Гомункул

“Мои друзья вдалеке. С ними смеяться нет мне охоты. Из гнёздышка выпал Ты желторотый, едва шевелишь коготками; ну что Ты! Птенец, в смертельном Ты столбняке. (Затерян Ты у меня в руке.)” (Р.М. Рильке, перевод В. Микушевича) В худых, едва заметно трясущихся руках лежит свёрток, пропитанный кровью, стекающей с младенца, завёрнутого в самую мягкую ткань, что можно найти глубоко под землёй, в отрезанном от внешнего мира клочке Вселенной. Дитя жадно пьёт молоко Пещерной матери — лучшее, насыщенное белком и питательными веществами питание, что мог достать его родитель — из сооруженной из глины кружки с узким горлом, напоминающим бутылку. Его надрывный крик, звеневший в комнате до того, как молоко было подано, эхом отскакивавший от каменных стен, кажется, мог расколоть поднявшись всего на пол октавы выше, не то, что голову родителя, но и стекло. Сколько бы он ни пытался облегчить боль своего дитя, оно, кажется, мучается от одного факта своего существования. Маленькое существо ёрзает в пелёнке, не осознавая своих движений. Чувствительная тонкая кожа трётся о ткань, вызывая ещё больше слёз, в которых, кажется, больше крови, чем воды. Ребёнок похож на обычного. Если бы только не цвет кожи — ещё ближе по оттенку к оливковому соку, чем у своего создателя — и золотые глаза, он был бы вовсе неотличим от человека. И всё же, в этих крошечных — как и всё остальное у этого существа — глазах плещется страдание. Их взгляд, прикованный к осунувшемуся лицу своего родителя, трепетно прижимающего свёрток к своей груди, сводит с ума. Агония, отражающаяся в этих глазах, и вид слёз преследует алхимика, создавшего этого ребёнка, даже когда он на секунду переводит усталый взгляд в сторону. Человек не смеет, тем не менее, опустить свёрток даже на кровать. Тревожное чувство, появившееся у него с первым криком новорождённого, не отпускает ни на секунду. Алхимик немигающе наблюдает за тем, как его ребёнок, в теменной области головы которого ещё даже не образовалась кость, глотает молоко. Дитя смотрит на него в ответ. Кажется, у ребёнка такое же выражение лица, как у него. Алхимик с каждым днём всё яснее осознаёт, что допустил просчёт в вычислениях. Он собрал эту форму жизни из собственной крови и обнаруженного в Подземельях Страха и Голода и глубоко исследованного чёрного гормона. Этот ребёнок — первый искусственный человек. Невероятное достижение науки и магии. Благословлённое на жизнь Сильвиан (ох, как Нозрамус надеется, что это так) дитя. Его почти точная копия. Алхимик отнимает от формирующихся губ ребёнка пустую бутылочку, и, качая свёрток из стороны в сторону, проходит к столу, чтобы поставить посуду. Нужно будет прокипятить её. Несколько раз. Чтобы ребёнок не подхватил инфекцию. Чтобы с ним ничего не случилось. Златоглазое дитя заходится криком. Его страдания не прерываются ни на миг. Плач не даёт алхимику забыть об этом ни на миг, пока он баюкает свое продолжение. Свой след в истории. Величайшее достижение. Ох, как он устал. Несмотря на пересохшее горло, Нозрамус поёт ребёнку. Дитя не может уснуть, но у алхимика уже нет сил ходить с ним взад-вперёд по лаборатории. Он уставше сидит в кресле, прислонив спину к мягкой спинке. Светлые волосы, доходящие ему до пояса, давно запутались и неприятно тянут скальп. Он приподнимает локоть, давая им выскользнуть и свободно повиснуть сбоку. В комнате горит всего пара свеч, но даже это количество света раздражает покрасневшие от длительного недосыпания глаза. Эхо колыбельной тонет в крике ребёнка, когда он берёт паузу, чтобы вдохнуть воздуха. Голова ребёнка, на которой так и не выросли волосы, покоится на руке алхимика, который неотрывно наблюдает за недвижимой грудью своего дитя. Он больше не дышит. У ребёнка с самого начала не было шанса выжить в этом мире. Боль пересиливала всю заботу, что только могло получить это крохотное существо с глазами старика. Его существование было полно страданий с той самой минуты, как алхимик допустил ошибку, подарив ему жизнь. Нужно будет похоронить его. Нозрамус качает пропитанный кровью свёрток в тишине.