зигзаги цвета мертвечины

Физический контакт — это рутина. Каждодневная обязанность, давно лишившаяся острых ощущений и особенного клейма. Подержать за руку блюющую девятнадцатилетку, недавно слезшую с кетамина; похлопать по плечу сорокалетнего мужчину, которого не зазря терзает то, что он всю жизнь был плохим отцом своим детям; сердечно обнять зрелую женщину, сорок дней «чистую» после последнего приступа аутоагрессии. Так — раз за разом. Ритуал. Ответственность. Возлагаемые на неё, на Лотти, надежды. Она даёт своим постояльцам столько тепла, сколько во всех смыслах может отдать, и некоторый раз под конец рабочего дня кривой свечой догорает в единении своих покоев, не жалея себя ни на йоту. Даже от поцелуев перестало веять романтикой: любое романтическое или сексуальное взаимодействие — это серьёзное вложение энергии и времени, которое она не в состоянии позволить или оправдать. Каждая секунда — жизнь. Попытка доказать себе, что всё под строгим контролем. Драматично и внезапно ворвавшись — вернувшись, скорее, то есть вновь заняв там законное место, — в её жизнь, Натали срывает крышку с запылённого сундука с протухшим содержимым, выдёргивает чеку из гранаты и сама же, чтоб наверняка, эту чеку проглатывает. Лотти видит её, а сердце громыхает, уподобляясь взрыву. В толпе сотен, одетых по привычному дресс-коду, замечает именно её силуэт. Взгляд сам, словно железо к магниту, притягивается и намертво прилипает. Стоит Шарлотта всегда ровно, гордо и высоко, не питая иллюзий о своём неординарном для женщины росте: это всегда преимущество во время как смутное, так и мирное. При Натали же — ещё ровнее. Ещё кукольней, как игрушечный монстр или отполированный вендиго, мудрый защитник оздоровительного центра среди пугающих гор. Дыхание сбивается миллион раз на дню, но Лотти пережила и не такое. Она возвращает себе прежний ритм по щелчку, не дозволяя никому заметить, что в её идеально выстроенном имидже есть брешь, у коей и имя, и лицо, и голос, и собственные желания, которые чуть не привели к не первому, но наверняка последнему свиданию со смертью. Хотелось — хочется — обнять. Расставить широко руки и прочувствовать, где лежат границы этой женщины Натали, составить тактильную карту её тела, знать каждый контур и изгиб, уметь представлять или иметь счастье из подлинных воспоминаний воссоздавать интимно освещённые картины. Лотти нахаживает круги по периметру центра, считая цветки и пеньки, а также непутёвое зверьё, встреченное случайно, лишь бы не думать об этих вещах — этих непрофессиональных вещах и материях, категорически недопустимых для кого-то вроде неё. Но вот загвоздка: Натали — не пациентка. Не просто посетительница. После неё с Шарлотты не капает на пол страдальческий воск — после неё Шарлотта зажигается вновь, как жидкие искорки игривого шампанского. Желание жить сочится откуда-то из желудка прямо в горло и обжигает стенки слизистой. Желание быть где-то, быть кем-то и с кем-то. С Нат. Расстояние. Минимальная мимика. Выверенные жесты, стратегически продуманные и взвешенные на весах рациональности. У неё получалось, хоть и плохо, но вот в её обитель съехались все «Шершни», и балластовые шарики, удерживавшие её в досягаемой реальности, рассыпались перед её ногами. Она хочет прогнать их метлой, зашугать и оскорбить, но они сидят на полу в дружном кругу семьи, по-другому и не скажешь, и Лотти сомневается в срочности своих беспокойств. «Семья». Вот она, вот она… через двадцать пять лет мучительных ожиданий. Через тернии, но не к звёздам, а к низшим категориям существования, которые им всем почти как родной дом. Лотти ломается и машет рукой, Лотти говорит «да» импровизированному девичнику. Разливается по дизайнерским хиппи-бокалам алкоголь. Хоть и пьянеет по виду, её ум остаётся трезв, если таковым быть вовсе умеет, сфокусирован на каждой из девочек — давно уже женщин, но осознающих ли этот переход из одного возраста в другой? Всё так размылось, размылось бесследно: мораль, нормы, адекватные причины любить и ненавидеть, умение жить без чрезвычайных происшествий и бьющих в кровь адреналина с кортизолом, которые у самой скачут ещё с триумфального спасения Натали. Это не гормоны эйфории или любви, а иные скользкие и предсказуемые нейромедиаторы. Но ближе этого к любви у Шарлотты не было никогда. Уже и не будет. Они болтают. Мисти говорит сущий бред, как и полагается человеку не от мира сего даже в их красочной компании всех цветов припизднутости. А потом — музыка. Ван важно разоралась о том, как любит именно эту из всех песен, и идёт в отрыв, ведя за собой остальных. Взгляд Лотти мажет по скованному профилю Натали, отказавшейся только что танцевать, и в ней вспыхивает нечто жгучее и тёплое. Тяжёлое. Тянущее до сладкой боли, прилившей к мозгу. Нат столь юна сегодня, сейчас, именно в эту минуту, которая не повторится, и так необычайно робка — а если её поцеловать? Лишится дара речи, пошлёт нахуй или отвесит пощёчину? Лотти было бы плевать, какой из вариантов верен, если бы она осталась Лотти, а не вызвалась однажды быть предусмотрительной Шарлоттой. Лотти — наитие и интуиция. Шарлотта — то же самое, но с толикой опаски и поправок, применяемых сугубо к самой себе. От мастерски скрываемой дрожи отнимаются слегка пальцы, задумавшие прикоснуться. Назад пути нет. Сегодня, сейчас, именно в эту минуту, которая не повторится, она — это Лотти. Девчонка, влюблённая по уши в другую девчонку. Она отплясывает реверанс, приглашая на танец. Нат недоверчиво зыркает и болезненно мотает головой. Лотти настоятельно протягивает руку ближе, слегка улыбается сквозь упавшую на лицо копну пречёрных волос и строит умилительную гримасу мольбы. — Пожалуйста, — шепчет, чтобы никто не слышал подозрительной хрипотцы, но чтобы услышала Натали, незамедлительно поменявшаяся в лице. Взявшая её за обе руки и поднявшаяся на ноги, использовав её в качестве опоры. Как это обычно делают все, но не совсем в точности так. Это — не обязанность и не данность. Это подарок. Они подхватывают общий ритм. Все двигаются как хотят: кто разбился по парам, кто ушёл в соло. Лотти не намерена отпускать Нат и мотивирует её присоединиться в полной мере, с ленцой пританцовывая рядом и задавая ей стиль и настрой их танца на двоих, пока Ван прилипает к довольной этим Шоне, а Тай дурит около Мисти, вспоминая старческие, почти комичные движения. Натали быстро сдаётся и, покачнувшись, растроганно расплывается в пьяной улыбке, из-под прикрытых век следя за естественными в своей грациозностями движениями Лотти, чьи локоны путаются в одежде и иногда достают до Нат. Лотти и сама, полностью забывшись в такт музыке, сверкающе улыбается, тянет подругу на себя, хватается за неё на изгибах локтей — та смиренно позволяет унести её в танце и посмеивается Шарлотте в волосы. Повернувшись к панорамному окну, Мисти что-то выкрикивает, словно ребёнок в утро Рождества, и заливисто смеётся: — Смотрите, девчонки! Снег идёт! Не разнимая рук, Лотти и Натали следуют за остальными к горящему в ночи костру, вставшему нерушимым столбом среди стремительно опадающих снежинок. Всю дорогу к огню они держатся друг за друга крепко, привыкшие ещё тогда готовиться к худшему — всегда готовиться бежать со всех ног и всё самое дорогое иметь при себе, в шаговой доступности. Друг на друга не смотрят — и Лотти как школьница, серьёзно боящаяся посмотреть: а вдруг они случайно столкнутся взглядами и она не сможет сдержаться, упрятать свои чувства хотя бы наполовину? Ведь это страшно — показывать не «полу-» и не «треть», а абсолютно всё. Сорвётся ли Нат на бег, так трагично потерявшая того, кого любила в последний раз? А для Лотти она же и есть этот самый последний. Финальный. Заключительный. Не правильный, но бесспорно верный. Та же песня слабым эхом доносится из дома, в котором всё ещё горит свет, и чуть позже неминуемо сменяется другой. Ван протестующе стонет и намеревается переключить обратно — смеющаяся Таисса ловит её под руку и, укутав в одеяло, которое ранее накинула на себя, уговаривает этого не делать. Звучать на громкую может вообще что угодно. У каждой из женщин в голове играет собственная неповторимая песня, но об одном и том же: любви, доме, страхе, психологическом ужасе и смерти. О потерявшихся воспоминаниях, которые не хочется находить, но сделать это в конечном итоге нужно — жить «без» будет уже не то. Они перестанут быть собой. Перестанут быть «Шершнями». Лотти аккуратно склоняется над костром, бесстрашно тянется к его языкам и блаженно греется, вслушиваясь в красивый треск и чувствуя приятный вес собравшихся на макушке хлопьев снега. Нат отошла куда-то в сторону, украденная раззадорившейся Мисти, и тем не менее её особенный, прокуренный и пропитый тембр прекрасно слышен. Он всегда с Шарлоттой, во всём теле которой электричеством содержится яркое осознание присутствия всех старых подруг. Болезненно-белые, цвета мертвечины зигзаги отходят во все стороны из центра — её сердца, стучащего спокойнее прежнего. Она на своём месте. Она… Она взвизгивает вне себя и ржёт на весь дворик, когда Натали, не дав предупреждений, обхватывает её сзади и складывает руки в замок на её животе. Короткое замыкание — тепло тела Нат слишком обезоруживающее, слишком внезапное и родное — и следом попытка отпустить. Лотти обмякает в стальном кольце её сильных рук — несмотря ни на что рук охотницы. Добытчицы. Но где добыча? Вопрос хитро застревает в уме — по затылку тут же пробегают мурашки. Шарлотта кладёт голову Натали на плечо и поворачивается так, чтобы носом уткнуться ей в линию челюсти, а он всё набатом: где, где, где? Как будто ответ не очевиден. Натали бережно сдувает накопившийся снег с её волос. У неё слезятся глаза — она возвращается туда, в тот момент, когда позволила Шоне избить себя до полусмерти. Все стояли и в шоке наблюдали, как и было положено. Происходил ритуал. Единственный на тот момент выход, самое быстрое решение, нашёптанное лесами. И сразу после Нат подорвалась к её упавшему телу, к её вдребезги разбитому лицу и, разливаясь по полу водопадом крепкой матерщины, как могла мягко попросила открыть хоть один глаз и взглянуть на неё. Некоторое время позже перетащила с чьей-то помощью на кровать, а руки в той же позе, в том же месте, что и прямо сейчас. Этим вечером, который не повторится. — Это пиздец… — взволнованно шепчет Натали у её уха, вспомнив то же самое, и рефлекторно прижимает её плотнее к себе. — Я до сих пор не выхуела обратно. — Нам не дали другого выбора, Натали, — поучительным тоном а-ля гуру спорит Лотти, снизу вверх поглядывая на мельтешащий профиль Нат. Вбирая в себя её запах, ставший слегка похожим на собственный. — Может, и не дали. А может, мы его просто не увидели. — Мы сделали всё, что могли. Шона… — это имя разрывает безупречный голос командира и лидера на части. Натали молчаливо оборачивается куда-то, где Садэки и стоит в компании Таиссы. — Я была нужна ей, Нат. — Ты ебанутая, — беззлобно заключает она. — Чтоб ты понимала, даже мой отец до такого не доходил в своё время. — Не успел дойти, — ляпает Шарлотта и в холодном поту осекается. — Расслабься, — задушевно смеётся Нат. — Доля правды в этом есть. Но ты хотя бы признай, что это был пиздец. Лотти выпрямляется и, сделав полуоборот, озадаченно заглядывает ей в лицо. Свои руки кладёт на укрытые тонким снежным слоем на плечи, а руки Нат бездумно и по-хозяйски переходят на её талию. — Почему тебе это так важно? — нахмурившись, спрашивает Лотти и делает шаг вперёд, чтобы между их лицами было минимальное расстояние. Пламя завораживающе пляшет в навечно мокрых глазах Нат, и будто не отражение это, а пляски огней внутри неё самой. В лёгких Шарлотты — вакуум. Воздуха нет, а подожжённый гелий вместо него. — А почему твои клоуны не дали мне вынести себе мозги? Ну правда, Лот, — Натали демонстративно закатывает глаза. «Лот». Шарлотта улыбается. Нат убирает с её талии правую руку, робко кладёт ей на плечо и, секунду помедлив, поднимает к лицу, поймав чёрный локон между пальцев. Взгляд свой прячет то ли из трусости, то ли из стыда. — Возможно, отчасти дело в эгоизме. Всё думаю, что стоило остановить её. Я должна была остановить её, но я просто… Беспорядочно мотая головой и давясь слезами, Лотти судорожно заключает её горячее лицо в свои ледяные, дрожащие ладони и поворачивает к себе. Натали смотрит на неё с широко раскрытыми глазами. Глазами кого-то влюблённого. Ведёт пальцами по шее и этим убивает. — Не остановила её тогда, — сдавленно говорит Лотти, — так останови сейчас меня… — Ебанутая, — в щемящем сердце обожании вздыхает Натали и целует её. Лотти прошибает с головы до ног. Зигзаги под одеждой вибрируют, как рой ею же разведённых пчёл. Не правильно — но верно. Она неумело, ввиду нервозности, отвечает на поцелуй и подаётся вперёд, пытаясь слиться с Нат, чьи губы посмеиваются над её неуклюжестью. Лотти думает о Кевине Тане. Лотти злится, впервые за столько лет несёт в себе чистую злобу без цветочных обёрток из цитат о терапии, духовности и природе. Она думает о нём — и о том, как именно он, должно быть, дотрагивался до неё. Как касался уже здесь, «на суше», при цивилизации. На гражданке. Разве имел право, если не разделил с ней то, что разделила с ней Лотти? Натали красива настолько, что от неё еле отведёшь взгляд, и это неоспоримо, но знать и считать её красивой вопреки — на это способен не каждый. Нет! Считать красивой благодаря… Лотти перекроет отпечатки всех людей до неё, сколько бы их в общем ни было. Словно ревнивый, закомплексованный подросток, поставит новые метки и, великовозрастно испытав второй пубертат, возрадуется этому. И в исполнение приходит… уже сейчас. Мир сужается до жаркого костра за спиной и пальцев, невротически сминающих пальто Шарлотты. Это же пальто эти же пальцы столь же невротически снимут, если вечеру суждено продолжиться; эта мысль крошит землю под ногами и проедает эмоциональные дамбы, двадцать лет подряд служившие хорошую службу. Всё, что нельзя было высвобождать, высвобождается самовольно, и Шарлотта тихо стонет в поцелуй раненым зверем — из тех, на которых Нат охотилась по весне. Это только разжигает в Натали былой азарт — на невыносимую миллисекунду она отстраняется, чтобы встать ещё ближе и прильнуть губами к так кстати подставленной и оголённой шее Лотти, но резко останавливается и зарывается носом той в волосы под её судорожные вдохи, потому что слышит сзади себя копошение: — Охуеть не встать! — истерично орёт по полной угашенная Ван. — Лотти Мэттьюс — ёбаный дайк! Таисса заезжает ей по плечу, но сама еле как не смеётся на весь двор. Они дают друг другу пять и выкрикивают комически лесбийское «вуху-у-у!» Шарлотта прикрывает глаза и считает до пяти. Возлюби ближнего своего… за неимением в радиусе десяти метров тяжёлой арматуры. И сама смеётся следом с примесью возмущения и чистого веселья: глупых подростков взяли и обломали. Нат подхватывает, легонько усмехаясь, и сильнее обнимает её, одной рукой проворно залезая под пальто и заставляя вспомнить то вынудившее окончательно потерять контроль. Почти настоящие, осязаемые картинки вспыхивают перед глазами и остаются на них печатью — и всё на людях, при свидетелях. Лотти заглушает крик — или слово, или восклицание, или эмоцию в самом базовом её понимании — Натали в плечо, зажмуриваясь и целуя. Нат гладит её затылок — так глупо и трогательно, что нет её сил. Она шатается и падает на колени, утаскивая за собой Нат, вовремя поймавшую её и смягчившую падение. Их ноги непонятно переплетены; кажется, Лотти уселась ей на голень и, склонив свой корпус к ней, теперь лбом упирается в шею, в прикосновении растворяясь. Натали переплетает их пальцы, лежащие в траве, а цирковое выступление на фоне как шло, так и идёт. — Ты там в шкафу от пыли не задохнулась, Лот? — не унимается Ван, заслужив-таки один смешок в качестве реакции. — Охренеть можно… — Какой там шкаф? — высокомерно вставляет свои пять копеек Мисти. — После сегодняшнего только слепой не заметил бы. — А, то есть ты у нас гетеро-знаток по делам гейским? — У меня друг-гей есть, вообще-то, — Куигли сводит вместе брови, насупившись. — Отражение в зеркале другом называешь? Мисти целится в Ван пустой бутылкой из-под джина, но промахивается — спотыкается и падает, как и она, и тоже задыхается от ненормального хохота. Наблюдающая за экшном Шона со смирением воспитателя детсада качает головой, хотя у самой прорезается против воли ухмылка. — Сука! Убивают! — От меня помощи не жди, — скептически отзывается еле поддерживающая своё вертикальное состояние Таисса и вопреки сказанному помогает Ван вновь подняться на ноги. Между делом успевает одобрительно показать Натали большой палец, многозначительно кивая: «Красава». Ванесса неразборчиво подтрунивает напоследок — Нат красноречиво тычет в её направлении средним пальцем и улыбается миленькой улыбочкой, выбивающейся из давнишнего образа оторвы. Момент погодя Тай доходит и до Мисти, обеими руками тянет на себя то ржущее месиво, что от неё осталось, и внезапно обнаруживает, что застряла в крепких объятиях: Мисти уткнулась носом куда-то ей в грудь и слабо посапывает, не имея сил самостоятельно поддерживать собственный вес. — Только не буди ребёнка, — журит веселящаяся Натали, расслабленно перебирая чернеющие волосы Лотти, сидящей будто на сеансе гипноза из тех, какие рутинно проводит сама. Слушать, смотреть, запечатлеть в уме до конца времён. Выйти на короткую минуту из собственного тела и дать этим женщинам, этой женщине, увести себя в иное место, куда, бывает, приходит счастье. — «Ребёнка», — фыркает Тёрнер, но не отстраняет Мисти, а бережно ведёт её к расположенным поодаль скамейкам ручной отделки, чтобы действительно усадить, как дошкольницу. Бросив неопределённого содержания взгляд на Лотти, Шона очень вовремя присоединяется к Тай и ловит Мисти за плечи, когда та, будучи самой грацией, спотыкается об свои ноги; к тому времени Ван уже вальяжно расселась на одной из скамеек и что-то допивает с видом матёрой алкоголички. Натали и Шарлотта молча смотрят четвёрке вслед, словно из общего бинокля. Зигзаги вспыхивают вновь, раскраивая кожу и преобразуя её в жёсткие рубцы, а то и вовсе появляются новые, острым терновником обвивая иллюзорно чистые запястья. Их слишком давно никто не касался… — Ты тоже чувствуешь это? — благоговейно спрашивает Лотти, в страхе потерять из виду не отрывая глаз от подруг, от их подсвеченных тусклыми фонарями и окрашенных гиперболизированными эмоциями лиц. Наперебой что-то друг другу рассказывают и спорят. — В са́мом своём теле. — Я много разношёрстной херни чувствую сейчас в теле, за это скажи себе спасибо. Давай поточнее… ау! — пищит Нат, когда Лотти понарошку ударяет её кулаком в предплечье, а после, пока та обиженно растирает место «удара», чинно продолжает: — Как будто… мы все здесь, и это правильно. Мы все должны быть здесь. Такая… приятная тяжесть. Вот тут, — она прикладывает ладонь к груди, где примерно расположено её сердце, и то же самое повторяет с Нат, оставляя ладонь теплиться там; Натали рефлекторно накрывает её своей — ту самую, что Лотти порезала в лесу, чтобы хоть как-то сохранить себе рассудок. То, что промелькнуло между ними до этого, в одночасье возрождается. — Да… — мягко соглашается Натали и с трудом отрывается от Шарлотты, чтобы оглянуться на остальных женщин. — Точно такое же чувство я испытала, когда увидела тебя впервые после стольких лет, — добавляет она, взглянув на Лотти с мечтательной улыбкой. — Ты хотела прибить меня на месте, Нат, — с усмешкой вспоминает Лотти чуть погодя, когда решает, что насмотрелась на это выражение лица, столь хрупкое в других людях, а в Нат и вовсе хрустальное из-за присущей ей стойкости. — Не прибила, — лаконично подмечает, несколько застенчиво пряча взгляд. Хотя имела полное право. Хотя никогда не была из тех, кто церемонится. Никогда не мелочилась и не извинялась за то, что сказано по делу. На языке Натали Скаторччио так говорят «я тебя люблю». Лотти резко перестаёт веселиться, берёт волю в полный сомнения кулак и подаётся вперёд, чтобы столкнуться губами в поцелуе, менее походящем на импульсивные тинейджерские выходки в темноте крохотного чулана. Но в этот раз голову теряет уже Нат — мимо неё кровавым вихрем проносятся обрывки того самого вечера, той самой агонии, рождённой из выученного бессилия. Они, немигающие гиганты, все до единой стояли по стойке смирно, пока Шона месила лицо Лотти до кондиции вишнёвого варенья. И это то самое лицо, которое Нат теперь взяла в свои руки, чтобы поцеловать глубже, сильней и отчаянней — ужалить в тон странной зацикленности Шарлотты на ручных пчёлах. Всё-таки все здесь собравшиеся — «Шершни». Если не умеют жалить, то что умеют вообще? Лотти задыхается, тонет в резком наплыве страсти в её жизнь, парадоксально монохромную несмотря на гелиотропы и звеняще пустую вопреки высшим целям оздоровительного центра. Часть её разума, часть её тела, отвечавшая раньше за животное желание, — за что угодно животное — в противоречие личной философии умерла ещё много лет назад. Тогда что это? Она упала в безумие, оказавшееся благом, а отвергнуть его прозаично не умеет. Натали мягко поваливает Лотти на траву, заставив лечь на спину, и сама ложится рядом на левый бок. Огонь сзади неё, расположившейся по-кошачьи вальяжно и по-домашнему лениво, продолжает свой безбашенный танец, опаляя обеих женщин светом и пряча Лотти в тени, отбрасываемой силуэтом Нат. В такой тени она не прочь укрыться — и в такой не прочь прожить всю жизнь. Натали подпирает голову левой рукой и на пару минут замирает, рассматривая Лотти, увековечивая в памяти образ, который увидишь нечасто, не теперь: не всезнающей гуру или расчётливой бизнесвумен, а кого-то, кто умеет расслабиться в компании подруг или беспечно забыться в двадцатипятилетней влюблённости. Женщины без масок и прикрас. Именно эта женщина придвигается ближе, бесстыдно ластясь к Натали и протягивая к её лицу руку, чтобы провести костяшками по щеке. Пальцы дрогнут, выдавая с головой не только остаточное смущение, но и что-то более глубокое. Тревожное. Поймав Лотти с поличным, Нат не даёт ей отстраниться и прочно обхватывает её запястье. Эта уникальная напористость, очнувшаяся в ней сегодня, никогда не терпела оправданий или недосказанности. Она пьянит своим авторитетом — ведь у кого ещё из всех десятков здесь собравшихся он есть, если опустить при счёте саму Шарлотту? Хочется куда-то провалиться. Спрятаться — желательно Нат под кожу или в складках её одежды. Остальной мир враждебен и неприятен, он никогда не поймёт их шестерых, вышедших из грязи… во что бы то ни было. И уж тем более не поймёт их дуэт. Нат задаёт вопрос и выдвигает требование — всё без слов, всё существенное всегда без них. Хватка на запястье оставляет кольцо фантомной боли, след от манящего в своей холодности пламени. Бежать некуда. Воздух спёрт, а взгляд Натали полон категоричного понимания — отражения всего, чем первой одарила её Лотти, приняв в свою общину, нагромождённого слоями разделённых между ними опытов: криков, слёз, обвинений, преследований сквозь лесную чащу и необходимых — кто как скажет — убийств; привычки ютиться в той долбанной хижине, которой давно уже нет, напрочь выветрившей из их внутренней прошивки всякое осознание личного пространства. Дышали друг дружке в затылок — так и продолжают. Зачем останавливаться? Движение — жизнь. А Натали не двигается и ждёт. Лотти успела и забыть, в чём был безмолвный вопрос, но быстро вспоминает. — Да, ощущается, будто… мы должны быть вместе, — продолжает она ранее озвученную мысль. — Но это не так. Если вы не уедете отсюда, произойдёт что-то… страшное, Нат, — заканчивает Лотти уже шёпотом ребёнка, дочитывающего страшную сказку поздней ночью. — А если мы уедем, ты будешь одна. — Я не буду… — топорщится Шарлотта, а Нат сильнее сжимает её запястье, напоминая о реальном мире: — Не надо врать мне, Лот. Ты посмотри на этот цирк, на который и меня умудрилась подбить. Вокруг тебя столько людей, а толку? Ходишь-бродишь по центру, а все и думают, какая ты идеальная-распрекрасная пиздец. Говорят тебе об этом — а толку, опять же? Твои поклонники только и имеют право тебя хвалить, а вот называть эксцентричной тупицей или отчитывать за фиговые поступки никто не станет. Хрен ли смысл в таких комплиментах? «Цирк». «Поклонники». Язык аж чешется подправить — так бы и сделала, если бы не поразительная главная мысль услышанной тирады. — То есть… ты имеешь в виду, что я жажду твоих комплиментов? — выговаривает Лотти сквозь нелепые смешки. — Посыпанных, на секундочку, оскорблениями? — Правдой, — поправляет её Нат как ни в чём не бывало. — И вот увидишь, на контрасте будет слаще. — Эксцентричной тупицей уже назвала, — Лотти по-ребячески вредно разрывает контакт и, отодвинувшись, деловито скрещивает руки на груди. — Давай, жду дальше. Нат на развилке: сказать что-то глупое — тогда продолжится комедия, а болезненно искреннее — тогда обнажит себя. Даже садится, будто смена позы хоть как-то влияет на эффективность функций головного мозга, и, с шутливым подозрением косясь на Лотти, важно запахивает светло-фиолетовое пальто, которое ей так к лицу, к лицу. Шарлотта же лежит рядом, не думая ничего менять, и лежала бы так вечно, но… — Йоу! — присвистывает Ван издалека, чтобы привлечь их рассредоточенное внимание. — Голубки, вам норм? Закругляться — не? — О боже, — выдыхает Лотти и закрывает глаза, смиряясь. — Если так продолжим, она начнёт травить шутки про контрацепцию или христианское воздержание. Не будем давать ей повода, ладно? — Дай повод мне, — ровным голосом предлагает Лотти и смиряет стоящую на периферии Ван взглядом, полным раздражённого намёка; Нат прерывисто смеётся. — К тому же, — многим более вкрадчиво продолжает она, чем Шарлотту настораживает, но в самом приятном смысле слова. Дыхание сбивается вновь, в этот раз одно на двоих. — Если продолжим здесь, придётся взимать с них плату. За просмотр. Не знаю, как ты, а мне ещё в тот раз было достаточно одной Мисти… — О боже! — громче повторяет Шарлотта, расходясь в разгорячённом хохоте. — Мы их потеряли, — констатирует на фоне Ван и, добавляя абсурдности к разыгравшейся сцене, под смех остальных женщин разводит руками. Волосы Лотти разбредаются по траве вокруг неё, путаясь в пальцах Натали, а сама она закрывает лицо обеими руками — и потому что до безрассудного смешно, и чтобы никто не уличил в буйном румянце, который не мог появиться исключительно из-за выпивки. Что Мисти видела? Она утверждает, что не смотрела «те самые» кусочки, а только позарез необходимые, но что это значит — необходимые? Невозможно, чтобы она в аккурат избегала всего, что было не для её глаз. Ни для чьих вовсе… вот так просто. Не успел старый очаг ревности полностью потухнуть, как в Шарлотте красными всполохами рождается новый, как будто ей снова шестнадцать диких лет. Сквозь щель разведённых пальцев она метит тёмным, плавящимся взглядом точно в Натали, которая в следующее же мгновение садится немного прямее. — Блять… — хрипит она и слегка прокашливается. К горлу поднимается тепло, из-за которого любые слова Лотти выходят с лёгким придыханием: — Что ты там говорила про воздержание? — Иди нахуй… Лотти тихо усмехается себе в плечо, рывком подтягивает себя в сидячее положение, прытко встаёт и следом подаёт Нат руку — движение, граничащее с инстинктом. Вернувшееся к ней, пронесённое в бетонной формочке и сквозь дремучие годы сохранившееся. Нат забавно уставляется на неё снизу вверх, впервые за долгий вечер вспоминая их небольшую, но разницу в росте, и с кривоватой ухмылкой, заставляющей сердце дрогнуть, принимает помощь. Лотти хватается за неё в стервозном, трогательно-наивном намерении больше никогда не отпускать, и идёт под руку с ней навстречу заждавшимся их женщинам. Слишком заждавшимся за прошедшую четверть века. Ван игриво салютует им бутылкой, совместными усилиями четверых опустевшей на три четверти, остальные играют в многозначительные гляделки — каждая по-своему. Всем пора по апартаментам, а с утра Лотти запишет их на сеанс какой-нибудь экзотической ароматерапии для опохмела, знающе всунет им в вены плацебо-электролиты, как делала с некоторыми кадрами много раз. Это просто смешно. Это самый щедрый подарок во вселенной, в такой бескрайней Вселенной, ввиду своей грандиозности не знающей о величии, поделённом на шестерых. Лотти и Нат спокойно проходят мимо Ван и посему заключают, что добрели до безопасной зоны, но не тут-то было: — Я бы пожелала спокойной ночи, — Лотти оборачивается, выжидающе выгибая бровь, — но один хрен спать вы сегодня не будете. Шона нехотя давится смешком и закрывает лицо рукой, надеясь, что всё навсегда срастётся в таком положении и ей не придётся больше подобное терпеть. Таисса смотрит в одобрении, мол, реально же ты их подловила, подруга, а Мисти слегка укуренно лыбится — неужто две из тех трёх четвертей алкоголя пришлись на её метр с кепкой? Эти идиотки… — Прибью же, — дружелюбно угрожает Натали. — Не надо, Нат, — Лотти дёргает её за руку, будто они тысячу лет провели в браке и Лот тысячу раз ставила её на место идентичным образом. А Ван сияет только так, гордясь бредом, который отчебучила, и по-пацански засовывает руки в карманы, как бы говоря им всем: «Ну что, по домам?» Те, кому позволяет состояние, в согласии кивают. Со временем женщины расходятся, с горем пополам отлепившись друг от друга, оборвав истории на середине и еле как через пьяный смех доведя предложения до точки. В силу привычки Лотти наблюдает за этим со стороны, будто она вовсе не часть их группы, будто она не та, ради которой девчонки были готовы на ужасы и однажды уже на эти ужасы пошли. Она всегда отдельно, всегда на своём собственном уровне хардкорной видеоигры, и судить трудно, выше он располагается или ниже, но сегодня вес на её плече — вес вставшей сбоку Нат и без стеснения водрузившей на это плечо свою руку, — заземляет её. Возвращает обратно из катакомб, в которых она мечется, будучи гуру для всех и никем для себя. — Знаешь, ты прямо как мамаша, — звучит слишком близко к уху. Лотти замирает, по привычке осторожничая и вслушиваясь в этот голос, чьи молодые проклятья, направленные на неё, ещё тогда застряли в кронах зловещих деревьев. И теперь этот голос с ней так до страшного нежен… — Когда мы все в сборе, имею в виду. — Ну да, — рассеянно улыбается она и поворачивается в сторону дома, в котором всё ещё горит свет и играет музыка. Если бы её силы были неограниченными, она бы оставила всё так и до конца времён не посмела бы ничего тронуть. — Говоря об этом, кому-то нужно привести всё в порядок, Нат. У нас тут греческая вакханалия. Натали по-детски канючит, не желая заниматься взрослыми и ответственными делами, но всё же идёт за ней, чтобы на правах самого трезвого — на удивление — дуэта вместе предоставить клининговые услуги. Вакханалия получается не такая уж и греческая. Заходя с ближнего к барной стойке входа, женщины видят завал из подушек, кресел-мешков и разных одеял — с миру по нитке. Свечи до сих пор тускло горят, как и сложенные из оленьих рогов люстры; по мелочи разбросаны бутылки, обёртки от вкусностей, которые Лотти вытаскивала, кружки и одиночные шоты, принадлежащие к одному набору. Ничего не хочется убирать, потому что всё в этом зале — частичка её самой, говорящая о том, что здесь побывали «Шершни». Они переглядываются. — Бля похуй? — вопрошает взгляд Натали. — Бля похуй, — нехарактерно отвечают глаза Шарлотты. В конце концов, они всё ещё команда. Завтра вшестером и разгребут. Но музыку Лотти всё же вырубает. Нат падает на барный стул и кладёт на стойку голову, пока Лотти наливает ей остатки горьковатого розового чая, в котором намешано всё и сразу. Это, кажется, Лиза заваривала. Одно её имя подстрекает Натали выпить всё до единой капли несмотря на специфический привкус. Наблюдая за этим, Шарлотта без оглядки влюбляется, хотя сильнее уже должно быть некуда. Своё без сомнений глупое выражение лица прячет за идентичной чашкой того же чая, который допивает без особых проблем; ставя обратно, чуть ли не опрокидывает, потому что глаза грозятся прожечь дыру в голове, словно сигаретные бычки. — Волосы, — невпопад говорит Нат, под ночь очевидно сбрендившая. — Волосы мне твои нравятся. Но ты всё ещё эксцентричная тупица. Лотти рефлекторно и почти кокетливо причёсывает эти самые волосы руками. Единственная приятная вещь, доставшаяся от матери. — И макияж твой сегодняшний, — Натали тянется через всю барную стойку, чтобы вытянуть из одиноко стоящей коробочки бумажную салфетку и, указав на глаза, всучить её Лотти в руки. Та возмущённо трёт вокруг своих глаз и ещё более возмущённо рассматривает почти полностью почерневшую салфетку. Туш растеклась! — Даже не предупредила меня! — обвинительно смеётся она, продолжая вытирать. — Я же сказала, что нравится. Так ты хоть на себя похожа, а не на вычурную богиню. — Ну спасибо, — устало выдохнув, Лотти выходит из-за стойки и присаживается на соседствующий с Натали стул. При этом всё ещё дотошно натирает глаза, тихо ругаясь, а прекращает лишь когда Нат накрывает её суетящиеся руки своими, сминая салфетку и кидая неподалёку: перестань, мол, париться. Шарлотта несколько потерянно смотрит, пока Скаторччио подбирает слова: — И всё-таки… что ты имела в виду — «случится что-то страшное»? Наверное уж не растёкшийся Мэйбелин. Хочется спрятать лицо в ладонях, но не хочется отпускать руки Натали. Шарлотта горестно качает головой: — Не знаю, Нат. Понятия не имею. Может, — она кривит лицо, сознавая несуразность следующих слов: — Может, оно уже произошло. Я попросила тебя остановить меня, но… — Ты совсем вдрызг, получается. — Я трезвая, — напрасно защищается Лотти. — Ага! «Страшное» — это вот оно? Ты и я? — Не в том плане… Несколько мгновений помолчав, Скаторччио подпирает подбородок рукой и победоносно улыбается: — Да ты ссышься снова быть человеком… — Превосходный вокабуляр, Натали, — подытоживает Лотти и мелочно кидает в неё уже новую салфетку, взятую конкретно для этой цели. Нат ловко уворачивается и, коротко усмехнувшись, продолжает сидеть как ни в чём не бывало; смотрит в Шарлотту добрым и проницательным взглядом, от которого не по себе. Никто так на неё не смотрел, уж точно не кто-то одетый в её гелиотропы. — Трусиха ты, Мэттьюс, — с любовью говорит Натали, излучая приторное очарование. Спорить с ней всё сложнее и сложнее, а думать и подавно невозможно. В собственной голове тесно, в теле — жарко. Стоит снять пальто. Не к добру. Всё точно не к добру, как судьбоносное видение. Оно должно что-то значить. Должно… но Нат тянется к Лотти, Нат обхватывает изгиб её локтя, и нет жеста более обезоруживающего и внезапно интимного. Она уставшая, полупьяная и такая красивая. Она глядит исподлобья и знает, точно знает, какую в этот момент имеет власть, чего Лотти стоит не сорваться здесь и сейчас, в общей комнате, куда наутро зашли и обязательно застали бы двух олухов за непотребствами. И ведь трусиха же. — Не будешь оспаривать? Шарлотта потупляет взгляд в сторону, чтобы собраться с силами. Ей не впервой оспаривать правду. — Скажи мне, что делать, — она судорожно выдыхает, — и я оспорю. Тишина. На улице сверчки и комары. Фонари изредка моргают, освещая участки газона, уход за которым входит в программу трудотерапии. Среди теней и отражений на поверхностях покамест нет рогатых силуэтов. Несведущая Натали с намёком ухмыляется, а Лотти обречённо приходит к выводу, что их обеих ждёт очень долгая ночь.