Храбрец

Но кто же тот? Блистает младость В его лице; как вешний цвет Прекрасен он; но, мнится, радость Его не знала с детских лет; В глазах потупленных кручина; На нем одежда славянина И на бедре славянский меч. А.С. Пушкин

      Никогда никакого доверия в нем не было к ястребам. Все они — разорванные тряпки, мнящие себя кем-то высоким и сильным. Обещания пустые, как и их сердца — вымороженные, скукожившиеся от холода, как вишня, убитая морозом.       У них вишня сок не давала.       Вадим ощущал, ощущал глубоко в груди свой сад, так отрадно разросшийся под ребрами. И птиц там не было — больно шумные. В том его саду яблони цвели и густо-густо пахли сладким ожиданием плодов, и черемухи цвет наливался белоснежными гроздьями, терпко пахучими. И кора деревьев, чуть шершавая и потрескавшаяся морщинами, заливалась яркой кровью. И железный запах танцевал с цветочным и тугим, и сплетались руки-ноги-хохот, и так вольно и хорошо было.       Вольно, славно было там, на полях, когда в руках мечи тяжелели, холодили, разрывали и пели, пели воздухом. И когда на кончиках пальцев вместе с хохотом, азартом и страстью разгорались, распускались цветы, направляющие меч прямиком к живому и дышащему — от дышащего и живого. Чужая кровь распускалась на коже жарками, пахла, чаровала и притягивала, давала знать: сегодня вы выиграли, заслужили еду, кров, заслужили искупаться в озере.       Вадим купался, смывая лепестки цветков, и те растворялись в речной воде, скатываясь с тела прощальными, уплывающими нитями. И у братьев его так же спадало. Стояли в реке. И кто смеялся и хохотал, радуясь солнцу, прохладной воде, победе над врагами, а кто напряженно внимал гласу ветра и переглядывался.       В их общем саду назревало. Нападало кусачей зимою. Снегом, буранами, метелями. Срывало с яблонь, вишен, черемух, боярышников, калин, берез, ирг, шиповника ажурные листья, пахучие лепестки, налившиеся ягоды. Оставляло голые кости.       Мысль, до того кажущаяся недосягаемой, назрела в единый момент — у всех. И только у Вадима хватило смелости, хватило духу сорвать ее и вгрызться зубами в ее мякоть.       Вадим с детства был воспитан походами. С детства мечтал, чтобы ястребы исчезли. Вовсе испарились с их земли. Изничтожились, захлебнулись в своей крови и своим же шипящим языком. Некоторые ястребы отличались. С одним таким — Карном — у Вадима вышло однажды что-то горячее и тугое, когда они в бане одни остались. И Карн ему в глаза смотрел своими, блестящими. Красивый и такой же, как и он, живой, настоящий, просто немного иной.       Но Карн — исключение. Многие ястребы не переняли живое от его народа.       Тем хуже было Вадиму понимать, что во главе нового и большого стоит ястреб. Вадим видел его на советах, где старейшины в рот ему глядели, а князья слушали так, будто он вот-вот их одарит чем-то великим и огромным.       Кудри у ястреба этого клубились, вихрились угольным мраком, словами и голосом он орудовал так же славно и уважаемо, как и мечом, как и людскими сердцами. Медом лилась его речь. Князья медведями пропойными наседали — внимали.       Вадим и сам был среди них, а чувстовал себя оторванным — и лишь краткие перемигивания позволяли ему удостовериться в том, что он не един в своих сомнениях, что он найдет союзников для своей мысли.       А мысль начала назревать, обрастать сочным мясом.       Вадим рано лишился отца, а после его смерти князем стал сам Вадим, и дружину ему князь выделил.       Свое прозвище Вадим получил еще за год до гибели отца. Слишком уж в бой рвался: взял и перемотал руку куском ткани; на руке той ему кусок плоти оттяпали. Да левой и воевал. За то и прозвали — Вадим Храбрый. Кто-то в пьяном угаре предложил еще Сумасшедшего и Орла, но Храбрый как-то приелся, срастился с ним. Даже Карн Храбрым его называл. И губами касался виска — чутко, кротко.       Дружина стала его семьей — и родные сердцу земляки, и ястребы, искренне верующие в их землю и познающие их язык. Вместе в походах, вместе на траве под бескрайним небом, вместе — в реку, вместе — в харчевню.       А на собрания Вадим один ходит.       И здесь же ястреб клювом своим поганым, красным щелкает, явно дает понять, чтó для него — дружина.       По сути — ничто.       И до Вадима постепенно стало доходить понимание. Следовал наказам ястреба так, будто солнце само наставляло, а дружина его была… ниже?..       Ступени эти Вадиму виделись столь явными, что сердце сжималось. Он — князь.       Князь — но разве правильно это?       У них общий сад, корнями втиснутый в общую землю, в которой зарыты их отцы и матери, прадеды и прабабушки, в которой кровь их растворялась, слезы. Общая земля грелась общим солнцем, общей луной, общим дождем орошалась, общими деревьями и цветами обрастала.       Но границы, составляемые ястребом, эти заборы, загоны разграничивали. Нарушали идиллию общего сада.       И кто же примостился под общим древом, так сладко пахнущим яблоневым цветом?       Кто разрушил гармонию своими ступенями?       Кто сидит на верхушке, срывая сочные плоды и бросая вниз огрызки и семена, дабы те, нижние, садили их и взращивали новые?       Мысль сочилась кровью. Вадим же пылал желанием, зверским и зудящим, колотящимся под кожей отголосками исчезнувшей магии.       Пылали праздные костры, в которых сгорало бесследно лето, пускало прощальные перемигивания яркими искрами. Яблоневый дым пах горелым-пряным, ткал в воздухе туманные, терпкие полотна. Они разрывались лихо выплясывающими прямиком на столах людьми. Родные сердцу лица, румяные и светлые, веселые, как утреннее солнышко, шелестящее сочной травою, согревали сердце Вадима, но тоска начинала тянуть его за грудь, когда он видел среди этого веселого месива угрюмые ястребиные морды.       Они не привычны были к подобным буйствам. Не умели рвать себя на части, надрывая глотку в песне, не понимали, как нужно танцевать. Как пятками выстукивать и вышагивать, как руками двигать и переплетать.       Они не понимали, но старались.       Старался и Рюрик.       Его движения были такими же плавными, как изгибы течения реки. Кудри буйствовали, рассыпались и вихрились, ударяли его по лицу. А на лице застыла улыбка — широкая, белозубая, искренняя до морщинок у прикрытых глаз. Он танцевал, отбивал о стол музыку, повелевал ею, становился ее властителем.       Вадим смотрел — и на глаза у него наворачивались злые слезы, гадливо сползающие в горло и мешающие дышать.       Вадим смотрел — и в груди что-то болезненно, со страшным надрывом билось. Как каблуки сапог били, ломая ребра.       Вадим поймал взгляд Рюрика. Или глаза Рюрика словили его — как за чем-то срамным, неловким, будоражащим. Карие глаза с острым разлетом ресниц, поломанные дуги собольих бровей, постыдно алые щеки с налипшими к ним ниточками кудрей.       Злоба зажгла Вадима. Вспыхнула где-то в груди, грозя пожрать весь его мирный сад, обожгла лицо.       Рюрик себя на части порвал, разодрал без остатка, обнажился целиком, до голой кости. Завладел. Всем завладел: землею, садами завладел, наведя свои порядки, украл музыку и внес в ее переплетения свои нити.       Вадимом тоже завладел.       Тем сильнее хотелось, уходя прочь от костров и музыки, криков и пьяных головокружений, рвать листья на деревьях, ломать ветки, сдирать о кору пальцы, наказывая себя, ногтями лоб царапать. Больно делать, чтобы отвадить, протрезветь. После Карна так же делал — но сейчас больнее, сейчас что-то живое будто умирает, стонет.       Волком взвыть, признавая собственную слабость, и зарычать, потому как выход ясен ему, как день летний.       Они шумели, орали, надрывая глотки, трясли мечами и копьями, хищно сверкающими в сладострастном ожидании свежей крови.       Шел снег — первый, пуховый и мягкий, тихий.       Общий сад то замирал в ожидании, то трепетал всеми листочками и лепестками, ожидал, сплетался в одно. И толпа шла одним целым. Текла единым бурным потоком, пенящимся и гудящим, ломающим все на своем пути.       Необузданным.       Братским.       И Вадим во главе сливался с ними в одно. Единой кровью, едиными нитями сплетался с каждым, кто так же, как и он, желает единого и общего. Чтобы было поле, а не ступени, уходящие в небо и мешающие строить что-то свое и личное.       Сердца их бились как одно — и этот миг, такой общий и славный, громкий из-за криков и лязгов мечей дружинников и ястребиных выродков, возбуждал в груди горячие петли. И деревья в общем саду сплетались воедино, плакали одним и тем же — золотым.       Общим.       Тот крохотный сад внутри Вадима, где птицы никогда не пели, а деревья и кусты цвели и пахли, дожидался крови.       И замер, когда Рюрик ступил на крыльцо терема и с ледяным видом выслушал все жалобы нескольких дружин и нескольких князей.       Когда Рюрик вопросил стальным голосом, кто предводитель.       Когда Вадим, стряхнув с плеча руку Карна, смело вышел вперед, сбросив с себя снег.       И в тот самый момент, когда в ладони Рюрика сверкнуло лезвие ножа, Вадим не шелохнулся, хотя мог отойти, вывихнуть ему кисть — хотя бы плюнуть ему в глаза.       Но он не пошевелился. Корни глубоко вонзились в плоть земли. Умереть, стоя на своем и от руки владеющего тобой — не зазорно.       Последнее, что услышал Вадим прежде, чем навеки остаться в мгновении цветения яблонь, был тихий, почти ласковый голос ястреба:       — И правда храбрец.