один на миллион, что мы будем вдвоем

      — Я уезжаю в Америку. Надолго.       Эта новость обрушилась на голову Вовы как гром среди ясного неба. Первым, что он почувствовал, была злость. Ярким пламенем она начала выжигать все, что было у нее на пути: сперва застрявшие в горле слова признания, затем — всё то хорошее, что накопил в себе Семенюк за эти годы общения.       — Ты бросаешь меня? В смысле ты уезжаешь?       Он прозвучал уж слишком обиженно. Аж самому мерзко стало. Голубые глаза смотрели на него с сожалением, которое обычно испытывают дети, смотрящие на подобранного на улице котенка, которого приходится относить обратно и бросать на произвол судьбы; брови съехались на переносице и на лице появилась виноватая гримаса, то выражение лица, с которым обычно расстаются. Отвратительно.       — Не смотри так на меня.       И Вова стоял как в воду опущенный, потому что сказать ему больше было нечего. Он достал пачку сигарет, отворачиваясь от Лёши, будучи не в силах вынести ни его вида, ни своих спущенных с цепей чувств. Надо же, не сдержать себя в такой момент, когда умудрялся сдерживаться в моменты и похуже. Он вспомнил, как они оба напились на чьем-то дне рождения, и Губанов решил «кое-что попробовать», легко целуя его в губы, почти невесомо, а Вова не отказался, пробуя, каково это — похоже, все-таки любить кого-то своего пола. Они договорились, что никто не узнает, а сами они забудут об этом, экспериментаторы хуевы. Вова выдохнул горький дым раз. Он вспомнил горящие глаза Леши от чьих-то сообщений, как потом оказалось, Гаечки, хах. Улыбался ли он так же, когда ему писал Вова? Вряд ли он хотел знать ответ. И выдохнул дым два. Вспомнил это тягучее чувство внизу живота, когда Губанов просто был рядом, вспомнил, как с трепетом всегда ехал в гости к Лёше, как искренне радовался ему, как обсуждал с ним планы на будущее стримов, их будущее. Выдохнул три, сдавливая пальцами сигарету слишком сильно, отчего та просто сломалась пополам.       — Я же не умираю в конце концов, чего ты драму устраиваешь?       Лёша обогнул его, вставая прямо перед его лицом, по-дружески опустив руку на плечо. На душе стало еще сквернее, чем до этого. Глаза вдруг начало жечь — из-за дыма же, да? — а в горле засаднило, черт. У него был последний шанс, последний шанс сказать, что он был нужен ему, пока он был здесь.       — Какого хуя тебе только сдалась эта твоя Америка, старый…       И он снова этого не сделал. В какой-то момент его решимость не обременять никого лишними чувствами переросла в страх ими же оттолкнуть. И вот Вова снова испугался, испугался в тот момент, когда, казалось бы, терять уже было нечего. Он ведь уедет, найдет себе там кого-то еще, и все закончится. Давай же, Вова, сейчас или никогда.       — Лёха. Лёша… Ты мне ну…       Из последних сил он поднял, наконец, свою голову от земли, и слова застряли в горле, стоило ему почувствовать руку друга, плавно поднявшуюся от его плеча к щеке, и увидеть влагу, собравшуюся у Губанова в уголках глаз. У Вовы даже рот приоткрылся от такого неожиданного зрелища.       — Вова, я не хочу уезжать, я уезжаю, но не от тебя, понимаешь? Я уезжаю, потому что не могу по-другому.       У Вовы голова перестала соображать вовсе. Эта рука жгла его щеку, эти слова жгли его изнутри. Глаза невольно моргнули, и из них полился весь тот поток слез, что Семенюк сдерживал все это время. Он накрыл веки правой рукой, пытаясь остановить этот поток слез, стирал влагу тыльной стороной ладони, пока Леша делал ровно то же самое. Его правая рука все так же покоилась на щеке Вовы.       — Прости, — Леша прошептал это почти неслышно, севшим голосом. Худые пальцы начали медленно приподнимать лицо Вовы, заставляя того все же заглянуть в голубые глаза напротив. Губанов будто не решался на что-то, обдумывал. Он шумно втянул воздух. — Прости, — и поцеловал его, поцеловал Вову.       Он коснулся губами его губ сначала невесомо, прямо как в тот забытый раз. Но чем дольше они соприкасались, тем настойчивее становился их поцелуй. Вова, недолго думая, ответил, отчаянно хватаясь за шею Леши, будто в последний раз. Он вспомнил все те разы, когда так страстно желал этого поцелуя, но как всё это разбивалось о реальность и о его страхи. Вспомнил все улыбки Леши, подаренные только ему, вспомнил их веселые пьяные вечера, совместные стримы и вдруг почувствовал привкус соли. В его жизни никогда не было столь печального поцелуя. Они оба будто пытались вложить в него все то, чего не могли дать друг другу все это время, и сожалели о всем том, что обречены были потерять.       Через неделю Леша улетит на другой конец света. Но сейчас им не оставалось ничего, кроме извинений с привкусом соли и такого неуместного и не сказанного «я тебя люблю».