...и видь воздушные грёзы

«Старик…» Это звучит сонно, немного томно, да так, что осколок души и силы Бога квинси медленно вдыхает, поворачивается. Смотрит внимательно-внимательно, будто решаясь, сделать или нет. Он тянется, аккуратно, немного неловко, поправляет рыжую прядь и улыбается самым краешком губ. Пурпурные, длинные шторы, огромными полотнами свисают с высоких потолков и закрывают внешний мир, позволяя полумраку стелиться мягкими волнами, заполнять пространство. Мужчина подымается, осторожно, идёт в сторону ни звук его шагов, ни шелест ткани, ничего не тревожило тишины сонного царствия. Ткань, с виду тяжёлая, плотная, легко откланяется и цветные блики падают на спокойное лицо. А мир за огромными шторами рушился. Измерение рушилось от его собственной руки. От его цельного «я». Обиженного, непонятного, оскорблённого. По-детски эгоистичного. Яхве карающей рукой проходился по миру мёртвых частым гребнем и в безумие силы забылся о важном. Начальном. Едином. О фундаменте всего сущего и его равности. Зависимости друг от друга. Ванденрейх не мог заменить общество душ, как ячейку в мироздание. Да он и не собирался это сделать. Бог был беспристрастен и эгоистичен. — Закрой. Если он проснётся, будет ещё хуже. И всё, как карточный домик, полетело под откос. Катаклизмы накрывали мир живых, а шинигами и квинси вырезали друг друга с попеременной регулярностью и завидной частотой. Пустой рычит, подрывается, шипит своим многогранным голосом, тянется чтобы завернуть штору и краем глаза видит смерть Короля душ. Тварь кривит улыбку и довольно мурчит, танцующей походкой возвращается к спящему сладким сном подростку. Он счастлив. Так счастлива может быть тварь, не знающая и не признающая других «вожаков», кроме своего. Не признающая, что тот, перед кем склонился он, будет опускать глаза в пол перед кем-то ещё. Или, думает осколок души, он счастливо, потому что лучше ощущает, как сладко спит ребёнок, какие сны ему снятся. Пустому, буйному и беспощадному берсерку, легко от осознания что главное его волнение сопит в белые мягкие подушки и не думает совершать какие-то суицидальные пируэты. А мир за занавесом рушится. Реальность мелкой крошкой распадается, сдирая облицовку вселенной. Обнажаются сути, которые не кому теперь понять. Его цельное «я» как и когда-то давно растерянно, напугано и обиженно. Бог квинси доживает последние секунды жизни, как первые. В полной тишине, темноте и одиночестве. В мире, что он разрушил. Но чувствует, что есть что-то ещё. Кто-то нужный. Мира уже нет, живых и мёртвых тоже нет. Остался только он и разваливающиеся, догорающие измерения. Множество глаз видят только чернильную тьму и бесконечность одиночества, что режется тонкой нитью-струной. Сладкое умиротворение ядовитым спокойствием, горькой расслабленностью отравляет нутро. Яхве теряется, хочет идти, но не знает куда. Путеводную нить не ухватить, она как игривая кошка, вьётся у ног и ускользает, как только пытаешься поймать её. Пока не появляется ощущение толчка. Яхве Бах мягко опускается на плиты измерения, что так похожи на дворец отца. И его, как неугодного новорождённого котёнка топят. Огромный клинок с белым лезвием пронзает и сочится ядом голода, кислым, мерзким. — Это будет хорошей пищей на будущее. Масконасящая тварь заставляет будоражить реацу, пробуждаться ненависти, но он заходится кровавым кашлем и еле держится на ногах. В пик своего могущества, в неизвестном месте, он ощущает как никогда свою слабость. Последнее что чувствует Яхве это мягкое тепло души, близкой, сонной, юной. Последнее, что он видит, как тварь подходит к последнему, потерянному осколку его личности и силы, что-то скрипит, машет руками. — Ичиго ещё рано просыпаться. Его мир ещё мёртв. А потом он становится чистой, сырой силой. «Он» как личность перестаёт существовать и становится последним вдохом и первым выдохом. «Он», познаёт маленькую, но горькую правду. Но не то, чтобы его это уже беспокоит. Как новый виток развития и банальная закономерность, нужно создавать, на обломках разрушенных игрушечных полях, для нового ребёнка и сироты. — Есть много научных и религиозных гипотез, как был создан этот мир. И почему-то всё придерживаются самых скучных вариантов. Урую смотрит на рыжего мальчонку лет десяти и кривыт губы. Растрёпанное создание листало библию и находило её до того скучной, что рассуждало вслух о таких важных вещах, будто смыслил в этом хоть что-то. Мальчишке этому, ни в жизни не понять таких важных постулатов, как мироустройство и будущее. Поэтому Исида разворачивается на пятках и спешно уходит (сбегает). Потому что подсознательно, он уже испугался этого могущества и силы, что ярким букетом расцвело около незнакомца. Потому что ему надо торопиться (он почти задохнулся от испуга), огромное количество только что придуманных дел были «невероятной» ношей. Поэтому он не услышал тихий шёпот с ответом. — Главное не как, а для кого был создан этот мир. Ветер ласково трепал рыжие волосы, а взгляд карих глаз следил за каждым, кто вызывал интерес и неподдельный восторг. Он проспал слишком долго и не желал упускать из вида ни одного интересного момента в мире, сделанным для него. Так сказал его меч, часть его самого. Что отец, когда перестал «быть» и стал всем, ждал его пробуждения настолько долго, что вырастил из своей силы миры. Они великолепными шпилями вспарывали небеса и очерняли кровью землю. Бойни, пускали по сосудам миров души, что как кровь бежала по венам и артериям, разнося необходимую для существования Ждал, когда появится тот, для кого он будет делать и творить. Грустно было правда, что интересные ему личности долго не жили и уходили, вливались в поток, что делал крепче мир. А мечи ребёнка стояли за его спинами, смотрели и понимали, что Ичиго не понимает. Что его интерес вызывает у почти растворённого разума Бога этого мира, ревность, эгоистичное желание отвлечь внимание на себя, на огромные горы-хребты, поросшие деревьями, реки-слёзы не пролитые в последние секунды осознанности. Тот меч, что когда-то мог назвать себя частью великого могущества, увидел и осознал, так же, как и его начальное я, но смог, отрёкшись от себя же, он потерял право быть «отцом» и стал лишь частью силы дитя, сохранить личность и жить с горькой правдой. С гнойной раной на памяти. С раскрытыми глазами, что вонзали явь в самые чувствительные точки сознания. — Каждый ли Бог лишался своего дитя и искал ему замену? — Пустой смотрит голодно, ведь знание, не меньше боёв могут насытить безумную душу. — Могло ли дитя, лишившееся родителя, создать связь с потерянным Богом? Белый щурится, скалится, знает много больше о чём-то первобытном, диком, ужасном. О том, что он-сила не хочет думать, а он-мир никогда не признает. О простой маленькой истине. О цикличности мироздания. О мире, что каждый раз, строится на костях эгоистичных всемогущих детей. Что мир — есть ловушка, в которой обиженные дети, уже мёртвые, создают новую ловушку для своих сирот. Что этот дивный сад захлопнул свои ворота, оплёл плетью разум и когда-то, очень-очень не скоро, Ичиго займёт место своего «отца», чтобы стать ничем и создать высотки, что рвут облака для кого-то ещё не появищегося, но уже обречённого. Как жадный грех, мир пленяет в своей красоте и высасывает силы и могущество, продлевая своё бытие. — Старик, ты чего? Юный мальчонка смотрит прямо в душу, выворачивает всё наизнанку и потрошит эмоции. Волнение его, будто раскалённый нож, беспощадно полощет по нервам. И «Зангетсу» ощущает всю ярость эгоистичного Бога и жадного мира, улыбается краешком губ, поправляет рыжую прядь. — Скоро ночь, ложись спать. И пусть тебя снятся сладкие сны, пока на костях кровавого мира, горят костры, что плавят клеть небес, жгут на рёбрах Бога паразитов, заставляя его свирепеть, страдать. Где начало лежит в желании выжить, и они вгрызаются в белые, ломкие останки. Спи, и пусть тебе видятся нежные поля с будущей гладью бесконечных океанов. Спи, пока мироздание умывается чёрной водой и кошмаром, за свою жадность и мелочность. Спи…