Записки из дурдома

7.03.2021 Решетки на окнах. Сквозь решетки – солнце. На прикроватной тумбочке томик Маяковского. Вырвала послание Лиличке. То, что вместо письма. Читаю голосом Васильева. В голове Сплин. Выдрали с мясом кольцо. Обрядили в казенное. Мужчины в коридоре, бритые под ноль, в полосатых пижамах. Смотрят. Шум со всех сторон. Сестры утешают буйных. Где-то поблизости взлетная полоса. Где-то рядом свобода. Лысые тополя, мартовская грязь. И кто-то идет по этой грязи, не обращая внимания. Может быть, ворчит про себя, что снова придется мыть обувь. А я сижу в дурке. В палате №6. Здесь время не движется. Застыло в старческом маразме, в шарканье тапок, несвязных бреднях несчастной старухи. Здесь нет часов. И каждый раз, когда я слышу, как дребезжит по коридору тележка с посудой, это праздник. Я чувствую, как колышется застоявшийся воздух. Сейчас, вот сейчас что-то изменится. И мы сядем за стол, гремя нержавейкой. Тайная вечеря. Леонардо бы обзавидовался. Я и Антонина в центре, напротив – Ольга. И две безымянные бабушки. Елена Павловна с непроизносимой фамилией и вторая, с фамилией волчьей. Вид бурной деятельности. Символически пью мерзкий сладкий чай с куском хлеба. Жду, когда позволят выкурить сигарету. Чтобы почувствовать вкус табака, чтобы выползти из палаты. Выглянуть из окна на ворота. Ко мне никто не придет. Да и черт с ним. И что я здесь делаю? Как попала сюда? Помню плохо. Помню только лживые утешения чужих людей и материнское горе. Ее злую досаду от того, что я это я. Стыд перед тем, что подумают люди.       Отчужденность.       Меня клонит в сон. Я закрываю глаза. Слушаю шепот старухи на соседней койке. Она говорит сама с собой, еле шевелит губами. Слов не разобрать. Елена Павловна повествует свою биографию медсестре. Говорит про мужа грузина и двух дочерей, путешествие из Грузии до здешних мест. Старческие голоса успокаивают. Убаюкивают. А я все жду укола, который отправит меня в небытие. Спасительное забвение. Сплю четвертый день. Жутко боюсь не уснуть. Маяковский ни капли не вдохновляет. Книга большая, увесистая. Красная, как Библия. Внутри – сплошь восхваление рабочего народа. Жуткая пропаганда с истекшим сроком годности.       Лиличку оставлю себе.       Библиотека здесь скудная. Зато есть Чехов в пьесах. Здесь разыгрываются свои представления. Война за изъятый костыль Елены Павловны, например. Залетная солевая наркоманка, словившая бэд-трип. Волосы огненные, кольцо в носу. Дышит через раз. То замолкает, то захлебывается кислородом. Будто ныряет в глубокий омут, чтобы оттолкнуться от дна. Беру ее за руку, глажу медленно по покатым плечам. И слышу горячее судорожное «спасибо». Ей одиноко. Но здесь ни с кем не говорят по душам. Здесь необъяснимое, невесомое, весом в 21 грамм лечать инъекциями и капельницами. Здесь принято молчать. Лежать, разглядывая трещины на потолке, бездумно жевать вареную капусту и молить высшие силы, чтобы волшебный укольчик отправил тебя в сонное царство.       Не уснуть страшно. Страшно остаться недвижной в темноте среди старческого дыхания. Прислушиваться к голосам дежурных. К шепоту бабки с волчьей фамилией. То ли к молитвам, то ли к жалобам. Однажды ночью она решила, что за ней пришел муж с ружьем. Заметалась среди пустых кроватей. Хотела спрятаться. После, днем, решила все свои вещи выбросить в урну. Сидит теперь покачивается, шепчет. То ли молитвы, то ли жалобы.       Елена Павловна, по всей видимости, поймала свой звездный час. Нашла слушателя. Санитарку с большим добрым сердцем. Та слушает, нахваливает открытку, которую Елене Павловне отправили дочери. Те самые, что сбагрили мать в дурдом. Здесь плохо. Одно мельтешение и шепот полоумных старух могут свести с ума. Здесь, будучи нормальным, любой человек усомнится в своей нормальности. Интересно, какой видят меня другие? Заторможенной, в изношенном халате с чужого плеча, с исколотой до синяков задницей. С томиком Маяковского или сигаретой в зубах.       Я хочу домой.       10.03.2021       Очнулась. Не помню, где я. Вокруг игрушки, на стенах жизнерадостный желтый Вини Пух. Мне очень хочется пить, а еще больше хочется знать, где я и почему я босая. Надо мной склоняется Иринка, соседка по общежитию. Рядом с ней Лена. Мне вдруг становится стыдно, будто я напилась до потери сознания и вот прихожу в себя. А надо мной те, кто тащили мое бессознательное тело. Может быть, я сбежала?       Это не наша комната. В комнате помимо соседок мужчина с ребенком. Молчат. Ира с Леной наперебой пытаются объяснить, что нас расселяют. Я хочу уйти. Ухожу, сонно покачиваясь, без ботинок, как есть. По тротуару бежит вода. И я иду по воде. Хочу найти свои берцы. Спрашиваю у прохожих, не видел ли кто ботинок. Никто не отвечает. И вдруг кто-то резко хватает за локоть. Тащит. Вырываюсь. Грубый мужской голос. Смотрю в лицо. Шакалье, рябое. Нос перебит в драке. Урод. Чую опасность. Знаю, что должна вырваться. Размахиваю руками, кричу, кусаюсь. Сражаюсь яро за остаток чести. Из этой драки живым выберется только один.       Я.       Во мне колеблется человечье, когда я перехватываю нож. Знаю, что могу выпотрошить эту тварь. Могу, но заставить себя… убить человека… Решаюсь. Замахиваюсь, чтоб всадить по самую рукоять. И просыпаюсь. В дурке. Среди ставших уже почти родными. Дышу тяжело, громко. Испытываю потрясающее по силе облегчение.       Санитар в дверях. Зовет покурить. Бужу Олю, и мы уходим.       ***       Во мне копится злоба. Сопротивление. Мне тошно, когда каждый мой шаг контролирует существо в белом халате. Голоса зычные. Речь недоразвитая, темы самые тривиальные. Изо дня в день слышу бессвязный бред Елены Павловны и то, как мерзко Нина Волконитина жует губами. Материт мужа Кольку. Зовет дочь. От слюнявого чавканья передергивает.       Я лежу, упершись взглядом в бледно-зеленую стену. Ярким пятном выделяются на ее фоне три тюльпана. Их передали восьмого числа. Но я снова потеряла счет дням. Сплю, читаю Зощенко. Трактат о борьбе с неизлечимой тоской. Книгу передала мать. И цветы. И пакет яблок. После того, как засунула в дурку. Мне 22, а она по-пренему пытается перекроить меня под себя. Удержать, нарисовать довольную улыбку на моем лице. Искренне и горячо верит, что заботится обо мне.       За что, мама?       На маму я не злюсь. При слове «мама» мне хочется плакать, хоть я уже и смирилась с тем, что между нами стена, и она ни за что меня не услышит. В ее картине мира существует какая-то другая дочь. Она зовет ее моим именем и пытается помочь. Помочь – сделать удобной для себя, для своей идеальной картинки. А мне больно. Каждый раз больно, будто все впервые. И вот я здесь. Наверное, не зря. Но мне тяжело. Напротив лежит женщина пятидесяти лет, Тоня. Тоня зла на свою двадцатилетнюю дочь. За то, что та идет к ней с бедой, за то, что не хочет носить пуховик, который купила Тоня, и есть любимую тонину уху в каком-то кафе. И я убеждаюсь в страшном явлении материнского эгоизма. Я убеждаюсь в извращенной родительской любви, которая калечит.       Тоня похожа на мою мать. Я смотрю на тюльпаны, оставленные ею, и плачу.       ***       Затаилась боль и обида. Непонимание. За что? Сдержать трудно. Несколько дней бодрюсь. Надолго не хватает. Грубость санитарки в ответ на вежливую просьбу выводит из себя. Ощерилась, как злая собака. Демонстрирую оскал. Повышаю тон. Медсестра, пробегая мимо, сетует, что все мы ее заебали.       - Это вы меня заебали!- ору вслед.       Пошлый финальный аккорд.       Из коридора доносится рев. Кричит мужчина. Злоба распространяется и сеет припадки по отделению. Елена Павловна, восьмидесяти пяти лет, неугомонная болтливая старушенция окончательно тронулась. Решила, что ей ночью сделали аборт.       ***       Неудачные переговоры.       Пятница – день звонков. День, когда на полчаса можно связаться с внешним миром. Я жду этого дня. У меня теплится надежда, и я с замиранием сердца набираю номер.       В отделении карантин. Раньше 19-го никого не выпишут. Дальнейшая судьба неизвестна. Я мечтаю выбраться. По смутным подсчетам к 19-му меня как раз перестанут колоть. Вызнала, что родственники смогут забрать. Сама не могу. Никаких бумаг не подписывала, согласия на госпитализацию не давала. За меня все решила мать. И я звоню ей, и моя хрупкая надежда сжимается в комок, чтобы разбиться вдребезги.       Сначала трубку никто не берет. Время, которое обыкновенно стоит здесь на месте, как песок убегает сквозь пальцы.       Голос! Подскакиваю, сердцем вздрагиваю.       - Как ты, доченька?       - Мне здесь плохо.       Тон резко меняется, она вскипает мгновенно, готовая разразиться тирадой. Обвиняет в эгоизме, в склонности все драматизировать и прочих прегрешениях. Моя ошибка. Только моя. Я так и не привыкла врать, что все хорошо. Все жду, что однажды она не станет винить меня в болезни. Услышит меня. И я хоть раз в жизни почувствую ее тепло.       - Прошу, пообещай мне, обещай забрать меня. Подари мне надежду, - умоляю я в слезах, совсем по-детски. Мне хочется верить, что вскоре я вернусь к жизни.       Бледно-зеленые стены сводят меня с ума. Меня сводит с ума унизительная несвобода.       В трубке гудки.       ***       Разговорчики.       Перекур. Бодро, насколько позволяют исколотые задницы, идем с Олей по коридору. Вот уж где выручает дурная привычка. Здесь, в стенах дурки, курение дарит лишний повод выбраться из палаты, сменить обстановку хотя бы минут на пять. Посидеть в тишине.       В проеме стоит парнишка, рассуждает о вкусе человеческого мяса. Про себя решаю, что человечину есть не стала бы в первую очередь потому, что она ужасно токсична.       На балкон вместе с нами просачивается юркая маленькая санитарка. Уставшая, но суетливая. Закуривает. Тяжело вздыхает.       - Сколько можно! Терпения нет уже.       Оля понимающе кивает. Да уж, не позавидуешь. Обе знают, о чем идет речь. Я – нет. В тот день я спала как убитая. Барбитура и диазепам творят чудеса. Хочу знать, что же такое там невозможно терпеть. Выясняется, что некая дама в соседней палате страдает недержанием и ест собственное дерьмо. Уже особо не удивляюсь, но тихо радуюсь, что лично с этой персоной ознакомиться не довелось - перевели в пятую.       ***       Изолятор.       Тишина. Гудит лампа. Слышится мерный стук. Не разберу, что это. Наверное, капает вода из крана. Я осталась одна. Снова одна. Волею случая. Поднялась температура. Говорила с мамой. Разговор сухой, в тишине – обиды. Снова бросает трубку, прекрасно зная, что телефон еще на неделю у меня отберут. Очень больно. Жутко хочется реветь. Но реветь нельзя. Выходит, что нигде нельзя. Даже в заведении для душевнобольных. Потому что мне нужно вырваться отсюда побыстрей. А для этого только и нужно – прикинуться хорошей девочкой, ни на что не жаловаться, никому не дерзить, а самое главное – не откровенничать. Ни за что. Уши здесь на каждом углу. Все докладывают заведующей отделением. Остается одно – молча ждать.       Лежу и думаю, то ли это очередной пинок под дых, то ли роскошь и везение – побывать в изоляторе. Наверное, все же везение. Предыдущие 11 дней приходилось днем и ночью слушать старушачьи бредни и причитания.       Здесь не так уж плохо. Даже здорово. У меня есть дверь (единственная на этаже) и душ. Не общий, считай свой. Книги, тетрадь и ручка. Спрятала пару сигарет в халате. Может, выкурю перед сном две.       Говорят, одиночество – отличный повод подумать. Я думать больше не хочу. Слишком многое понимаю. От таких мыслей страшно и тяжело на душе. И от осознания тоже. Но как же я благодарна за тишину и одиночество! За этот чертов амитриптилин. За чудачества своего организма, благодаря которым оказалась здесь. С закрытой дверью и капающей из крана водой. С бумагой и ручкой.       Признаться честно, понятия не имею, зачем пишу. Может быть, для того, чтобы сохранить в памяти этот нелегкий период жизни. Может, для того, чтобы поделиться с тобой бытом психиатрической больницы. Знаешь, я и не думала, что окажусь здесь. Последние несколько лет я жила с чувством безысходности и тоски, переодически ударяясь во все тяжкие. Феназепам горстями. Запить вином. Случайный секс. Слезы. Ругань.       Привыкла. Разве не бывает такого с людьми, что они просто несчастливы?       Оказалось, это болезнь.       ***       Мотаю срок. Вся тяжесть ожидания в том, что я не знаю, чего ожидать. Завтра будет 2 недели. Пару дней назад перевели на таблетки. Все по-прежнему. Окно в решетках, изо дня в день бледно-зеленые стены. 13 дней я не слышала музыки. Не вставала с постели. Не дышала не спертым воздухом. Пару раз собачилась с санитарками. От отчаяния. От унижения. Это было глупо и гадко.       Понятия не имею, как это бесконечное заключение в четырех стенах без единого человеческого права выпить, к примеру, чашку кофе, пройтись по аллее, на транквилизаторах, которые превращают тебя в овощ, может излечить.       Здесь дерьмово. Здесь – зона. Разве что не заставляют работать. Здесь жизнь под запретом. И пребывание здесь – еще большее испытание, чем вечная борьба с неизлечимой тоской. Это война. С подступающей к горлу обидой, слезами, тошнотой и неведением.       Я боюсь дать волю слезам, потому что это может продлить мой срок. Я даже не могу вести обнадеживающий обратный отсчет, потому что не знаю, когда меня выпустят.

Весна, 2021