Дима сейчас завыл, если бы мог.
Все это бессмысленно.
Нет развития.
Нет пути.
Нет слушателей.
Ни-ху-я нет.
Только лишь высоченный тупик, об который они уже так долго бьются головой, что стерся череп. Ну, и Лина.
Лина – Димина опора. Скелет. Трость для хромого человека.
Без нее уже все не то.
– Мы же всего пару месяцев треки записываем, Дим. – Сводит брови у переносицы Джебисашвили, кладя Матвееву руку на плечо.
Она старается поддержать, но у самой уже иссякают ресурсы. Когда нет фидбека, трудно поддерживать живое тепло в собственном творчестве. А может быть, в Лине просто играет потребность к принятию. Кто его знает.
– Треки записываем месяц, а поем пять лет. Где бы ни выступали - толку ноль. Для кого мы это делаем вообще? – Дима задумчиво жует свою губу и выглядит подавленно.
Искра бы этим двоим не помешала. Надо бы поддеть затухающий огонь в собственных душах. Или украсть его с Олимпа?
Неважно. Неожиданно ценное – тлеющие угли в склепе из ребёр.
– Пробьемся. Доучимся и махнем в тур, Дим. Помнишь, ты предлагал?
Матвеев помнит, но надо ли все это сейчас? Кому? Зачем?
Несколько лет он вкладывается в свое творчество, лоб себе расшибает, чтобы показать, что он стоит хоть чего-то, чтобы занять заслуженное место под Солнцем, чтобы его созидание было нужно людям.
Ебучая судьба доказывает обратное.
В первую очередь, конечно, Димино творчество нужно ему самому, но иногда пиздецки не хватает какой-то оценки от народа, или даже своей аудитории. Наверное, у него это от Лины, остро нуждающейся в чужом одобрении. Или это его собственный таракан, сидящий глубоко в закромах души и отчаянно не желающий покидать своего мглистого и пыльного дома?
А вообще Джебисашвили – хороший человек, благодаря которому Матвеев занимается тем, что ему нравится. Без нее он бы вряд ли поднял свой зад с кровати, достал давно запылившуюся гитару из отцовского гаража и начал играть.
Она – двигатель.
Она - система миокарда, образуемая узлами нервной ткани, заставляющее сердце биться.
Она – чистейший смысл и настоящий соулмейт.
Нет, Матвеев любил ее, но другой любовью. Не той, которая поднимается снизу живота мощной воронкой. Не той, от которой сильнейший импульс ударяет по мозгу огроменной дозой серотонина при одном лишь взгляде на того человека.
От нее у Димы не тряслись колени или потели ладони, нет.
Да и что есть любовь?
Не верил Дима в нее.
Его только музыка интересовала, и магия иногда, но
пока он только старые рукописи прадеда читал.
Все о чем писал его родственник было покрытой паутиной таинства, страха и самой настоящей жизни, которую не найти ни в музыке, ни в Лине, ни даже в собственном существовании.
***
Ленивая перемена между занятиями под лестницей стала еще одной причиной для сожаления. Надо было проспать первую пару, как это сделала подруга, а Матвеев зачем-то приперся и полтора часа слушал про законы термодинамики.
Скукотища, да и только.
– Олега помнишь? – Лина уткнулась носом в телефон, а потом с особой гордостью ткнула в Диму открытый профиль в инстаграмме*, – Бегал за мной раньше. Я вчера на страницу его наткнулась случайно, он, оказывается, в
Самару переехал, реп читает, за границу гоняет. Профукала я шанс, конечно.
– Потерявши голову, по волосам не плачут, – назидательно выдает Матвеев, даже не имея желания смотреть на фото, – А ты к чему клонишь?
– Не врубаешься? Надо мыслить шире, Димочка. Он – важная рыба в Самарских водах. Заобщавшись с ним, можно будет пробиться к профессиональным студийкам, медийным личностям и нужным связям, а потом уже строить свою карьеру самим. Это практично, понимаешь? – Лина говорила так, будто знала, что ее мимолетные мечты сбудутся, если она напишет Шепсу какое-нибудь банальное «привет».
Дима усмехается. Она на общении с мужчинами собаку съела. В ней сомневаться непозволительно.
– Пиши. Хуже уже точно не будет. – А у самого в грудине свербит.
Грядет что-то. Или кто-то подкинул дровишек и льет на них розжиг?
***
Липкий и почти осязаемый сон, налипавший на нервные окончания становился для Димы предвестником перемен.
В нем он на последнем издыхании бежит за дымчатой фигурой, у которой хладно-стальные глаза пепельного цвета. Чем Матвеев ближе – тем больше образ растворяется в блеклом тумане.
Замкнутый круг, однажды попав в который, выбраться уже не представлялось возможности.
Сон повторялся до тех пор, пока нужные мозгу циклы отдыха не истекут.
Только в этот раз дневной дрём, в общажной комнате бесцеремонно и нагло нарушается, выдергивая из забытья резкими и хлопающим звуком.
– Я ему пишу и звоню, а он бока пролеживает… – Лине не стыдно. И никогда не было.
– Я спал.
Каким бы хмурым сейчас не выглядел Матвеев, на самом деле, он рад подруге. Она разорвала бессмысленные и мутные нити, что оплетались вокруг собственного разума плотной тесьмой паутины.
– У меня хорошие новости. Он меня сразу же узнал, и мы моментально наладили коннект.
– Кто «он»? – все еще пытается словить соединение с реальностью Дима, абсолютно не понимая сути разговора.
– Дим... – начинает наседать Джебисашвели.
– Я только что проснулся!
– Олег, мать его, Шепс. Интересный фрукт. Рассказал мне о своем музле, учебе и жизни в целом.
– Очень интересна будет его биография. – Матвеев изначально относился скептично к корыстной идее подруги с общением с Олегом.
Что ему, Диме, с ним обсуждать? Погоду разве что и то, только из вежливости.
А еще если сейчас и Лина в него влюбится, то все. Тушите свет. Можно заканчивать карьеру музыканта, и настраиваться на унылую работу клерком в сером и унылом офисе.
Глубинный голосок шепчет о запасном варианте, пробираясь сквозь толщу тех завес, что Дима сознательно и достаточно часто на себя накладывал, чтобы не слышать злой и ухмыляющийся говор. Полноценно вставать на путь чернокнижия, изучать иной мир, его законы, существ и практику – один из самых последних исходов для себя, который видит Дима.
– Короче, он приезжает в город на праздники, к родственникам…
– И? – еще спящий мозг отказывался строить любые связи.
– Бля, Матвеев, не беси. Мы с ним закентуем, и он по доброте душевной поможет нам продвинуться по музыкальной лестнице. Он – наш бустер, который я могу активировать. Понимаешь?
– И какие у нас праздники ближайшие? – еле державшийся на шкафу, календарь бликует на солнце, отчаянно не желая приоткрывать тайн.
– Майские.
***
Полнолуния для Димы всегда были самым настоящим ужасом.
Нет, он не выл на Луну, не обрастал шерстью, из его челюстей не вылезали клыки, по которым тонкой ниточкой спускалась слюна. Нет.
В эти периоды лунного цикла у него по-особенному обострялась интуиция. Матвеев чувствовал весь мир вокруг себя удивительно живым: слышались едва проговариваемые голоса за спиной поздней ночью, на периферии зрения мелькали темные силуэты, истошно требующие хотя бы толику внимания от человека, который их видит, и сны... Сны были яркие и красочные, будто Диме снова пять, и он впервые смотрит в калейдоскоп, который ему подарил дедушка. Фанатические переплетения цветов, их сочетаний и смысла. Во всем было так много смысла…
Дима, как сосуд, по крупице вбирал в себя все эти чувства, но никогда, ни за что, ни с кем, и ни при каких обстоятельствах не делился с широтой своего чувствования. Прадед предупреждал:
не поймут.
И Лина не знала. Нутром чуяла, что с другом что-то творится, но, сколько не выпытывай – глухая и дикая тишина. Матвеев умел отгораживаться и выстраивать такие прочные стены, что если прикоснешься, поймешь, он еще и высоковольтную проволоку нацепил.
Хочешь жить – убери руки.
И Лина хотела, поэтому молчала. А Матвееву это и нужно.
Он переводит тему.
– Кстати, а этот наш счастливый билет то едет?
– Едет, едет, куда он денется. Завтра будет. Он меня встретить его попросил. – Джебисашвили искренне пытается замазать ту неловкость, что возникла между ними пару минут назад. Она берет в руки широкую кисть и хаотичными движениями мазюкает на это огромное пятно недопонимания и холодности, что растет между ними двумя.
– Вы пару дней общаетесь, и ты уже бежишь к нему на перрон? Не запнись о самолюбие, когда будешь идти к нему в объятия.
– Да ты че, Дим, – очень хочется треснуть Матвееву сейчас, – От него на эти майские все друзья свалили, так, что он тут чисто ради того, чтобы с нами потусить. Так что предлагаю завалиться к нам на «студию» послезавтра вечером и языками почесать конкретно. Надо фундамент из доверия выстроить, понимаешь?
Дима понимал, но так быстро пускать в свою безопасную зону неизвестного реперочка, который хрен пойми что из себя представляет, не собирался.
«Студия» – гараж был отцовским. Но после его смерти, совсем стал пустовать. Дима часто там сначала тусил, а потом пристроился в комнатушке в общежитии рядом с университетом.
Первые заработанные деньги с ужаснейшей работы в фастфуде Матвеев с подругой откладывали. Так и накопили на простенький компьютер, микрофон, в общем, самое главное, чтобы, наконец
записывать свою музыку.
Устроились они в гараже, сделали перестановку, убрались, дверь покрасили. Стало уютнее намного, да и находится приятнее было. Поставили туда
всю нужную технику, и нарекли это место «студией».
– Только ради будущего, Лина.
***
Пару бутылок пива, стоящие на столике тире деревянном поддоне, не внушали доверия, честно.
Как с помощью этого мизерного количества алкоголя можно открыться другому человека, да еще и так, что он по доброй воле поскачет словечки замаливать перед нужными людьми за их с Линой недогруппу?
Это до абсурдности глупо. Не надо было слушать тогда подругу, а сразу отмести эту несуразную идею.
Глупо. Глупо. Глупо.
Дима был взволнован.
Или разочарован.
Он не понимал этот тугой узел из собственных чувств, злосчастной опухолью, разрастающейся по всему организму. Метастазы стремительно появляются в каждой клеточке тела, они вибрируют и жужжат на своей волне особым ритмом, и Диму это очень пугает
Ему нужна химиотерапия теперь? Или сразу можно на эвтаназию, пока есть шанс?
Очень хочется выбрать второе.
Только Матвеев еще не знает – это не опухоль.
Это дровишки, что начинают тлеть и пылать огнем.
Лина без зазрения совести спиздила с Олимпа, у богов, благодатный огонь и за руку привела его в импровизированную студию, заставив загореться все синим пламенем в груди у Димы.
«Надеюсь, мы не накликаем Божьего гнева. Тяжело, наверное, будет, если нам орёл печень каждый день клевать соберётся.» – думается Матвееву, когда хохочущие ребята появляются в дверях.
И тут все становится ясно.
У Димы в спине, между лопатками, начинает шевелиться и копошится что-то неведомое при виде этих туманных глаз, посмотрев в которые однажды, понимаешь – вот что такое оморочка, о которой писал прадед в своих рукописях.
Глаза застилает чужой образ, затмевающий весь остальной мир. И уже не можешь просто перестать думать. Не получается.
Турмалиновый взор же спокоен, но меж тем он изучает это помещение сродни эксперту.
Сканирует.
Не нужно было ходить к гадалке, доставать таро или другую мантику, чтобы понять очевидное: Олег такой же.
Его энергетика прошибала тело молнией, заставляла волосы на голове шевелиться, и забывать о существовании целого мира.
Если бы Матвеева сейчас спросили: как тебя зовут? Он бы не ответил.
Все его внимание приковал знакомый блеск стальных глаз.
– Олег. Олег Шепс. – парень улыбается уголком губ. Он привык, что на него постоянно палятся, но не ожидал, что он вызывает интерес не только у прекрасного пола.
– Дима. Приятно. – неуверенно кивая головой, отвечает Матвеев, отмирая.
И только одна Лина стоит и улыбается. Ей и понимать ничего не надо было. Слишком хорошо знает и чувствует.
Джебисашвили подхватывает вожжи разговора в свои руки, и уносит обоих парней в ниочемный разговор о какой-то чепухе. Она прекрасно пускала пыль в глаза, наверное, это была её суперспособность.
Дима больше молчит. Он не знает, что сказать, чтобы не показаться глупым, и просто не хочет с завидным успехом разбить то хрупкое, что Лина так усердно старается сейчас выстроить за них двоих.
Пиво становится катализатором для полного раскрепощения и общения между ними всеми, однако, Матвеев даже будучи под легким градусом не может выдавить из себя что-то серьезнее скудного «согласен» или «мне эта музыка не нравится».
Все его внимание было приковано не к беседе, а к человеку, сидящему напротив. Источаемая им энергетика, озадачивала, и из-за этого чутье напрягалось. Люди ведь всегда боятся того, с чем никогда не встречались.
Тайное манит и притягивает к себе, одновременно активизируя все глубинные ощущения, идущие из древности. Неясно: придется бить или бежать?
Дима хотел бы знать хотя бы наиболее вероятный исход событий, чтобы подготовиться.
Лина шутит какую-то шутку, заливисто хохочет и приходится самому улыбку давить, а то великодушный Олеженька будет думать, что Дима мудло не вежливое. Не хочется, чтобы собственное будущее покатилось в тартары.
Дальше ситуация поворачивается самым крутым поворотом для Матвеева.
Звонок, хмурая Джебисашвили, какой-то ор из трубки и её глаза теперь наполнены сожалением, а не чистейшей забавой.
– Я… Парни, простите, меня мои старики попросили домой бежать. Проблемы будут, если не явлюсь.
– Ничего страшного, думаю, у нас с Димой найдется пару темок для разговоров. – Олег хмыкает уголком губ, пока его поддетые дымкой, и без того темные глаза, не чернеют пуще прежнего.
– Расскажете потом?
–Нет, это будет между нами мальчиками, да, Дим? – и снова. Особый взгляд. И только Диме.
– Секретики? – шуточно возмущается Лина, – Ты мне потом все обязательно расскажешь, Матвеев! Ладно, до завтра. – Момент прощания скомканный, и честно говоря, хочется броситься подруге вслед.
Теперь-то не избежать разговоров и не отделаться сухими фразочками.
Дверь закрывается, и Дима уверен: вместе с уходом подруги в лету канул и его разум, способный мыслить аналитически и приземлено.
Рот будто бы зашили плотными стежками хирургической руки, вместе с разумом. В пустой голове лишь хаотично, раненой птицей мечется мысль:
что же делать?
И ни-че-го, кроме неё. Буквально. Свистящий ветер и перекатиполе.
Паника удушливо сдавливала горло, мертвой и цепкой хваткой хватаясь за ноги.
Страшно. Страшно. Страшно.
– Да не бойся ты так, я не кусаясь, – в примирительном жесте Олег поднимает руки. Он же не тупой, видит, как побледнело лицо парнишки, сразу же после ухода подруги, так смело шагнувшей за дверь. Панической атаки им еще не хватало тут, – А если и кусаюсь, то никто не жаловался. Про свою музыку может расскажешь?
Дима даже не хочет знать было ли сказанное сейчас попыткой флирта, или над ним просто издеваются.
– А что говорить? Пишу больше ночью. Ничего путного не получается, но уйти и бросить не могу, ведь именно от этого зависит как мое будущее, так и будущее треков.
– Со звучанием пытаешься работать?
– Свожу хорошо, в этом трудностей нет. А вот написание... С ним сложнее.
– А когда созидание было лёгким? Путь творчества – это всегда путь страданий и боли. – Выпитое пиво развязывало язык, и руки. Олега подмывало на шалости, в которых он отказать себе никоим образом не собирался.
Шепс поднимается с места, осматривая помещение цепкими асфальтовыми глазами, делая несколько шагов так легко, будто ему дали свободу воли на это.
Открытая, исписанная черными, как мгла, завитками витиеватого почерка тетрадь, сама его потянула к себе. Это низкие и темные вибрации. Олегу знакома это марево из самой сути тьмы, поэтому он точно завороженный шел к кучке разбросанных бумажек.
В голове неоном появляются слова –
источник. Сила. Собственное пособие.
Пазл сложился.
– Знакомые символы. Увлекаешься бесовщиной? Не боязно вот так оставлять такую ценную вещицу на виду у незнакомца?
– Чего? – оглядывается Дима на звук, – Руки убери, блять. – Секунда, и Матвеев уже рядом. Он нагло пихает Олега плечом, пробираясь к пожелтевшим листам, что снова сами просились в руки для изучения. Его движения до глупого резки.
Нельзя так обращаться с антиквариатом, его нужно бережно хранить в темном месте и сдувать пылинки, а не с остервенением пихать в старый ящик с другими ссохшимися бумагами. Но Матвееву сейчас не до аккуратности.
Его потайные двери выпинывали с ноги.
– Спокойно, злюка. Ты ж макушкой почувствовал, что я в этой же теме. Че ты кипишь наводишь? Красть я у тебя ничего не собираюсь, тем более незачем мне. Я медиум, я иначе работаю. Бесов и Бога не признаю.
– Закрыли тему, – Дима не говорит, чеканит, – У тебя курить есть?
– Для тебя найдется, а то ты больно нервный. – из глубин черной толстовки Олега показывается красная пачка Мальборо и такого же цвета зажигалка.
Спасительный никотин начинает оказывать расслабляющее действие на организм спустя пару затяжек. Сначала опускаются цепи, сковавшие грудную клетку, а затем сходит и тугой обруч с головы.
Удивительная все-таки штука это ядовитое зелье, обернутое в бумагу. Спасает лучше успокоительного и усиливает эффект от алкоголя.
Но вот подруга завтра будет ругаться на запах табака, оставшийся в гараже. Кстати, о ней.
– Тебе нравится Лина? – неожиданно смело спрашивает Дима.
– Нет, – Олег чуть воздухом не поперхнулся, услышав резво прорезавшийся голосок парнишки. Нет у него полумер совсем, – А к чему твой вопрос? Прощупываешь почву?
– Боже, дай каждому такую самооценку.
Димино фырканье Шепса только раззадоривает.
– Силы не учили тебя, что нельзя упоминать имя Господа всуе?
– Нет, но они учили меня посылать на хуй наглющих нахалов.
Эта словесная игра в пинг-понг под сигаретный дым в полусумраке гаража создавала особую атмосферу, что по крупице залегала под Димину кожу.
Он никогда такого не испытывал.
Это самый настоящий животворящий огонь, ползущий по венам прямо туда, где глыба льда вместо сердца.
– Еще и сквернословишь… Ада не боишься?
– Еще Шекспир писал: «Ад пуст, все бесы здесь».
– А я думал, это Пирокинезис поет. – Олег громко цокает, теряя весь официоз их светской беседы.
– Эх, вы… Русские реперы…
– Эх, ты... Бесёнок-чернокнижник... – Догорающая сигарета отправляется в импровизированную пепельницу, а сам Шепс со своего места поднимается, – Пойду я.
– Какого числа уезжаешь?
– Десятого, Дим. Мы с тобой вместе споем потом.
– Как говорится в одном русском фильме, даст Бог - свидимся? – Дима тянет руку для рукопожатия.
– Свидимся. Куда ты, бесёнок, денешься? – Олег жмет пальцы, а по ощущения хватается за трепетную и оживавшую плоть в грудине.
Огонь горит.
*– запрещенная в России социальная сеть.
