даже тогда, когда Вилка показушно штаны сняла, выставляя напоказ ягодицу со свастикой немецкой. Елене всегда было плевать. А потом плевать стало Виолетте. И на гитару, что была полностью в наклейках, и на лекции в своей шараге, где она лишь бычки оставляла и писала надписи различные, и на все свои татуировки, что перестали нести и удовольствие и смысл. Просто украшают её тело ненавистное, которое лишь болит постоянно. Дверь резко открывается со звуком громким, будто на неё всем телом навалились и Виолетта поднимает уставший взгляд на человека в дверном проходе. Лиза Андрющенко. Та стоит, тяжело дышит, вздымая грудью и тоже в ответ на Виолетту смотрит, пока в голове очередные калории считает. Её наличность в этом мире вокруг весов старых и диет крутится. Лишь размышляет постоянно, как лишние килограммы скинуть, пока не увидит кости, что плотью плотно обтянуты. Но Лиза на правду закрывает глаза и лишь в пабликах об анорексичках сидит, проводя часы за поиском новых убийственных диет и разглядывать фотографий худых до боли в глазах девушек. И сама старается похудеть постоянно, связывая себя с проблемами в единый канат. Живёт этим, дыша лишь если снова примет таблетки с аптечных прилавков и снова увидит, как вес уходит весьма медленно, вызывая каждый раз громкие истерики и срывы. Но Лиза после этого будет себя ненавидеть, убивать медленно, истощая и без того бедный организм, пока сознание не начнёт терять прямо перед унитазом в школьном туалете. Пока не сможет выучить все таблицы калорий наизусть, будто «Отче наш» и закрывать синяки на теле длинными рукавами кофт и объёмными джинсами. Потому что без них она наготу и уродство собственное ощущает постоянно, пытаясь прикрыть худые рёбра ладошками. Пока не увидит заветные сорок два на весах и тогда она потеряет смысл жить дальше. Потому что как только цель будет в её руках, то снова начнётся серое существование её подростковых будней. Желание быть ещё худее заставляет кислород в клетки мозга поступать, а ноги дальше наматывать круги вокруг двора, пока на телефоне каждый шаг к общей сумме добавляется. И этим она с тринадцати лет живёт, когда впервые комментарий неприятный услышала о своей фигуре, а девочки в топиках коротких, что вид на всю талию открывают, смеялись с неё тихо, тыкая пальчиками тихонько. Проживает и сжигает, набирает и рыдает. Как по адскому кругу, что с каждым разом даётся всё тяжелее. Потому что организм уже не выдерживает вечных игр с хрупким здоровьем и начинает сигналы звонкие бросать. Сердце болит постоянно, кости ломит, а печень кажется скоро совсем откажет, как и почки. Зубы из-за сока желудочного уже на кусочки начинают распадаться, но Лизу это мало останавливает. Она чувствует тот самый запах победы, что потихоньку мешается с трупным. И пахнет от неё. От её способа жизни, что губит больше и больше, рук тонких, которые в глотку вечно лезут, чтобы вкус желчи на языке ощутить, на ногах, что вечно стают на весы и глазах; те фиксируют каждый грамм, считая, сколько ещё дней отказаться от завтрака и сколько калорий осталось на день. Цифры больше нуля она не любит. А в наказание за лишнюю еду Андрющенко доставала лезвие тонкое и такие же шрамы на ногах оставляла, лишь наблюдая, как алая кровь выступает из-под кожи и мелкими каплями стекает на белоснежную ванну. Мама заметит их, но лишь посмотрит на дочь рыдающую, взглядом ровняя с дерьмом и вздохнув тяжело пойдёт себе дальше, будто не увидела с прохода дверного страдания подростка нежного и уже такого сломленного. И это лишь добивает сверху. Ей кажется, что никому-то она и не нужна в этом мире огромном, где каждый лишь ломается под натиском обстоятельств. Лиза сломалась тоже. *** Они смотрят друг на друга сверлящим взглядом, пока к комнате музыка лишь тихим звуками доносится. Свет тусклый горел, играя на лицах их тенями тёмными и Виолетта подмечает, что Лиза похожа на чёрта, что лишь прячется за маской добродетеля сраного. — Снова пришла сюда нюхать? — спрашивает Лиза, смотря глазами усталыми на Малышенко. — Снова пришла сюда блевать? — зеркалит. У них взаимоотношения сложные; словно по тонкому лезвию ножа постоянно ходишь, балансируя на краю. Натянутые улыбки, ядовитые комментарии и желание целовать губы сухие до сладкой крови. Плевки друг друга меж глаз, стиснутые из-за злости друг на друге и тайные желания, когда рука под белье хлопковое ползёт. — Готова посмотреть? — бросает Лиза, вовсю сверля Вилку взглядом. — А ты готова продемонстрировать? — юрко лавирует от точного ответа Малышенко, лишь ухмылку давит ехидную. У Лизы типаж сломленные девочки, а Виолетта в татуировках все свои детские травмы рисует. И они обе ничего не могут с собою сделать. — А ты хочешь увидеть? — Если тебе хватит духу. — и Андрющенко встает на колени перед унитазом грязным, заправляя пряди передние за уши, чтобы не мешали желудок от пустоты чистить. Она пищи нормальной не видела несколько дней уже, предпочитая лишь чай пить в огромных количествах и ходить до боли в мышцах. Виолетта опрометью к Лизе подходит и хватая её за воротник кофты огромной, поднимает на ноги худые. Смотрит долго, читая на лице её эмоции различные, что менялись с каждой секундой. Лизу жаль. Лизу хочется обнять и долго ей говорить о том, что та на самом деле живописная до одурения пьянящего. Лизу хочется убить одновременно, изучать организм долго и мучительно, слыша её крики; сводить с ума ясного. — Хочешь, чтобы я смотрела, как ты торчишь? — горько усмехается Андрющенко, понимая положение своё. В грязной ванне, в грязной квартире и в таком же Богом забытом районе. Жизнь пустила её по собственному кругу, разрешая иметь бедное тельце и давить на раны больные, что заставляли кровью кашлять. — А ты позволишь? — приближается близко, дыша томно в губы открытые и сухие. — А ты поцелуешь? И та целует. Целует, слыша музыку и гул с остальных комнат, где люди веселятся дальше, отгородив двух девушек в ванной в отдельный мир.