Больше чем кровь

      Данк Фаррик, он не подписывался на это.       Он достаточно хорошо осмотрел ледяную планету за время падения, чтобы понимать, что приземление будет не единственной проблемой.       Приземлиться на ледяные холмы, Звезды ведают насколько прочные — первая проблема.       Не замерзнуть в металлическом гробу под названием «Лезвие бритвы», где из покрывал есть только его дырявый плащ и пара одеял — вторая проблема.       Починить корабль (который, он знал с самого начала, будет безнадежно побит жестким приземлением) до того, как утечет всё топливо — третья проблема.       На этом список был остановлен, потому что дальнейшие мысли вызывали у него раздражение галактических масштабов. Дин принял несвойственное ему решение, которым обычно несправедливо пренебрегал: поспать.       Ему казалось, что он успел отключиться на контрольной панели после того, как корабль пробил ледяное дно и рухнул, еще на снежный ярус ниже. Судя по тому, что его наручи примерзли к панели и отошли от нее с мерзким хрустом, лежал он вовсе не несколько секунд.       Ему казалось, что он пробыл в спальном отсеке несколько часов, пока всё не пошло наперекосяк.       Ему казалось, что, прежде чем его разбудил мерзкий синтетический голос дроида, прошла вовсе не пара минут.       Ему казалось, что этого будет достаточно после нескольких суток без сна. Видимо, он ошибся.       Ошибся, потому что обычно у него не бывает галлюцинаций, как бы он ни устал.       Мороз этой заброшенной планеты пробирает до костей, и даже кираса из бескара не улучшает ситуацию. Безупречная, невероятно прочная, не раз спасавшая жизнь, сейчас она забирает себе и без того небольшие остатки тепла. Он видит, что доспех уже покрылся изморозью, и его руки, пусть в кожаных перчатках, уже едва слушаются его. Он работает молча, упрямо сжав челюсти, потому что таков Путь.       Эта леди Лягушка, свалившаяся на него, как снег на голову, знала, на что давить. Она была права, даже не зная слов Резол’наре: мандалорцы обязаны защищать свою семью. И его неожиданная попутчица, вечно смотревшая на него водянистыми и печальными глазами, всего лишь хотела того же в обмен на помощь. Он поклялся, что выполнит свою часть сделки.       В конце концов, если бы благополучие ребенка, его ребенка, зависело от бесчувственной металлической банки, которая только и мечтает, что поспать лишний час, разве он не разъярился бы?       Видимо, ушастый малый умеет читать мысли, помимо прочих своих необычных способностей, поэтому появляется рядом, будто не обращая внимание на громыхание и искры, летавшие из-за его работы паяльником. Дин остается настороже, зная, что даже на такой с виду безжизненной планете, как эта, не стоит расслабляться, хотя забрало сильно ограничивает угол обзора. Но, даже толком не видя, он слышит.       Среди грохота ему чудится неразборчивое, торопливое и очень неожиданное «папа».       Немедленно обернувшись, он видит, что малыш смотрит на него огромными обеспокоенными глазами, указывая трехпалой ладошкой в сторону зияющей дыры на корабле, и лопочет, не переставая. Его рука едва заметно дрожит, выдавая то, насколько он замерз, а уши — навострены, словно два локатора.       — Что? — от неожиданности вырывается у него. В висках всё еще бьет набатом.       «Папа».       Ребенок смотрит на него так же, как и раньше, будто он и не произнес ничего необычного. Дин внимательно слушает его детский рассказ и понимает, что, скорее всего, ему просто почудилось похожее сочетание звуков, не более. К тому же, ветер завывает, как тускенские псы, и в голове грохочет от недосыпа и постоянного искрения перед глазами.       Просто иллюзия. Грезы наяву.       — Может, подойдешь сюда и поможешь? Побудь полезным.       Ребенок что-то разочарованно бормочет и идет обратно, топая босыми зелеными ногами прямо по снегу. Если до этого Дину было холодно, то сейчас что-то в его груди сжимается еще сильнее и болезненнее. Он идет за расстроенным малышом, без раздумий отложив работу на потом. Дин подхватывает его и усаживает на сгиб руки. Несмотря на то, что всё в Дине промерзло до основания и покрылось изморозью, малыш прижимается к нему в поисках тепла и так и не отстраняется.       Хорошо, что ему показалось. Дин постоянно напоминает себе, какой будет конечная точка их путешествия, хотя это больше не отрезвляет. Но малышу будет легче, если он не успеет слишком привязаться.       А Дин… Дин уже смирился.              

***

      Оказалось, причиной того странного… слухового явления была не усталость, не завывания ветра и не что-то еще в таком духе. Иначе оно бы не повторилось. Он подумал списать это на неполадки в усилителе, встроенном в его шлем, но тогда эта помеха не повторялась бы лишь рядом с Грогу, и уж тем более — не в те редкие минуты, когда он снимал шлем.       Дин не понимает, почему его слух так выискивает в речи малыша эти ненужные сочетания звуков.       Па-па.       Ненужные, потому что ничего не изменилось: он не может остаться с ним.       Ребенок умеет пользоваться Силой (так ее называет Асока, а Дин все не может привыкнуть, что для фокусов ребенка есть специальное название). Он же — лишь человек, даже не чувствительный к ней. Он не способен прочитать его мысли и тем более обучить, как джедая.       «Не чувствительный». Раньше Дину казалось, что это описывает его от и до. Так и было, потому что на кону стояло лишь его выживание и балансирование на грани между ролью охотника и добычи. А теперь…       «Он относится к тебе, как к отцу».       Дин отказывался признаваться в том, насколько отрадно это знание, и до сих пор не придавал этому чувству особого значения. Однако, с того самого момента, как эти слова повисли в затхлой зеленоватой атмосфере Корвуса, где он не оставил ребенка, ему вдруг стало легче дышать. Он бы хотел скрыть это от джедая, но, зная их способности (вернее, вообще не зная), он не тешил себя пустыми надеждами.       На прощание Асока улыбалась так искренне и неожиданно честно, словно хотела показать: она была открыта перед ними так же, как и они — перед ней. С одной стороны, это напрягало его, а с другой — он не тратил силы на удивление: она могла общаться с малышом, с Грогу, с помощью Силы. Он рассказал ей за считанные часы больше, чем Дин узнал почти за год вместе. Он понимал все, что она требовала от него, хотя иногда упрямился.       Черт, ребенок всё понимал всё это время! Понимал, что Дин отдал его Импам за награду. Понимал, что Дин должен рано или поздно передать его в чужие руки.       Дин в полной мере осознал это, когда Грогу крепко сжал его палец, стоило его несостоявшейся наставнице упомянуть очередной поиск, очередную планету и очередного возможного наставника. Малыш даже не посмотрел на Дина, как делал это обычно: он будто смирился со своей судьбой и поддался его воле.       И все равно Грогу считает его отцом.       Даже зная, что ему придется расстаться с малышом, даже вопреки здравому смыслу, Дин радуется. Потому что это опасное, тяжелое чувство принадлежности взаимно.       — Грогу?       Малыш прерывает деловитое фырканье и созерцание любимого металлического шарика и поднимает на Дина внимательный взгляд. Он что-то воркует, будто ожидая услышать причину, по которой его оторвали от дел, но Дин лишь довольно усмехается. Снова зовет его по имени. Грогу снова поднимает взгляд и немедленно забывает о шарике, и Дин вновь не может сдержать несколько довольных смешков. Малыш смотрит на него в ступоре — не удивительно, Дин и сам не понимает, почему постоянно отвлекает его, и все равно не может остановить это дурачество.       — Дай мне шарик, — он протягивает ладонь к Грогу, но малыш не торопится выполнять просьбу. Еще бы, он всегда был упертым, но в этом они похожи. Грогу сдается после очередной просьбы, и Дин решает повторить фокус с Корвуса, чтобы посмотреть, как он получится у малыша вне присутствия наставника-джедая.       Когда он разрешает взять шарик, Грогу охотно и уже привычно прищуривается, концентрируясь на задаче. Шарик неторопливо взмывает с ладони Дина. Обычно спокойный и сдержанный, в этот раз Мандалорец радуется настолько искренне, что не удерживается от восторженного «Данк Фаррик!».       Только вот, он простодушно не учитывает, что раньше Грогу слышал это лишь в качестве ругательства. Ребенок расстраивается настолько, что выпускает шарик из маленьких пальцев. И тогда это случается снова.       «Пап!»       Грустный вскрик перекликается с глухим ударом шарика об пол. Грогу смотрит на него так обиженно, что Дин почти верит, будто малыш решил пристыдить его именно таким обращением. Но теперь он молчит, не выдавая, почудилось ли его названному отцу.       — Нет-нет, ты неправильно понял, — Дин наклоняется, поднимая шарик, удачно подкатившийся прямо к его ноге, — я не зол на тебя, ты отлично справился. Просто… Когда Асока сказала, что ты тренировался раньше, я…       Слова не складываются в предложения. Грогу все так же внимательно смотрит на него, будто точно знает, невзирая на непроницаемое стекло визора, как соприкоснуться с его взглядом. И он находит его, точно, безошибочно. Как всегда.       Дин вкладывает шарик в его крохотные ладони и отворачивается. Ему хотелось бы сказать, что этих игр с шариком будет достаточно для его тренировок, что им не обязательно лететь на далекую, неприветливую планету и ждать неизвестного джедая, что его, Дина, будет достаточно. Но… он не станет лгать. Точно не ему.       — Ты очень особенный, малыш. Мы найдем место, где о тебе позаботятся.       Грогу безрадостно отвечает, бормоча что-то неразборчивое, но привычное и даже успокаивающее, и Дин больше не сомневается, что тогда ему просто послышалось. Он все еще считает, что так будет лучше.              

***

      Дин искренне уверен, что третьего раза не будет. Уже не будет.       Он не видел Грогу два года, а так и не сказанные слова всё еще чудятся ему в тишине корабля. Но уже совершенно другого корабля, который он не узнаёт — так же как и самого себя.             

***

      Грогу возвращается совершенно другим, с искрой взрослой осознанности, разгоревшейся за несколько лет разлуки еще ярче. Дин чувствует, что причина, по которой Грогу вернулся, связана с джедаем лишь косвенно. Да, Крестокрыл точно принадлежал ему, но решение принял Грогу. Дин видит это по его глазам, которые загораются радостными искорками, едва встречаясь с сиянием бескара.       Дин уверен, что Грогу известно об улыбке, которую скрывает шлем. Малыш всегда знал больше, чем было доступно глазу.       Ради него Дин не отставляет идею возрождения Мандалора. В ряду причин его люди следуют гораздо позднее, а первое место занимает Грогу — его найденыш, который однажды лишился дома и теперь заслуживал вернуть его.       Дин вполне трезво осознает свои человеческие возможности. Ему оставалось лет тридцать, если повезет. Для него Грогу навсегда останется любимым ребенком, но что будет после его смерти? Кто позаботится о нем, когда не станет Дина, когда не станет его друзей, когда от людей его клана, лишь одного из многих, таких же разобщенных, останутся лишь скелеты из бескара?       Дин последовал за Бо-Катан не ради себя, не ради нее, не ради своего клана. Первопричиной был Грогу. Всегда.       Дину не нужно слышать первое слово Грогу, чтобы знать, что он — его сын. На церемонии посвящения он озвучивает решение, которое было принято давно и которое просто ждало лучшего исполнения.       — Грогу больше не найденыш. Он — мой ученик. Добавьте его в песнь.       Теперь всё будет правильно. Не идеально, но правильно.       — Он не может говорить, а значит слишком юн, чтобы принять Кредо. Он должен остаться найденышем.       Грогу смотрит в непонимании. Падаван, ученик Люка Скайуокера, и вдруг — всего лишь найденыш? Уши Грогу опустились, выдавая его расстройство.       — Если его отец даст разрешение, он может стать учеником, — замечает Дин.       — Да, но его родители далеко, — он не видит взгляд Оружейницы, а ее голос, как всегда, звучит твердо и холодно, подобно звону бескара, но Дин более чем отчетливо понимает, куда она ведет. — Если они вообще живы.       Духовный лидер его клана вдруг напоминает ему Асоку. Оружейница тоже видит его насквозь и знает, что он готов, но не станет говорить за него. Она может выковать его броню, но не его самого. Она, как и Асока, не протягивает ответы на раскрытой ладони, но ставит перед ними лицом к лицу.       — Я усыновлю его.       Молчание затягивается, но оно не гнетущее, не отдающее разочарованием. Острые уши Грогу резко поднимаются: он смотрит на Дина всепонимающим взглядом больших глаз, темных, как сама вселенная. А в их глубине — искренняя, неподдельная радость.       — Да будет песнь свидетелем того, что Дин Джаррин назвал найденыша сыном.       Грогу торопливо спускается по ступеням, игнорируя торжественную официальность этого обряда. Дина тоже это не заботит — не после того, как он наконец смог принять правильное решение.       — Отныне ты — Дин Грогу, ученик Мандалорца, — голос Оружейницы почтительно рассекает тишину.       — Ni kyr'tayl gai sa'ad, — шепчет Мандалорец.       Отныне ты — мой сын.       И тогда это происходит. По-настоящему.       — Папа, — аккуратно произносит Грогу, боясь ошибиться, боясь исковеркать хоть единый звук. Получается не так, как у взрослых, и не так, как он ожидал, но правильно — как может сказать только Грогу.       Всё правильно.