Мирная жизнь в Саванне

Когда-то от типа со странным акцентом, что разыскивал недобитых якобитов, дабы передать им интересное предложение от какого-то короля Питера, Джеймс услышал фразу «Повезло, как утопленнику в субботу». Потом тот и перевел и пояснил, мол, потому что баню топить уже не надо. В Таверне Нассау все равно никто ничего не понял, но внимания заострять не стали – пущай у Хорнихолда завитая голова болит. А вспомнил он непонятную фразу потому, что в эту субботу ему повезло аккурат как тому утопленнику. В Саванне они с Томасом застряли надолго. Сначала они решили подождать хоть пару недель, чтобы Томас набрался сил перед долгим путешествием, а за это время спокойно обдумать, на самом ли деле оно нужно. «Спокойно» тут было лишь красивым словом, спорили они весьма и весьма страстно. Флинт (хотя он изо всех сил пытался забыть это имя и стать снова Джеймсом – а вот МакГро или нет, тоже было предметом дискуссии) даже героически предлагал исчезнуть, оставив вновь обретенному другу все имеющиеся деньги. С юридической точки зрения Томас Гамильтон был мертв, и восстановить свои права на собственность и титул ему было б весьма затруднительно, но именно поэтому ему инкогнито нечего было бояться ни в Старом Свете, ни в Новом. Правосудие им не интересовалось, и ни единой живой душе не было выгоды его опознавать. Другое дело Джеймс МакГро – здесь пират, там - дезертир, подозреваемый в мужеложстве, в общем, опасная компания. Однако Томас, увы, совершенно не был похож на свежеприбывшего из Англии бледнокожего, но в то же время абсолютно не разбирался в здешних реалиях: какие вольности, и не снившиеся порядочному английскому либертену, считаются тут ловким и приятным обхождением, а за какое «невинное» замечание отхватишь в лучшем случае оплеуху; какой обычный на английском рынке товар здесь редок, а потому запредельно дорог, и наоборот, какая недоступная в Метрополии экзотика считается тут буквально мусором, и придурок, предложивший за нее деньги, вызовет всеобщее подозрение. Причем вполне определенное – беглый белый раб, задержать которого дело не только властеугодное, но и выгодное. Мистеру Гамильтону (какой, к черту, сэр, забудь) следовало не только окрепнуть, но и пообтесаться. По этому поводу тот пригрозил на старости лет издать толстенный том «Сравнительное философическое описание нравов, манер, добродетелей и преступлений в закрытых обществах, а именно: английском высшем свете, сумасшедшем доме, тростниковой плантации и новоанглийском поселении не в пользу первого с примерами и анекдотами». Джеймс в ужасе схватился за голову – не от длины названия, а от несерьезности друга, которого конечно же нельзя оставить наедине с новоанглийским поселением прямо сейчас, и их споры на некоторое время заглохли. Только потом, много дней спустя, он задался вопросом, не была ли эта шутка на самом деле искусным дипломатическим ходом, и понял, что не хочет знать ответа. Даже после десятилетия командования пиратской командой Флинт воспринимал умение красиво и убедительно врать, в котором ему пришлось изрядно преуспеть, как нечто грязное, едва ли не худшее, чем умение убивать и калечить, Томас же, дипломат и потомок дипломатов, наоборот, видел в этом умении необходимый признак разума и цивилизованности. Он говорил то, что нужно было услышать собеседнику, так же легко, как дышал, и парадоксально не казался ему грязным или неестественным. Таким же - Джеймс ощутил мимолетный укол памяти – был и Сильвер, только тот не объяснял свое поведение идеалами философии. «Значит, воспитание и образование тут не причем, что б там не толковали пуритане типа родителей Билли Бонса о вреде умствования, он, Джеймс МакГро, просто от рожденья человек иной породы, нежели эти двое? Вот бы поглядеть, как бы они спелись, если б у них было чуть больше времени, чем плавание до Саванны.» И тут Джеймс понял, что на такое он тоже ни в коем случае не хочет глядеть, и постарался выбросить эту дурь из головы. Получилось не сразу, и опять же, так, что лучше б не надо. Надуманный предлог для переживаний сменился реальным и серьезным – Томас свалился в лихорадке. Джеймс еще успел озадачить себя вопросом о степени своей вины: если друг подхватил болезнь уже в Саванне, то решение задержаться тут стало роковым, но если зерно заразы зрело в Томасе еще с плантации, то тот точно не перенес бы путешествие через океан; но очень скоро ему стало не до праздных размышлений. Он не хотел пускать в дом чужие глаза и уши, посему стал и врачом (оказалось, что после бесед доктором с Хауэлом и старым мистером Мозесом он понимает во врачевании едва ли не лучше, чем полуспившийся городской медикус), и нянькой, и поваром, и горничной (благо, как драить палубу он тоже еще не забыл). А когда Томас был уже в состоянии перемещаться по дому не по стеночке, шатающийся от усталости и недосыпа Джеймс заболел сам. Вонзи малярия свои клыки в обоих разом – не выжили бы, а так кое-как обошлось, но вот плыть в Европу был уже не сезон. Они потихоньку обросли хозяйством и даже знакомствами, ведь держаться совсем наособицу было б подозрительно. Похоже, обаяние Томаса по-прежнему прекрасно работало, и в городе их почему-то считали братьями, кузенами или что-то в этом роде, вроде б неудачливыми плантаторами, но в общем-то добрыми малыми, хоть и растяпами. Ну как кроме добродушной насмешки можно относиться к человеку, выкупившему у местного старьевщика невесть как у того оказавшуюся старую резную деревянную выкрашенную индиго голову, приспособившему ее в качестве подставки под парик, да еще и гордящегося при этом своей рачительностью? Флинт с первого взгляда счел приобретение индейским идолом, а вот Томас наоборот уверял его, что это наверняка бывшая статуя какого-то невезучего святого, но прозывал ее при этом Мармо. «Но это же из какой-то колдовской книги?» - попытался припомнить Джеймс не так давно читанное. «О друг и возлюбленный ночи, ты, кому по душе собачий лай и льющаяся кровь, ты, кто крадешься в тени надгробий, ты, что приносишь смертным ужас и взамен берешь кровь, Горго, Мормо, тысячеликая луна, благоволи принять наши скромные подношения…»* Заклинание явно оказалось действенным – на последних словах Томаса скрутило в припадке, и страдалец, содрогаясь в конвульсиях, сполз по стенке на свежевыдраенный пол. Капитан успел испугаться, что желтая лихорадка вернулась, понять, что это не болезнь, а смех, обидеться, мысленно упрекнуть себя за подобную мелочность, разозлиться непонятно на кого, снова испугаться за здоровье друга, когда тот наконец смог похрипеть, что восхищен и поражен в самое сердце прогрессом в его гуманитарном образовании. «Ведь раньше, в Англии, ты глубоко презирал оккультные науки и ничего о них не знал, не так ли? И тут такая цитата!» Покраснев не то от гнева, не от смущения, он сам не очень-то понимал, Джеймс пробурчал, что на Карибах не слишком большой выбор литературы, приходится читать, что дают, в смысле, что удастся отобрать у того, кто сделал свой выбор в Европе, вот и не повезло какому-то паршивому демонологу. А как капитан он, конечно же, предпочел бы новый трактат сэра Ньютона об исчислении долгот, но увы… Широко улыбаясь, друг возразил, что возможно хороший алхимик из числа друзей сэра Ньютона смог бы оказать пиратскому кораблю куда более серьезное сопротивление, чем несомненно паршивый демонолог, так что сожалеть не стоит. Что же до выбора имен, то конечно же идола можно иносказательно назвать башкой, но иногда – Томас улыбнулся еще лукавей и широко развел руками, башка это просто башка безо всякой мистики. Мармо на старофранцузском - голова, и именно так прозывают манекенов в недорогих модных лавках по всей Европе. В еще одно прекрасное утро Томас притащил домой здоровенного попугая. Когда Джеймс ткнул в обновку пальцем и вопросил: «Зачем?», тот вздыбил перья, сделал молниеносный выпад сквозь редкие прутья клетки, а затем обозвал его чертовым шлюхиным сыном и призвал на головы всех присутствующих дождь из проклятой крови. Джеймс, окропляя все вокруг кровью из прокушенного пальца, заорал примерно то же самое, но птица была громче. - Его зовут Капитан Флинт, - с безмятежной улыбкой ответил Томас, когда вопли стихли. - Надеюсь, тебе хорошо заплатили за то, что ты забрал эту пернатую змею? - пробурчал ошеломленный попугайский тезка. - Наоборот, это я отдал за этот прекрасный экземпляр, - и Томас назвал сумму, от которой, прическа Флинта-человека, не будь тот брит наголо, встала бы дыбом не хуже чем у попугая. Нет, они могли себе позволить и не такие траты, но… Тыкать еще раз пальцем Джеймс все же поостерегся, но вопрос: «Зачем?» повторил. - Во-первых, я пожалел бедную, но благородную вдову… Флинт был совершенно уверен, что «во-вторых», и, скорее всего, гораздо более веское, у друга тоже заготовлено, но не сдержался: - Какая же она бедная и благородная, если дерет дикие деньги за этакую дрянь?! - Я купил его вовсе не у нее, а у ее соседа… «Этакая дрянь» вновь воинственно раздулся и рявкнул: - Дарби МакГро, рому!!! И шум начался по-новой. Ситуация прояснилась только после того, как Джеймс немного успокоил нервы чашкой густого приторного пахнущего ванилью шоколада, заботливо приготовленного Томасом. Вообще он предпочел бы крепкий кофе без сахара, но Томас был глубоко убежден, что кофе в любом виде чрезвычайно бодрит и возбуждает, а шоколад, что бы о нем не воображали эти распутники французы, наоборот, успокаивает и настраивает на миролюбивый и философский лад. А судя по нецензурным претензиям, почему любой завалящий попугай знает его в лицо, пытается им командовать в собственном доме, да еще и фамильярно обзывает красавчиком**, другу не помешает вкусить сладости миролюбия и философии. - «Красавчик» вовсе не ты, хотя, конечно же, ты тоже, - журчал Томас, - а та самая вдова, Доротея, и даже не МакГро, а МакГоу или что-то в этом роде. Ты слишком много требуешь от неразумной птицы. – «Этакая дрянь», повышенная до «неразумной птицы», в это время мрачно терзала банан и посему молчала. Да и Флинту оставалось лишь бессильно открывать рот – как будто это он припер в дом кусачую пакость, а теперь требует от нее идеального произношения. – Ее сосед-лавочник считал, что говорящая птица привлекает внимание к его лавке, почтенная Доротея же не раз требовала от него потрудиться перевоспитать богохульника. Вот он и потрудился – научил кричать «Дарби МакГоу, рому!». Это никак не оскорбление, так несчастной женщине даже местный судья сказал, когда та пришла жаловаться, красотка же, не уродина. И вообще, может попугай не требует, а наоборот, предлагает. А что все клиенты соседа начали считать ее бывшей шлюхой-подавальщицей, так с чего она взяла, что только теперь начали… Бедняжка пала духом и уже предлагала птицу выкупить, но хозяин заломил несусветную цену, которая ей была заведомо не под силу. *** - Да на эти деньги он теперь дюжину попугаев купит! И всех научит кричать что-нибудь про Дарби МакГоу, так что, увы, с благим делом ты промахнулся. - Купит или не купит – это дело его совести, а никак не моей. А я как услышал, что птицу зовут Капитан Флинт… - Так и решил привлечь к нам побольше, черт побери, внимания! А то вдруг кто-то вздумает разыскивать в Саванне капитана Флинта, а ему наш дом не покажут! - А мы покажем попугая, - тонко улыбнулся Томас, - скандального, сквернословящего, клюющегося попугая, которого зовут Капитан Флинт. А не будем изображать недоумение и возмущение, почему известного преступника ищут именно в нашем доме. Ведь говорить правду легко и приятно. И, кстати, мало кому известно, что МакГро – настоящая фамилия Флинта, зато то, что знаменитого пирата зовут Джеймс, а не Дарби, и что у него никогда не было попугая, известно как раз очень многим. И что грозный пиратский капитан никому не позволит гонять себя как стюарта, кстати, тоже. Наверное, против всего этого можно было найти множество аргументов, но пока Флинт собирался с силами, его тезка уже был водворен наверх, и спорить стало уже глупо. В конце концов, он же капитан, а не обиженная благородная вдова! Уже во вторник (никто не начинает долгий путь в понедельник – плохая примета) они с Томасом были бы на борту отплывающего в Англию корабля, в самой дорогой каюте, что можно было нанять за деньги, а в субботу на пороге их дома появился Билли Бонс, желающий странного. Хорошо хоть не убить сразу с порога не разговаривая, а то Джеймс МакГро, еще не полностью восстановивший силы после желтой лихорадки, мог бы с ним не справиться, и попугай ничем бы не помог. Впрочем, после того, как Билли был гостеприимно усажен в самое лучшее кресло, из коварных пучин которого было абсолютно невозможно быстро и резко подняться, и перестал икать после знакомства со стариной Мормо, оказавшемся в прихожей из-за сборов, намерения его несколько прояснились. Билли не желал мести бывшему капитану, ему не давало спокойно спать золото Урки, спрятанное на острове. Он не алкал сокровищ, скорее наоборот, как стало понятно из путаных объяснений, Билли считал, что золото проклято и его ни в коем случае не следует трогать, а то оно принесет всем беду. Не только потрогавшему, а вообще всем, причастным к истории. Чуть ли не вообще всему человечеству, но Флинт не рискнул лезть в дебри и уточнять. Поэтому Билли даже обрадовался, что капитан собирается покинуть Новый Свет, но чтоб уж точно убедиться, что он не вернется за кладом, Билли требовал отдать ему карту. Он-де ее сохранит и спрячет от остальной бывшей команды, которая идет по следу с совершенно иными целями и сокровища как раз хочет. Он опередил остальных на день, не более, и даже прикроет бегство капитана, потому что совершенно не заинтересован, чтобы те его поймали и, не дай бог, разговорили. В логике Билли Бонса был огромный изъян, но Флинт (даже до того, как Томас, с милой улыбкой подливающий Билли шоколад с красным перцем, тяжело наступил ему под столом на ногу) сам прикусил себе язык не произнеся «но ведь…» Если парень не понимает, что перенесенное на бумагу из памяти рисовавшего не исчезает… Впрочем, Томасов специальный особо крепкий и сладкий напиток для избранных гостей мог сбить с курса и более опытного мыслителя, нежели бывший боцман «моржа». Путаницы явно добавила и велеречивая радость Томаса, как он рад, что вопрос с движимым имуществом столь прекрасно и естественно разрешился сам собой. С точки зрения Флинта разницы между «мы бросили мебель и прочие финтифлюшки, потому что тащить с собой было неудобно, а продавать лень» и «мы бросили оные, чтобы обмануть преследователей» не было – бросили и бросили, но его друга явно радовало, что вынужденное действие приобретало признаки осмысленности и даже хитрого планирования. Впрочем, не совсем так. Пернатый тезка оставался тоже, что Джеймса как раз весьма радовало. «Пусть теперь Билли будет легко и приятно говорить правду», - шепнул он Томасу, и тот вынужден был согласиться. Потом, несколько лет спустя, до тихого уголка Англии дошли жуткие слухи о смерти знаменитого пирата – как тот, запертый в комнате, несколько суток орал во всю глотку, угрожал, ругался и требовал рому, и только верный боцман мог оставаться рядом с безумцем. Смелейшие же из остальных отваживались лишь заглянуть в замочную скважину, и с ужасом говорили остальным, что лицо у страдальца совсем синее…