* * *
Андрес стучал в мою дверь бесчисленное количество раз (кроме тех случаев, когда не стучал вовсе). Всегда три удара, три вальяжных удара костяшками пальцев. Если закрыть глаза и немного поднапрячься, то я почти могу услышать их снова. Я не питаю иллюзий, когда кто-то стучит в мою дверь. Так, как Андрес, не стучит никто. Его ни с кем не спутать. Возможно, однажды я снова услышу его стук. Всё, что мне остаётся сейчас, — это воображение и надежда.* * *
«...Также во время операции по освобождению Королевского Монетного двора Испании был ликвидирован один из террористов, Андрес де Фонойоса». Телевизор гудит весь день. Тупо переключаю новостные каналы. Первый, второй, третий, десятый, снова первый — и так по кругу. Кусочки информации складываются в единую картину. План Серхио сработал. По предварительным подсчётам, его банда вынесла около миллиарда евро. Треть грабителей погибла. Сегодня погиб Андрес, прикрывая отступление остальных. «Уверен, что так или иначе, со временем мы будем вместе». И что ты для этого сделал, а? Подставился под пули? Послушался своего братца? Бросил меня?.. Бам-бам! Бам-бам-бам! — Синьор Берроте? Синьор Берроте, сделайте телевизор тише, вы мешаете спать! Ох, бедные люди, не могут уснуть. Бедные, бедные люди завтра проснутся, не выспавшись, пойдут на работу и будут жить свою жалкую жизнь дальше, как ни в чём не бывало. Будут радоваться, пить вино по праздникам и в компании друзей, будут счастливы и расстроены, будут злиться и улыбаться. А Андрес... Вскакиваю с дивана, открываю окно пошире и вдыхаю ночной воздух полной грудью. Пахнет мусоркой, как и всегда. Не зря я всё же выбрал это место. Я привожу себя в маломальский порядок: чищу зубы, бреюсь, надеваю одежду в обтяжку, накидываю кожаную куртку, — и отправляюсь на прогулку в поисках приключений на свою задницу. Перед выходом всё же останавливаюсь, нервно потирая руки, оборачиваюсь в сторону работающего телевизора и рывком выдёргиваю шнур. Так-то лучше. В коридоре всё ещё стоят дамочка с загорелой грудью и её ухажёр — то ли я так быстро собрался, то ли им настолько нечего делать. Ромео хмурит брови и грозно шевелит усами — строит из себя сильного мужика перед своей престарелой Джульеттой. Повидал я таких. Прижми его сейчас к стенке и оставь засос на шее — и он не станет махать кулаками, а просто обосрётся. — Сладких снов, — ухмыляюсь я и машу им рукой на прощание. Глаза у меня красные, улыбка злая, свежий порез на подбородке кровоточит, и, кажется, я их пугаю. Неважно. Если повезёт, никогда больше с ними не встречусь. «Уверен, что так или иначе, со временем мы будем вместе». Что ж, Андрес, если теперь ты не можешь отправиться ко мне, значит, я отправлюсь к тебе. Я ждал тебя три года. Надеюсь, тебе меня ждать не придётся.* * *
Тук-тук. Кратко. Чётко. Кто бы это мог быть? Полиция? Кто-то из соседей приказал долго жить? Усатый наконец придушил вождя краснокожих? — Иду. За дверью не полиция и не рыдающий сосед. Серхио. Серхио, мать его, стоит как ни в чём не бывало, будто и двух лет не прошло с того злосчастного ограбления, с тех пор, как... С тех пор моя жизнь ни хрена не наладилась, но я стал тихим спокойным алкоголиком, живущим в крохотной студии на мансарде. Я перестал выходить на улицу без надобности. Я пьянел, танцевал под старую музыку и выключал её ровно в десять часов вечера. Я даже бросил курить. И тут является он, малыш Серхио. И ради чего? Ради чего же? Ради нашего с Андресом плана. Ради золота Испании. Ради спасения какого-то мальчишки, попавшего по собственной глупости в руки властей. Не ради меня или нашего общего прошлого, конечно, только ради плана. Если бы я не знал его от «а» до «я», разве Серхио обратился бы ко мне? Едва ли. Единственный, кому было до меня дело, давно мёртв. А его братец даже не снизошёл до того, чтобы сообщить мне об этом лично. И всё же я рад его видеть. Как бы я на него ни злился, как бы ни кричал, он всё тот же малыш Серхио, такой же нервный, смешной и всё так же нелепо танцует. А план по ограблению Банка Испании, наше детище, всё так же прекрасен, как и пять лет назад.* * *
Тук-тук-тук... Одним пальцем, вкрадчиво, выжидающе. Не нужно быть гением, чтобы догадаться, кто именно стоит за дверью. Кому я нужен? Только Серхио, который стремится предугадать любую ошибку в плане, чтобы ограбление прошло без сучка и задоринки, но он стучит по-другому. Твёрже, увереннее. И Хельсинки. Просто секс и ничего больше, ни-че-го. Всем порой нужно выпускать пар, а завтра, возможно, последний день нашей жизни. Удивлён, что он продержался так долго. То, как он мнётся у входа, выглядит забавно. Сколько ему? Сорок, сорок пять? Лысина, седеющая борода и татуировки делают его грозным, внушительным, но сейчас он явно не в своей тарелке. Он похож не на большого свирепого медведя, как тот, что разевает пасть у него на животе, а на Винни-Пуха, нацепившего бороду православного монаха. Я флиртовал, делал толстые намёки и даже провёл перед всей бандой лекцию на тему гомосексуальных отношений и прелести разовых встреч для удовлетворения потребностей. Уже давно я жду его прихода. Но теперь что-то не даёт мне покоя, словно всё идёт наперекосяк. Толстяк по-доброму улыбается, ждёт моего приглашения, одобрения. Я прикасаюсь к его шее, и он обнимает меня, уверенно, но так нежно, словно больше ему и не нужно ничего. Он всегда такой или же?.. Каждый взгляд, каждый смешок в ответ на глупую, грубую шутку, каждый раз, когда он по неведомой причине садился либо рядом со мной, либо напротив, чтобы не терять зрительного контакта, каждый невинный вопрос о моём прошлом... Только этого не хватало. Я широко улыбаюсь, беру его за руку, веду в сторону узкой кровати и пытаюсь не поддаваться панике. Я знаю, чего он сейчас хочет, и дал ему понять, чего хочу сам. Я не играю его чувствами, я не скрываю от него своих желаний, я не обманываю его. Бум-бум-чао. Больше мне ничего не нужно. Ни-че-го.* * *
Для того, чтобы открыть двери Банка Испании, не нужно стучать в них. Достаточно нажать всего одну кнопку. Я никогда не был частью этой банды уличных воришек. Они выбрали себе нового главаря, неуправляемую Токио, вот пусть она и пробует вытащить их из того дерьма, в которое они сами себя загоняют. Я даже не предаю их — предать можно только того, кому ты доверяешь, кто тебе дорог. Мной никто не дорожит. Мне никто не доверяет. И не зря. Не желаю смотреть на то, как они превращают наш с Андресом план в цирк. Если я выйду из Банка, они все умрут, и никакой Профессор им уже не поможет. В глубине души я вовсе не желаю им смерти. Всё, что мне нужно, — лишь немного хаоса. Видимости побега будет достаточно. Но если дела пойдут не по плану, я готов выйти к военным на чаепитие — кексы я захватил и приоделся для похорон. Терять мне нечего. Для того, чтобы открыть двери Банка Испании, не нужно стучать в них. Может, в этом всё дело, в несоблюдении ритуалов? Стук в дверь — и она открывается. Стука нет — и две пули, выпущенные новым командиром, проносятся рядом с моей рукой, не позволяя прикоснуться к кнопке. Шоу становится всё ярче, публика в лице заложников затаила дыхание... А затем в холл вбегает Хельсинки и превращает всё в сопливую гей-драму. — Боже, глупая принцесса пришла на вокзал помахать принцу на прощание. Хоть немного достоинства, Хельсинки. Нужно ранить, задеть побольнее, больше ничего не остаётся. Хельсинки не со мной, Хельсинки с ними, плачет рядом с Найроби и поддерживает кандидатуру Токио. Я знаю, на чьей он стороне, убедился в этом, слушая обвинения и упрёки в свой адрес. Я не подпущу его к себе, не теперь. Давай же, посмотри на меня с ненавистью, со злостью, с отвращением. Посмотри на меня так же, как смотрел во время операции Найроби. Позволь мне сделать то, что я хочу сделать, избавь меня от ошмётков совести. Убеди в том, что твоя дурацкая, совершенно не нужная ни мне, ни тебе влюблённость испарилась. Дай мне повод нажать на кнопку детонатора. И ведь я всё равно её не нажму. Кого я обманываю? Бум-бум-чао — хорошая теория. Секс без обязательств, встретились, потрахались и расстались. Но не все теории подтверждаются на практике. Всего лишь секс — но Хельсинки крепко обнимает меня, целует и говорит, что он со мной. Всего лишь секс — но как бы я ни желал доказать свою правоту, причинить ему вред я не в состоянии. Это не любовь, не может быть ею, не должно, но делать вид, будто толстяк мне безразличен, когда он держит в руках мины, не выходит. На несколько мгновений всё, чего я хочу, — это спрятаться в его объятиях от всего мира, забыть о том, что существует что-то, кроме, поверить. А потом Токио вырывает детонатор из моей руки, и всё возвращается на круги своя.* * *
Мы вернулись в наш флорентийский монастырь, но даже теперь сон не идёт. Не только у меня с этим беда. Серхио продумывает сотни путей отступления на случай, если правительство решит нарушить своё слово и вновь откроет охоту на грабителей в масках Дали. Уверен, Лиссабон была бы не прочь поспать, но разве она бросит своего благоверного? Синяки под глазами Рио сейчас больше, чем после пребывания в лапах Сьерры. Богота в открытую зевает. Манила нашла утешение в объятиях Матиаса (Помплоны, чтоб его); утром они делали вид, будто между ними ничего не происходит, но ночью их стоны были слишком громкими. Марсель, наоборот, спит как сурок: заперся в своей келье и выходит оттуда только ради завтрака, обеда и ужина. Лучше остальных держатся Денвер и Стокгольм. Пережитый ими стресс — ничто по сравнению со встречей с сыном. Для малыша Цинциннати прошло всего несколько дней, но время в Банке тянулось так медленно, что его родители уже успели отчаяться с ним увидеться. Хельсинки тоже плохо спит. Весь день он то и дело прикрывал глаза, подпирая щёку кулаком. Он потерял много крови, его бедренная кость сломана в нескольких местах, и хоть военные врачи и постарались на славу, постельный режим и здоровый сон сейчас необходимы ему как никогда. Он приходит на вторую ночь. В монастыре чудесная акустика, и звуки его шагов легко узнать. Как бы он ни старался быть тихим, костыль всё равно выдаёт его. Топ-бам, топ-бам. Когда он стучит — трижды, кончиками пальцев, чтобы никого не разбудить, — я уже стою у двери. — Палермо, можно переночевать у тебя? У Хельсинки красные от недосыпа (от слёз?) глаза, и мне очень хочется назвать его по имени. А всего неделю назад я выставил его за дверь, как ненужную дворнягу. — Разумеется, заходи, — выдавливаю я и отхожу в сторону, пропуская его внутрь кельи. Не имею ни малейшего понятия, как мы будем ютиться на узкой кровати, особенно теперь, когда нога Хельсинки нуждается в покое, но отказать ему я не могу и не хочу. Время в Банке тянулось как на фронте. В любую минуту на нас могли напасть, и мы старались сохранять бдительность, спасая самих себя и тех, кто в разгар боя выплавлял нам золотой путь к свободе. Ветеран войны, Хельсинки на этот раз стал её жертвой. Он оказался отрезан от нас, и когда по ту сторону рации не было слышно ни дыхания, ни хрипов, только взрыв, крик и оглушающую тишину после, нервы натянулись так, что, казалось, ещё немного — и голова лопнет. Лишь через несколько секунд прозвучал спасительный кашель, и, возможно, мой выдох был слишком громким. Но явно не таким громким, как попытки достучаться до него, когда он стал отключаться. Осознание накатило гораздо позже, когда он задремал в вертолёте, прижавшись виском к моей голове, — я бы попытался спасти любого, но никого другого не стал бы спасать так же отчаянно. Я бы не простил себе, если бы он умер. Но всё осталось позади. Живой, идущий на поправку Хельсинки тяжело садится на край кровати и устало приподнимает уголки губ, глаза его немного щурятся, а щёки округляются. Я сажусь рядом. — Чем планируешь заняться теперь? — спрашивает он почти шёпотом. — Честно говоря, понятия не имею. А ты? — Хочу просто вернуться к мирной жизни. Два спокойных года между ограблениями были очень хорошими, — он ненадолго замолкает, погружаясь в свои мысли, и я невольно представляю всю его жизнь с вкраплениями тех незначительных подробностей, что я соизволил узнать за время нашего знакомства. Я представляю милого смышлёного мальчика, полного надежд, которые разрушились из-за начавшейся войны. Он отправился на фронт, так и не успев получить образование, и когда война закончилась, этот мальчик пытался трудиться честно, но денег не хватало. И тогда он вместе с братьями поехал вглубь Европы, где за неимением других вариантов стал заниматься грабежом и разбоем. В Испании все они осели, отсидели в тюрьме, а затем мальчик, давно уже возмужавший и ставший грозным мужчиной, принял участие в величайшем ограблении за всю историю страны. Вместе с ним туда отправился и кузен, но из здания Монетного двора того вынесли вперёд ногами. Только после этого долгого пути, после всех потерь у Хельсинки, наконец, появилась возможность пожить для самого себя. Пока Рио не попал в руки полиции, и Токио не попросила о помощи. Пока Серхио не решился его вызволить. Пока я не согласился претворить план в жизнь, не из-за парнишки, не из-за мольбы в глазах нашего синьора Профессора, а только потому, что это была единственная незримая нить, всё ещё связывавшая меня с Андресом. Думал ли Серхио о том, что ведёт банду на смерть? Да, всё время. Потому и отрабатывал каждую мелочь, отыскивал огрехи и находил способы их исправить. Я же ни о чём таком не думал. Вернее, очень старался не думать. Прежде всего золото, а потом уже люди — этим полушутливым принципом мы с Андресом руководствовались, разрабатывая план ограбления. Им же я и вооружился в тот самый день, когда Серхио постучал в мою дверь. Справедливости ради, без золота мы бы все уже были мертвы, но если бы я не ставил план выше банды, была бы жива Найроби. В какой момент всё поменялось? Когда по моей вине Гандия убил Найроби? Или после, когда я увидел в лице Хельсинки собственное отражение — жестокое, опустошённое и скорбное? Когда понял, что не могу допустить его падение в то же болото, куда сам угодил? Или раньше, когда поставил план и жизни всех грабителей под удар, чтобы спасти Лиссабон от тюрьмы? Я не знаю. Слишком сложные мысли для того, кто не спал уже сорок два часа. Я не сразу замечаю, что Хельсинки успел взять меня за руку. Он поглаживает костяшки моих пальцев, и я кладу голову ему на плечо. Может, рядом друг с другом нам удастся выспаться? Во встрече под покровом ночи в келье монастыря всегда есть что-то интимное, сокровенное. Наверное, потому он и пришёл только накануне ограбления. Монастырь не располагает к интрижкам. Его стены и раньше служили пристанищем для преступников, приютом для беглецов, крышей, под которой свершались браки и вспыхивала запретная страсть, но краткосрочные романы — не о монастырях. — Поехали со мной, — слышу я его голос и бесшумно фыркаю, пытаясь подавить улыбку. Предложение очень заманчивое, но вероятность того, что ничего путного не выйдет, слишком велика. Жизнь — не мыльная опера, где в конце каждый сколько-нибудь положительный персонаж обязательно находит себе пару, да и мы вряд ли подходим под это описание. Я так точно не заслужил голливудского хэппи-энда. И всё же впервые за пять лет я не задумываюсь об Андресе как о том, кто мог бы помешать. Может, он бы и усомнился в том, что Мирко мой типаж, но если закрыть глаза и немного поднапрячься, то я почти могу увидеть, как он довольно улыбается, шутливо напевает свадебные песни и подбрасывает рисовые зёрна. — Я бы хотел поехать с тобой, но, боюсь, я не сделаю тебя счастливым. — Война, тюрьма, смерти — тебе придётся сильно постараться, чтобы сделать мою жизнь ещё несчастнее, — мне кажется, или он смеётся себе под нос? — Если сейчас ты откажешься от моего предложения только потому, что боишься причинить нам обоим боль, то точно никого счастливее не сделаешь. И потом, не ты ли обещал три дня откармливать меня аргентинским мясом, самым лучшим в мире? И ведь не поспоришь, обещал. А ещё сводить в кино, если он продержится в сознании до прихода помощи. Давать обещания, а потом их не выполнять, нехорошо. — Помню. Только барбекю я, на самом деле, готовлю так себе. Но ради тебя постараюсь.