Она приходит по ночам

Она приходит по ночам. Стелется в непроглядном мраке, выдергивает из постели. Ластится, словно голодная кошка, выпрашивая насущное лакомство. Льнет к липким рукам, ознобом трогая костлявые пальцы, и трется, трется, пока в подушечках не начнет неприятно покалывать. Она медленно сводит с ума, поскуливая от тоски. Сдергивает одеяло, выставляя на холод босыми ногами; силится растаять от малейшего тепла, от горячего чая или детской колыбельной - но все это пустой обман. От нее совсем нет спасения. Ты понимаешь это не сразу. Первое время отвлекаешься мягкой ромашкой, парочкой капель пустырника и чем-то сладким, затем заползаешь обратно в свою берлогу, тушишь свет. Странным маревом тебя увлекает в страну сновидений, и до самого утра, находя защиту в моменте, покоишься, считая, что отпустило. А потом, дав немного отдохнуть, словно заигрывая, она накатывает с новой силой. И вот тебя уже не спасают ни горстями поглощенные таблетки, ни максимально уставшее тело. Сон становится недоступной роскошью, а во тьме повсюду вокруг тебя расцветают когтистые лапы. Такие мягкие, душные, смыкающиеся все более плотным кольцом на твоем теле. И бежать уже некуда. Не сдерживая хищный оскал и звериную насмешку, она проходится по коже пальцами и пересчитывает ребра, силясь забраться куда-то глубже в тебя, вовнутрь. Ей хочется поселиться не только наваждением в цветочных садах – твоих легких – но и на самой подкорке, в больном, уязвленном сознании. Мягкие порхающие касания обманчиво нежны, как и задушенный вздох, срывающийся с твоих губ. Ты капитулируешь, разводя руки в бессильной попытке зацепиться за простыни и свое существование, да только попытка остается неозвученной, невыверенной и совершенно жалкой. Она и так уже давно стала незыблемой твоей частью, горьким сумасшествием. Твой позвоночник гнется, словно пластилиновый, а впалый живот приклеивается к нему сосущим голодом. Колени расходятся по сторонам, таз плотнее вжимается в ложе, как будто это может облегчить горькие страдания. Во рту пересыхает. Губы распахиваются и жадно хватают бесцветное имя, как будто клеймом подсвечивая его во тьме. И ты шепчешь, шепчешь, словно молитву, но разве кто-то кроме нее вообще сможет тебя услышать? Ты один в целом мире. Её поцелуи горькие. Застывают на влажных висках и темечке, проходятся по бедрам и оставляют режущие укусы; расцветают на коже пламенем, а затем гаснут томным разочарованием. И хочется лишь, чтобы все в миг оборвалось. Или… Пусть все же продолжится, но с новой силой, ярче и непременно краше. Чтобы до звездочек в глазах, до непослушных табунов мурашек, до прерывистого дыхания и гортанных звериных ревов. Она слушается, читая безумие в твоих глазах. Заполняет собой, забирает в плен, неистово поглощает. Делит твое дыхание надвое, кроша все твое естество, и забирается на подкорку, укореняясь где-то внизу живота. Таранит, набатом стуча по вискам. Размазывает по губам живительный сок понимания; смеется и клокочет раскатистым громом. Громче, громче, громче. Так, чтобы оглохнуть можно было скорее, чем поверить в собственное существование. С больной истомой все твое естество сотрясается, кости ломятся и крошатся в порошок, а слезы окропляют раскрасневшиеся бархатные щеки. И ты еще какое-то время воешь, пряча от стыда в своих пальцах лицо, будто кто-то во тьме комнаты сможет его заметить. Вслед за ознобом, на место возвращается череда беспокойных мыслей и горькая патока сознания. Жалким скулящим зверем ты сворачиваешься в клубок, а она накрывает тебя мокрым одеялом, бережно роняет на влажные подушки, целует в лоб до вашей скорой следующей встречи. Баюкает. С первыми лучами солнца, скользнувшими в комнату, покидает тебя, растворяется, разметав по постели и став соучастником гулкого преступления. Вдоволь насытилась полночными муками.

Она. Твоя сладкая, томная бессонница.