Парадис

      — Ах, — медленно, грузно выдыхает она, — мой тихий, милый Парадис, — её шёпот раздаётся так близко, что Фемида без труда способна расслышать каждое, даже случайное слово. Девушка бережно целует её короткие, полные пальцы, которые ненавязчиво придерживает, и боязливо поднимается ощутимо искусанными губами чуть выше — на костяшки, к которым прижимается щекой. Николь стоит перед ней на коленях, такая открытая, ласковая, что Богиня, словно созданная из мрамора, даёт слабину в своей злости — черты лица её постепенно разглаживаются, мутный от гнева божьего взгляд проясняется, глядя теперь на вещи в полной мере осознанно и спокойно. Величественная Эллада позволяет касаться себя, целовать свою бархатную кожу, ведь, что бы она ни думала, как бы она ни злилась, этой девчонке дозволено многое, даже слишком.... Пускай она и сама пока этого не осознаёт в полной мере.       — Глупая девчонка... — цыкает Хадзис, смотрящая на де Йонг сверху-вниз, как, казалось бы, и положено всякому Божеству. Чужое поведение определённо льстит её самолюбию, но заставлять Николь подобным образом словно бы унижаться перед ней явно не то, чего прагматичная Богиня хочет. Николь отлипает от белоснежной мягкой руки, и карие глаза взирают на Фемиду с чистым, даже невинным непонимаем — Николь боится, что снова оступилась, снова совершила ошибку, снова заставила разочароваться в своей абсолютной неидеальности, которая, она уверена, противна такой, как Фемида... И это было так, пока в жизни женщины не появилось это милое, пускай и неряшливое существо. Настолько хаотичное, что это привлекло её внимание, выделяя фигуру бельгийки из общей толпы. Ведь больше никто не опаздывает на работу и при этом не проводит за ней несколько суток без сна, еды и воды, больше никто не говорит на трёх языках сразу, мешая их в одну общую, неразборчивую кучу. Больше никто не превращается в чопорного, строгого и даже несколько жестокого босса на работе, а дома — в вечно смущающающуюся, бестолковую, но открытую и искреннюю девчонку, способную любить, как никто другой. Нет людей неряшливее и рассеяннее, чем Николь, но нет и тех, кто был бы ответственнее неё. Она — существо, поражающее разум Фемиды, не вписывающееся в него ни с какой стороны, как ни крути. Де Йонг просто вне понимания гречанки, вне её любви ко всему чистому и идеальному. Но именно поэтому она и стала совершенно особенной и... Любимой для женщины. Ведь кто ещё, однажды попав впервые в само царство совершенства — квартиру Фемиды — сможет так глупо, банально проходя мимо, разбить одну из самых дорогих и старинных ваз, даже не касаясь её толком...       — Я... Снова сделала что-то не так? — бельгийка стыдливо краснеет и тупит взгляд в белый кафель пола, который обжигает её колени холодом, а вместе с тем откровенно слепит своей совершенной чистотой. Николь — хаос. Поэтому она не любит без особой надобности появляться на пороге квартиры своей возлюбленной, в которой она совсем чужая и неуместная. Сама гречанка, что удивительно, согласна с этим только на половину. Впрочем, в этот раз де Йонг ничуть не колебалась, когда снова пришла сюда — ей нужно было вновь извиниться за свою оплошность, что разгневала её Богиню на дневном Саммите, что проводился как раз в солнечных Афинах, хотя, опять же, она сама так и не поняла, в какой момент успела накосячить. Но, судя по чужой реакции, ещё и достаточно крупно...       Хадзис ничего не отвечает. Она похожа на гордую кошку, что только повторно цыкает, затем устало вздыхает, прикрывает ярко-голубые, абсолютно неземные, глаза и какое-то время молча трёт переносицу короткими, пухловатыми большим-указательным пальцами. Только вот пальцы второй руки в какой-то момент, неуловимый для них обеих, вдруг опускаются на чужую бестолковую макушку и мягко зарываются в густоту каштановых, почти чёрных, волос, что как и всегда заплетены в неряшливую, но шикарную, толстую косу. Фемида не видит, зато прекрасно чувствует, как карие глаза, ошарашенные и благоговеющие, поднялись на неё. Она даже ощущает, как в них блеснул огонёк надежды на то, что ещё не всё потеряно... Эллада слишком хорошо успела изучить свою... Возлюбленную.       — Поднимайся, — только и бросает женщина с притворной небрежностью, которая теперь нужна была лишь как неизменная часть неприкасаемого, нерушимого ну, или почти нерушимого образа, хотя Фемида уже и не злилась даже на свою девчонку. Честно сказать, она уж и сама забыла, из-за чего произошёл весь этот сыр-бор и была ли именно Николь причиной её праведного гнева... Хадзис, наконец, распахивает густой веер светлых ресниц, однако, вместе с тем незаметно поджимает губы. Как нелепо.       Между тем, Бельгия беспрекословно повинуется. Она действительно поднимается с покрасневших, болящих колен, но всё ещё с некоторой долей неуверенности мнётся на месте под пристальным взглядом Богини, что принялась внимательно оглядывать её. Николь не смеет пошевелиться, даже забывает, как дышать, когда гречанка неожиданно решает приблизиться к ней совсем вплотную, а затем со странной, не свойственной ей заботой поправляет причёску, большие круглые очки, которые привычно раздражающе съехали на кончик носа девушки, да не слишком-то опрятно выглядящую одежду, что, впрочем, как раз не было новостью ни для одной из них. После, кивнув чему-то своему, бесподобная Эллада ещё какое-то время задумчиво молчит.       — Так... Ты больше не злишься на меня, Парадис? — тихо лепечет бельгийка. Она невольно вздрагивает, когда пронзительные небесные зеницы резко метнулись на её по-очаровательному круглое лицо, как будто выражая свой немой, но крайне строгий упрёк.       — Глупая, глупая девчонка... — вздыхая, вскоре ворчит гречанка, своей угрюмостью требуя де Йонг замолчать. А сама берёт её за маленькую ладошку, которую сжимает в своей, и уводит гостью из коридора вглубь своей квартиры, в просторную и ещё более светлую гостиную. Там, надавив на немного покатые плечи, вынуждает возлюбленную опуститься на мягкий диван, не убирая при этом рук. Сама садится рядом, так, что их лица теперь оказываются на одном уровне, ведь Богине надоело смотреть на неё сверху-вниз. Голос её теперь звучит, отражаясь от светлых стен, особенно серьёзно, но он более не бесцветен в прежнем равнодушии — в нём появилось нечто ещё не вполне изведанное Николь в душе Греции, но искреннее и чересчур личное, то, что теперь доступно услышать лишь ей одной, такой несовершенной. — Послушай меня: ты больше никогда, извиняясь, не встанешь на колени. Ты поняла меня? — Фемида хмурится. Тем не менее, получив удивлённый, но покорный согласный кивок, лицо её вновь разглаживается. — Хорошо, — оттенок удовлетворения прозвучал достаточно явно. Хадзис снова вздохнула.       А тем временем внутри неё что-то затрепетало особенно ярко. Что-то, что давно было позабыто, зарыто глубоко-глубоко под бесконечными песками острейшей боли и унижения, которое она испытала в своём далёком, но по-прежнему презираемом всеми фибрами души прошлом. Что-то такое лёгкое и беззаботное, но трепетное и страстное, заставившее чопорную Богиню так просто, без привычного должного осмысления, по первому же зову своего тела прижаться пухлыми губами к девичьему лбу, вынуждая Николь моментально замереть и вспыхнуть горячими алыми красками, приливающими к шее, щекам и даже ушам. Честно сказать, эта краска прилила даже к лицу самой Фемиды...       Тем не менее, стоило ей отстраниться, как вместо ожидаемого стыда на тех самых её пухлых розовых губах расцвела довольная и при том совершенно незлобная или раздражённая ухмылка. Напротив — спокойная, умиротворённая, словно бы Греции наконец удалось найти то, что она так тщетно искала все эти века... Впрочем, совсем скоро Парадис отчего-то решает зайти ещё дальше, и тыльной стороной указательного пальца аккуратно гладит свою совсем потерянную девочку по её красной от смущения субтильной щеке.       — И всё-таки хорошо, что ты пришла, мышонок.