Осенние радости

Дождь копошится на улице, неся с собой желанную прохладу и прибивая пыль. Раскаты грома не кажутся пугающими, скорее наоборот, они успокаивают юношеское сердце, что совсем недавно делало кульбиты и отплясывало чечётку. Порывы ветра часто завывают зверем под окном, вынося чистую воду из реки на берега. Раскаты становятся всё чаще, всё громче, пытаясь раззадорить этот город своим гулким смехом. Осень была классической Петербургской. Ледяной ливень прибивал к земле золотую листву, смешивая её с умбровой грязью, в которой с лёгкостью можно было захлебнуться. Северный ветер качал деревья, срывая с них пожухлые ветви и отмершую листву, унося это с собой вдаль, подальше от чужих глаз и рук. На улицах был поздний вечер, но не настолько поздний, чтобы идти спать, самое время ужинать. Темнота за окном не пугала, она погружала в себя, успокаивая и даруя материнскую заботу, которой так не хватало во взрослой жизни. В просторной комнате, похожей и на гостиную и на кабинет одновременно горит тёплый жёлтый свет, и кажется, что на улице так же тепло, как и в натопленной комнате. В воздухе пахнет ладаном, осенними кострами и горелой пылью, так пахнет от старых батарей, ещё витает какой-то сладковатый аромат, такой сладкий, что аж сводит скулы и он кажется терпким, так пахнет на кладбищах. На бледно-жёлтых обоях танцуют забавные тени от разных предметов, они общаются между собой, приглашают на мазурку, и звонко отплясывают её, а когда один танец сыгран - начинается другой, но уже со следующим партнёром. Старый паркет «ёлочкой» сейчас кажется таким мягким, как первый застоявшийся снег зимой, но при этом тёплым. Ещё совсем мальчишка сидит в изумрудном бархатном кресле, чуть ли не целиком в него проваливаясь. Он сидит в белой, накрахмаленной рубашечке, которую утюжили сегодня утром, первые две пуговицы расстегнуты, а с запонками давно попрощались, на нём гимназистские тёмно-синие брюки с ровными стрелками и вязаные шерстяные носки с забавным рисунком. Он укрыл свои ноги пледом, иногда вытягивая носки, чтобы те не затекали. На его коленях лежит конец его вязанного творения, а сами пальцы на тонких спицах откаблукивают новый вязаный ряд. Это будет шарф на зиму. Но не себе, а кое-кому другому. Часы, покоившиеся на каминной полки вот уже который год, отбивают девять часов вечера. Звон разносится по всей Петербургской квартире, затмевая собой очередные раскаты грома. В квартире слышатся чёткие шаги. В комнату резко повеяло мокрой полынью и амарантом, а также костром. Взрослый, статный мужчина, с слегка заметными морщинками вокруг улыбающихся винных глаз и в красном щегольском пальто заходит в комнату, отбивая ритмы своей тростью с серебряным набалдашником. Он ставит трость около книжного резного шкафа, снимает кожаные перчатки и пальто, ослабляет узел галстука, снимает пиджак и, поправляя замявшийся жилет, подходит к своему брату. – Эрас-туш-ка. – по слогам чеканит он, слегка посмеиваясь. – Чего сидим здесь? Время ужинать, а ты не кормленный с обеда, аж косточки торчат. – Я-ков! Ты мокрый, как собака! Т-тебя д-дожидаюсь, чтобы отужинать. – смеётся Фандорин, откладывая своё вязание на деревянный столик. – А если бы я сегодня как обычно задержался? Голодным бы спать лёг? – спрашивает старший брат. – Я бы и спать не лёг, т-тебя бы дож-жидался. – Совсем с ума сошёл? Только попробуй даже так своим здоровьем пренебречь, отшлёпаю как котёнка. – хмурит иссиня-чёрные брови. – Ты на меня и руку никогда не поднимешь, Яша. – улыбается Эраст. – Прав, яхонтовый мой, как всегда прав. Сделаю тебе что не так - в жизни не прощу никогда себе. – он снимает свои перстни, кладя их в бархатную шкатулку на каминной полке. – Заметил, как быстро закончился вечер? Видно устал старый закат... Вот любит Яков говорить странными конструкциями, ну не отнять этого у него. А Эрасту это наоборот нравится. Ещё с детства ему нравилось слушать такую речь брата, она была завораживающей, Растик хотел научиться говорить так же, да не до конца удалось, хотя некоторые фразы он перенял у брата попугаем. Ему становилось так стыдно, когда Яков ловил его за подобным своей хитрой улыбкой, что Эраст краснел от этого до самых кончиков ушей. – Эрастушка, голубчик мой, ну вот люблю я тебя, и ничего поделать с этим не могу. Он подходит к креслу сбоку, гладит голой рукой без лишнего металла по мягким кольцам волос, а другую кладёт на юношеское, но крепкое плечо. Эраст приподнимает голову, смотрит непонимающе и хлопает своими ореховыми глазами. Яков наклоняется, трётся носом о гладкий висок, целует несильно, как в детстве, а потом музыкальными пальцами очерчивает неяркую скулу и тоненький, почти девичий подбородок, спускается рубиновыми губами ниже, к веснущатой щеке, ищет чужие мягкие губы, касается их, это тяжело назвать поцелуем, Эраст жмурится и прижимается ближе. Гуро остраняется, гладит по голове, целует напоследок в висок, и идёт просить их старую нянечку о том, чтобы она принесла чаю и Эрасту что-нибудь поесть на ужин, сам-то не голоден, а Фандорина кормить надо, хоть Эраст и не особо-то хочет. Возвращается он в гостиную уже вместе с чаем и тыквенным супом. Ставит всё на столик, пододвигает ещё одно кресло, садится напротив брата. – Ну, ангел мой, рассказывай о сегодняшнем дне, о том, как у вас в гимназии, о том, что на этих каникулах делать хочешь. – Гуро расслабляется, жмурит глаза, и откидывается на спинку кресла. – Я-ков, я к-как раз хот-тел поговорить с тобой к-кое о ч-чём. – он нервничает, отчего стал заикаться сильнее. Весь Эраст начал напоминать нахохлившегося воробья, он не отрывался от своей тарелки с супом, боясь поднять взгляд на брата. Яков явно напрягся, выпрямился, на лбу пролегла морщина, он смотрел выжидающе, с ноткой недопонимания. Он не торопил, знал: брат сейчас до жути нервничает и пытается подобрать правильные слова, чтобы Гуро не вспылил, ибо знал, что брат тяжёл на руку. – Яш... Ипполит Ал-лександрович оп-пять лез к-ко мне. Я от-того не мог-гу больше в гимн-назии оставаться на к-каникулы. – шепчет Расти, ковыряя дырку в старом пледе. – Опять! – он бьёт кулаком о ручку кресла, его взгляд переполнен злости. – Эраст, я точно вызову его на дуэль, и не смей на этот раз отговаривать меня! Вот скотина! – Нет-нет, Яшенька, милый, н-не надо! Я молю тебя! А ес-сли он т-тебя ран-нит? Или ещё хуже - уб-бьёт?... Даже г-говорить не могу о т-таком! – чуть ли не плачет Фандорин, он уже готов бахаться перед братом на колени. – Себя не жаль, так х-хоть мен-ня пожалей! – А как по-другому то, любовь моя? Он же не понимает, я говорил с ним, и кулаками объяснял - не доходит! – вспылил Яков. – Яшенька, ну хочешь - ещё р-раз побей его! Но н-не на дуэль ж-же! Бог с т-тобой, Яша! – взгляд такой просящий. – Побью. Вот увидишь, поеду с тобой после каникул и побью его. – Яков стоит, сложив руки на груди, и смотрит в мокрое окно. Дождь бьёт по окнам так размеренно, словно метроном на фортепьяно. Он успокаивает два разгорячённых ума, даруя им покой. Яков беспокоится за брата, оттого и бережёт его здоровье в ущерб своему. Он хочет спрятать Растика в рукава своего пиджака, защитив от пошлых шуток командира его ум, и от палящего солнца его плечи в родинках, пусть уснёт в мягкой подкладке ткани, под защитой. Эраст медленно подходит к прямой, как шомпол, фигуре своего брата, встаёт на носочки и обнимает за плечи со спины, упираясь щекой в тёплую ткань жилета, нагретую мягкой кожей Якова. Яков тяжёло вздыхает и поглаживает своего брата по руке ладонью, всё ещё глядя в осеннее окно. Он разворачивается, смотрит устало, но нежно, и обнимает так крепко, прижимая к себе до боли в рёбрах. Он упирается носом в висок Эраста, вдыхает родной запах, сжимает губы, и прижимается к Расти ещё сильнее, пытаясь спрятать его в себе, как в платяном шкафу под потолок. – Растушка, мой славный, пойдём спать. – почему-то ему хочется плакать. Эраст тихо кивает, убирает подбородок с крепкого плеча, осторожно берёт брата за большую, холодную ладонь и ведёт в сторону спальни. В будуаре тепло, но пахнет кострищем и амарантом, а так же воском. Эраст садится на мягкую кровать, которая пружинит от его веса, и начинает наблюдать за тем, как его старший брат подготавливается ко сну. Яков снимает с себя галстук, расстёгивает запонки на белёсой рубашке, снимает жилет, корсет и саму рубашку, даруя взору свою подтянутую, крепкую фигуру, он ерошит свои вороньи волосы, расшнуровывает туфли, снимает носки, следом брюки, оставаясь в одном нижнем белье. Он устало улыбается и подходит к брату, начиная раздевать и его: снимает рубашку и брючки не по размеру, надо уже новые покупать, а так же тёплые носки - свой собственный подарок. Он целует Эраста в макушку и начинает расправлять постель. Взбив все подушки, вытащив из них торчащие перья, встряхнув одеяло, разгладив простыни, он приглашающе придерживает одеяло, глядя на Эраста, но тот как будто в прострации. – Мадам, уже падают листья, я жду вас как сна голубого, я гибну в осеннем огне, когда же вы скажете слово, когда вы придёте ко мне? – он цитирует Вертинского, хитро улыбаясь. – Я вас слишком долго желала, я к вам никогда не приду. – он продолжает эту игру, копируя улыбку брата, а тот в свою очередь заливается бархатным смехом. Эраст доползает на четвереньках до подушки, плюхаясь на мягкую постель, выжидающе глядя на Якова, а тот в свою очередь медленно ложиться рядом, после укрыв их двоих одеялом. Эраст ёрзает на постели, пододвигаясь к брату поближе, ложась ему на грудь, а Яков обнимает его за талию, целуя в висок и шепча пожелание о спокойной ночи.