Я соблюдаю дистанцию, сохраняю тайны. Вся молодёжь стремится в центр — я шагаю на окраину
Гаражи всегда находятся там, где это неудобнее всего. Устойчивая практика: людям выдают гараж где-то на отшибе, совсем не рядом с родной многоэтажкой, и, естественно, никто не поставит туда машину, чтобы потом поехать домой на маршрутке. Поэтому гаражами менялись, как фишками в нулевых, чтобы найти себе коробку для машины где-то поближе к дому. Но чаще встречалась обратная ситуация — гаражи на отшибах оставались пустовать и служили местом хранения хлама и металлолома. Гаражный кооператив — зона отчуждения, где тусовались только бездомные собаки, мужья, сбегающие из дома, да алкоголики. В нём было тихо, как в заброшенных городах. Когда Заяц приходил сюда, он чувствовал себя Уиллом Смитом в фильме «Я — легенда». И в этом была своя прелесть — петлять между облезлыми гаражами и представлять себя королём постапокалиптического мира. Тут никто никогда не лез, а время остановилось. Гаражи не знают, что такое мобильный интернет и пятьсот сообщений в мессенджерах. Им всё равно на политическую ситуацию и на то, кем ты стал, когда вырос. Есть штуки, от которых пахнет бензином. Здесь бензином, кажется, пахла сама земля. Ничто не радовало глаз — но, кажется, ничто и не раздражало. Заяц любил ходить здесь, воображая, что весь мир остался где-то там, вне зоны доступа, а он находится где-то далеко, и все проблемы, что там, в живом, большом городе, сюда не дотянутся. Он ходил в тишине, разглядывая щебёнку и потрескавшуюся землю под ногами, ездил на велосипеде или сидел где-то на пыльной траве, бездумно залипая вдаль. Как-то раз он стоял там, где гаражи кончались — на самой вершине взгорка, к которому вела узкая бледно-серая дорога — и смотрел вниз. По этой дороге машины могли заползать сюда, чтобы приткнуться в свой гараж — но такое происходило редко. Обычно тишина не разбивалась даже тихим шуршанием шин. Заяц курил, глядя на дома-коробки —покоцанные хрущёвки, где изредка загорались окна. Отсюда не складывалось впечатления, словно свет включают люди… словно люди там вообще есть. Дом выглядел как ночник, где лампочки зажигались случайно, по неизвестному внутреннему алгоритму. Тогда-то Заяц его и встретил. Он подкрался незаметно и попросил сигарету. Высокий, худой, сутулый, как собака, и нескладный. Со спокойными зелёными глазами и почему-то очень добрым лицом. Человек-ключ. От него пахло керосином, сыростью, машинным маслом — он как будто вырос в гараже. Его тут бросили с другими инструментами — и вот он, гаражный Маугли, стал выбираться на свет. Заяц, удивлённый и немного растерянный, протянул ему сигарету и сам поднёс к ней зажигалку — дешёвую, на последнем издыхании. Он представился Шастуном — Заяц никогда его раньше не видел, хотя оказывается, что он тусуется здесь часто, потому что у него здесь, в отличие от Зайца, реально есть гараж. Шастуну гараж достался от отца — и с самого детства он любил ковыряться в нём. По многозначительному вздоху Шастуна, правда, показалось, что гараж — это единственное, что отец после себя оставил. Но Заяц расспрашивать не стал. А потом Шастун исчез так же неожиданно, как появился — просто растворился в лабиринте гаражей вместе с последним пеплом и блёклым огоньком окурка. Как будто он был здешним призраком. Заяц подумал, что они, наверное, больше никогда не пересекутся. Но они почему-то пересеклись — ещё через пару недель, всё на том же месте. Сцепились рукопожатием — у Зайца ладонь шершавая и тёплая, у Шастуна прохладная и влажная — и опять завязали смолл-ток ни о чём. Заяц чувствовал себя английским оборванцем, проникшим на родину индейца — и ждал соответствующей реакции. Но Шастун оказался дружелюбным туземцем. Или, по крайней мере, считал Зайца безобидным. Не своим, конечно, нет — но неопасным. Как будто ему хватило того объяснения, что Зайцу место нравится по вайбу — вот он тут иногда и ошивается, когда совсем подопрёт. Ещё через неделю он показал Зайцу гараж. Железные двери, покрытые выцветшей рыжей краской, желтовато-грязные кирпичи, рифлёное железо на крыше — перестилалась недавно, потому что, по словам Шастуна, заебала протекать. А внутри — роскошная коллекция самого разного хлама. Тут у Шастуна была будка, не иначе. Родное гнездо. Он знал и любил его запах и вид. Наверняка помнил каждую деталь в этом бардаке. Пластмассовые бутылки, старые инструменты, раритетные засолки (рассадники ботулизма, не иначе), пакеты из нулевых, железки, канистры, банки с краской, с гвоздями, шурупами, мелом — и просто с не пойми чем. Старый велосипед и прикрытый брезентом мотоцикл (Зайцу хотелось посмотреть, но он не рискнул лезть), маленькие раскладные стулья, чья-то древняя фуфайка, отсыревший ковёр на одной из стен… Это был яркий представитель вида гаражей — и Шастун им гордился, кажется, даже представлял с какой-то особой любовью. Он смотрелся юнее, чем любая вещь из здешнего обихода. Молодой пёс и его оккультная конура. Заяц восхищался. Шастун не просто сбегал в этот мир из современного — у него в нём даже была собственная палатка, способ зацепиться. И как-то так неожиданно вышло, что Шастун его сюда пригласил — не то чтобы на постоянке, но просто… мимоходом, мол, заходи, если что, как в том мультике. Словно они были одной крови. А они и правда оказались одной крови. Беспризорными — но именно поэтому свободными. Грубо высеченными из камня, несовершенными… незамысловатыми и простыми. Первое время они даже не думали обменяться телефонами — натыкались друг на друга случайно или договаривались о встрече заранее. Но потом, после того, как Заяц пару раз приходил к закрытому гаражу, всё-таки решили быть на связи. Правда, перепискам они всегда предпочитали встречи: интернет убивал вайб. Они вместе жгли старые покрышки. Смотрели, как горит огонь — не просто рыже-жёлтым, как обычно, но и голубовато-зелёным, когда Шастун докидывал в костёр старые оборванные провода. Вообще-то, так делать нельзя — дым токсичный — но им было всё равно. Они пили всё, что горит. Как-то раз Заяц даже попробовал керосин — выплюнул с отвращением под заливистый хохот Шастуна и поспешил зажевать половиной пачки мятного «Орбита». Как-то раз они вообще накидались советским одеколоном «Шипр». Заяц говорил, что он скорее духи, чем человек, и ему это не нравится — не нравится, что щека после бритья обработана с обратной стороны, а не как полагается. Как будто, ей-богу, не он сам предложил попробовать. Они носили солнечные очки и имели похожий нахальный взгляд с прищуром. Летом они не сговариваясь надевали шорты, обнажая острые, как у подростков, коленки. Летом здесь пекло, потому что пригорок был на самом солнце, зато к вечеру, когда от гаражей ползли тени, хотелось жить. Пить ледяную воду из пятилитровой бутылки, набранную из колонки. Обливаться ей же и смотреть, как она, уже бурая, хлюпает в сланцах. Поражаться, насколько же ноги могут быть грязными. Хотя ближе к ночи — и к осени — эти худые ноги мёрзли. Кое-где из сухой гаражной земли — всегда жадной до дождя — пробивались сорняки. Жёсткие, прожжённые в прямом смысле этого слова, высокие, они выглядели даже агрессивно-самоуверенно. Заяц считал, что он один из них. Вечерами они сидели на корточках и смотрели на закат, как шакалы. Грызли семечки и солёный арахис, путаясь замасленными, липкими от жира пальцами в одной маленькой пачке. А ещё по вечерам они гуляли вместе — просто ошивались тут и там без цели. Никто лучше них не знал, как выглядит здешняя земля, несовершенная в каждой мелкой трещине, рытвине, в каждом осколке кирпича, в каждой крошке от щебня. Как-то они даже вытащили ковёр, тёрли его старыми щётками и поливали водой из бутылок, пытаясь придать ему божеский вид. В результате лишь сами стали мокрыми и мыльными, ноги разъзжались на влажном ворсе, и хотелось сдаться — лечь на пенящийся ковёр и уткнуться носом в пузырь из «Ваниша». Когда через пару дней ковёр всё-таки подсох, Шастун накинул его на спину и стоял так какое-то время, со стороны выглядя, как ломоть батона в квадрате плавленого сыра. Это было настолько забавно, что Заяц украдкой сфотографировал его и поставил на определитель контакта. Временами Заяц притаскивал пиво. Если были деньги — то в стеклянных бутылках, а если нет — пластиковую полторашку. Он считал это платой за приятное времяпровождение. Пиво было светлое, дивно искрящееся на солнце, с белой воздушной пеной сверху. В правильной компании, да ещё и голодным или уставшим с жары — почему-то особенно вкусным. Совсем не горьким. Они чокались, звеня бутылками, и беззаботно улыбались, глядя на солнце, а ещё травили друг другу байки и разные весёлые истории из жизни. О себе говорили мало. Заяц не знал, где Шастун учится — и учится ли? — или работает, если работает. Шастун же знал о Зайце самый минимум — в основном, по отбитым историям с учёбы в колледже и с завода. Как будто им не нужно было знать о том, кто они во внешнем мире — им было достаточно того, кто они здесь. Зато они знали друг о друге много чего другого — кто что пьёт и ест, какую музыку любит слушать, чем увлекается на досуге… Вопрос музыки вообще был важным: у Шастуна в гараже имелся допотопный магнитофон. Он воспроизводил старые кассеты — как правило, с роком — или радио, пока Шастун ковырялся, что-то изобретал или чинил. Одно из гениальных творений Шастуна — мозаика из битых бутылок. Он дробил их, складывал из стекляшек узоры и клеил их на гаражную стену на «Момент», который давно должен был умереть, но почему-то жив. Согнувшись в три погибели, высунув краешек языка от усердия и пытаясь присобачить маленький осколок к стене, Шастун выглядел очень потешно, как ребёнок за аппликацией. Когда закат был особенно красивым, они спешили к другому краю кооператива — туда, где взгорок уходил в настоящий обрыв. Здесь уже нельзя было проехать — только осторожно спускаться пешком. Зато открывался фантастический вид. Внизу была ярко-зелёная — цвета дешёвой пивной бутылки — трава. Солнце, заходящее в индустриальный ад. Нелепые, уродливые дома на его фоне, громоздящиеся неодинаковыми зазубринами. Они портили закат. И в то же время делали его настоящим — несовершенно-прекрасным. Таким же неотёсанным, неприглаженным, как они сами. Заяц смотрел через чёрные очки, Шастун — через розовые. Иногда они менялись, хотя совсем не очки заставляли их видеть вещи одинаково. И они это знали. Но этот жест как будто помогал им убедиться. Ещё им нравилось курить на закате. Иногда они курили одну на двоих — и в этом не было ничего неудобного. Даже не было ничего интимного. Они были частью места, как гаражи, ютившиеся друг у друга под боком, как бурьян или крапива, соприкасающиеся пыльными листьями. Между ними не существовало неловкости. Это было естественно. Уклон был, конечно, кривой и грубый, неаккуратный. Кое-где ступеньки были потрескавшимися, а кое-где вместо них была просто фигурно вытоптанная грязь. Зимой здесь хотелось упасть лицом в снег и лежать. Или покатиться вниз — в один конец. Если, правда, не застрять где-то в кустах по пути. Если спуститься ниже, неприятно пахнёт канализацией. Они как бездомные собаки — или как крысы — проходили мимо и не обращали внимания на неприятные запахи. Зато почти у подножия взгорка росла кволенькая яблоня. Если год урожайный, можно было сорвать с неё яблоко и грызть, чувствуя, как липкий сок стекает по ладони. Этим яблоком можно было напиться. Потом, когда темнело, а они были трезвыми, в ход вступал дешёвый старый мотоцикл — достояние Шастуна. По сути, просто железка. Не байк, а старая раритетная тарахтелка на колёсиках. Такие ещё с люлькой должны быть, наверное, но у Шастуна без неё. Однако здесь такой воспринимался как родной. Заяц бы не понял, если бы увидел перед собой новенький блестящий байк, несущийся быстрее упряжки из пяти гепардов. А так — в самый раз. Этот мотоцикл, тележка со скрипящими колёсами, гремящие железные вёдра с тонкими ручками, рукомойник — почти живой музей, как на советской даче. Мотоцикл такой неидеальный и спокойный, понятный и без претензий, что аж плакать хочется от того, что он до сих пор существует. Зайцу бы хотелось, чтобы мотоцикл и его пережил. Когда вперёд — за руль — садился Шастун, Заяц сцеплял руки в замок у него на животе и небрежно прижимался щекой к плечу, глядя на то, как мимо проносятся дома, и успокаиваясь от мерного мотоциклетного тарахтения. Щека у Зайца — особенно если выбритая — иногда раздражалась от долгого трения о шастуновскую кожанку. Но он редко менял положение. Ему так было… спокойно. Под толстовку пробирался прохладный ветер, перед глазами сначала мелькали гаражи, потом — разномастные частные дома от покосившихся заброшенных деревянных домиков со ставнями до роскошных трёхэтажных коттеджей из красного кирпича. Наверное, те, кто уже пытался уснуть, проклинали их за громкую езду. Позади они оставляли высокий столб пыли. Иногда Заяц уставал смотреть по сторонам — или просто уставал — и смотрел на бледно-зелёные и бледно-оранжевые светящиеся лампочки на панели управления. Их старый уютный свет убаюкивал. Когда вперёд садился Заяц, Шастун обнимал его со спины словно нехотя. Но он был выше — он мог положить подбородок Зайцу на плечо и спокойно, как удав, смотреть вперёд. Иногда он выкрикивал мат прямо Зайцу на ухо, если того слишком мотыляло по кочкам или выбоинам. Заяц машинально посылал его в ответ, но ехал аккуратнее. Голос Шастуна никогда не звучал агрессивно или осуждающе — скорее по-мальчишески негодующе. Он много матерился, но так, что это была его манера общения, а не оскорбления. Заяц всегда ехал резвее, чем Шастун, ведь он вообще был отбитый — и если бы Шастуна это не устраивало, он бы просто не пускал Зайца за руль. Но он пускал. И Зайцу нравилось ловить ртом воздух, нравилось давать волю своему сумасшествию, даже если они из-за этого с грохотом налетали на пару кочек и жопой чувствовали, насколько это была плохая затея. Иногда Заяц что-то довольно и бессвязно выкрикивал — просто потому что ему было классно. Шастун в такие моменты как будто считал его дичком, диким плодовым деревом, выросшим на свалке, но никогда не одёргивал — молча принимал все его безумства и легко улыбался. Несколько раз Заяц приходил к гаражам в дождь. Это случалось редко, ведь в такую погоду проще было сидеть дома, но всё-таки — если сильно накатывала неприятная реальность — случалось. Кооператив в дождь был по-своему эстетичен. От рыжих кирпичей — а, может быть, от руды — хотя, возможно, всё разом — лужи здесь становились красноватыми. Вода в них такая, словно на грязном африканском водопое. В один из таких дождливых разов дверь гаража была приоткрыта — жёлтый рваный луч падал на мокрую землю. С выступающего железного листа автоматной очередью стучались дождевые капли. Шастун сидел на раскладном стуле — он сам был как раскладной стул, потому что съёжился и поджал ноги под себя. Хотя они у него такие длинные, что, чтобы сидеть с комфортом, ему надо было бы сложить их в несколько раз. Ноги были голые — покрылись мурашками от холода, хотя сам Шастун кутался в старую толстовку. И блаженно улыбался. Заяц бы сначала даже не понял, почему, если бы в какой-то момент Шастун не наклонился к собственному локтю и осторожно не потёрся небритой щекой о бело-полосатый комок на руках. У изгиба локтя Шастуна пригрелся маленький котёнок. Глаза котёнка сверкали. Он казался совершенно крошечным, микроскопическим, Шастун то и дело наклонялся и чмокал его в ухо или в макушку. Они сидели и смотрели на дождь, а Заяц несколько минут ошарашенно смотрел на них, боясь сломать, как статуэтку из хрупкого хрусталя. Или как мираж. Сон на грани пробуждения. Шастун выглядел таким добрым, что не на каждой иконе могли бы изобразить в глазах святого столько любви ко всему сущему. Зайцу котёнка потрогать тоже хотелось, но он не смел — тот очевидно отогрелся и разнежился у Шастуна на руках. Даже тихонечко помурлыкивал — сам выбрал себе человека. Ничего не говоря, Заяц свалил в ближайший магазин и вернулся обратно с пачкой жидкого корма для котят. В тот вечер гараж из палатки впервые стал чем-то вроде дома. Пахло не только машинным маслом, но и уютом, а пить хотелось не пиво, а чай. Котёнка назвали Васькой. Он тоже был сродни сорняку — днём спал в старых тряпках, по вечерам льнул к Шастуну за едой и вниманием, а по ночам куда-то уходил. Может, охотился, а может, просто гулял. Шастун никогда не пытался его запирать или контролировать. С его точки зрения, кошки были животными самостоятельными. Правда, небольшой лаз в гараж он Ваське всё-таки оставил — убрал одно из мелких окон под самой крышей. Так или иначе, когда у Зайца были деньги, он приносил не только пиво или солёности, но ещё и гостинцы Ваське. Однажды кот сам залез к Зайцу на колени, когда они сидели в гараже — Заяц аж замер от удивления. Попытался сделать вид, что ничего необычного не происходит, когда стал осторожно гладить полосатую шерсть, а у самого — глаза по пять рублей. В ответ — одобряющее мурлыканье. Шастун тогда оторвался от «мозаики» и заулыбался. Они редко коммуницировали с кем-то извне — да и не с кем тут было коммуницировать. Максимум — пытались уехать подальше от лающей стаи бродячих собак или беззлобно матерились на буянящего алкаша. В основном — тишина и спокойствие. И им больше ничего не хотелось. Они уже не искали себе подобных тут — друг друга им было достаточно. Хотя, конечно, они этого никогда не признавали. Не отмечали вслух, насколько хорошо, что можно разделить эту реальность на двоих. Но это… чувствовалось в каждой тупой затее и в каждом припадке смеха. Чувствовалось, даже когда они сидели в тишине или слушали белый шум на приёмнике. Шастун был тем самым лебедем из покрышек. Как будто это нелепость, но она неизменно сопровождает многие здешние дворы. Он хотел быть таким, слиться с местностью, чтобы, если его тут встретить, никто не удивлялся, что он — здесь и он — такой. Он чувствовал место. А Заяц чувствовал, что ему здесь хочется быть. Гаражный кооператив — зона отчуждения, где тусовались только бездомные собаки, мужья, сбегающие из дома, да алкоголики. Как здесь прижились они — молодые, современные, казалось бы, органически чужие этому месту, непонятно. Они не были отбросами. Или гопниками. Или торчками. Где-то за пределами гаражей, дорожных обочин, заброшенных дач и спящего частного сектора они могли быть кем угодно. Один — прилежным мальчиком, например, а другой — душой компании. Это неизвестно. Но за гаражами — полинялыми, с облупленной краской на дверях и с кирпичами мёртвенно-белыми, выцветшими на солнце, как кости — время останавливалось. За гаражами они были живыми.Зачем я здесь? — риторический вопрос. Густая смесь из бетона и берёз. Я не хочу ни порядка, ни хаоса. Я молчу — театральная пауза