Муза

      Bitter Jalapeno завершает свой концертный день в Париже, когда Марк, зажав стойку микрофона во влажной от пота ладони, двигает на бок гитару.       — Я хочу позвать на эту сцену моего чудесного менеджера и потрясающего бойфренда, Хуан Ренджуна.       Марк машет ему, и Донхёк не может сдержаться. Лицо его режет спазмом от гнева, и наверняка сотни камер фанатов запечатлеют этот жуткий оскал — и Ренджун, если бы он видел, его это оттолкнуло бы? или заставило рассмеяться? — Ренджун смущённо улыбается, глаза его сияют миллиардами звёзд. На Донхёка он не глядит, только вперёд, туда, где Марк подаёт ему руку, помогая подняться на сцену, хотя там всего пару ступенек. Джентльмен чёртов. Донхёку интересно: в постели он такой же обходительный и осторожный, потому Ренджун не уходит? Или дело в чем-то другом? В ушах всё ещё не отзвенели последние аккорды, Донхёк жмурится, трёт ладонью взмокшую шею. Под одеждой он весь липкий, и наполненная адреналином кровь воет загнанным зверем.       Бей или беги.       Беги.       Беги.       Беги.       Бей.       — Детка, ты ведь знаешь, как я люблю тебя? — говорит Марк, притягивая Ренджуна за талию, и тот вздыхает, щёки его с осыпавшимися кристалликами блёсток тянутся в робкой улыбке.       — Ох, милый, — бормочет он, и запускает пальцы в чужие волосы, чтобы пригладить мокрые кудряшки на затылке.       Марк замирает на короткое мгновение, пронизанное вспышками фотокамер, а потом тянет его на себя, ближе — ещё ближе — чтобы впиться губами в приоткрытый податливо рот, и в этот момент Донхёк ненавидит его. Этот зал, Париж, Ренджуна и себя, и то, что между ними — ними всеми — есть. Он ненавидит Bitter Jalapeno, что свёл их вместе семь лет назад в дерьмовом старом баре на окраине, где Донхёк был первым, кто Ренджуна поцеловал, а Марк тем, с кем тот начал встречаться месяц спустя.       Донхёк бы хотел сказать, что это всё фарс, искусственное дерьмо, призванное заставить их Bitter Jalapeno взлететь, но куда там взлетать?.. Ему всего двадцать пять, а они уже дважды проехались туром по всей Европе, и в этом хайпе совершенно нет нужды. И потому так невыносимо горько, когда Марк вдруг становится на одно колено, чтобы протянуть бархатную коробочку с сияющим кольцом от Картье.       — Ты выйдешь за меня?       Конечно, чего ещё Донхёк мог ожидать?.. Марк идеален во всём, что делает: он пишет такие песни и музыку, что душу выворачивает наизнанку, украдкой сует ему леденцы от укачивания в раздолбанном гастрольном автобусе, варит на троих кофе по утрам и совершенно мастерски делает вид, что ничего не замечает, когда Донхёк жмется к его драгоценному бойфренду, укладывая голову на плечо, а руку в задний карман джинсов. Марк идеальный, и когда речь идёт о Ренджуне, идеальность его затягивается петлей на донхековой шее. Он долго и методично растягивает Ренджуна перед тем, как скользнуть в его задницу прямо там, за тонкой шторкой на задних сидениях, пока тот вздыхает и стонет, упираясь ладонью в запотевшее стекло, будто желая напомнить.       Я здесь. Ты смотришь?       Проблема в том, что Донхёк всегда смотрит. Смотрит, когда Ренджун, помятый и сонный с утра, цедит кофе и морщит нос, обжигая язык. Смотрит, когда он, приоткрыв рот, скользит чёрным карандашом по нижнему веку, готовясь к концерту. Когда смеётся или плачет, и примеряет новые вещи, собирает разбросанные по полу автобуса стаканчики и пивные банки, и когда кричит на него, покрасневший от гнева и удовольствия:       «Ли Донхёк, опять ты пялишься! Глаза повылазят».       Это публичное признание, акт душевного эксгибиционизма как нельзя отлично подходит под его вкусы, уж идеальный Марк знает это лучше всех. Потому что Ренджуну нравится, когда на него смотрят. Донхёк успел выучить это, как и каждое мельчайшее несовершенство его совершенной кожи, каждую её родинку и впадинку, чувственные изгибы тела. Ренджун живёт под этим вниманием, впитывая его с жадностью зарождающейся из хаоса звезды.       — Да!       Толпа ревёт, и сердце в груди ревёт с ней вместе. Не чувствуя рук, Донхёк хватает микрофон, из губ его сыплется что-то привычное, шутливое и едкое, и Ренджун бросает в его сторону колкий взгляд, как льдинку за шиворот.       «Ты смотришь?».       Левый уголок губ его едва заметно кривится, тянется вверх, и сердце рвется из груди, раздирая жилы.       «Да», — шептал Ренджун ему прямо в губы каких-то пару часов назад, в душной, пустой гримёрной. — «Да, ещё. Не смей закрывать глаза. Не останавливайся».       Кожа его была шелковистая, обжигающе горячая и скользкая от пота. Донхёк прижимал его спиной к затертому велюровому дивану в углу всем собой, будто пытаясь слиться с ним, стать одним целым. Мазал губами по шее, слизывая глиттер и горький парфюм, терял себя в афтершоках. Жадность. Ему всегда было мало, но разве мог Донхёк чувствовать себя виноватым?..       Марк улыбается так, словно солнце упало на землю, прямо в его руки, обжигающе, огромное и невыносимо прекрасное. Он хватает Ренджуна в охапку, и кружит, кружит, кружит. Донхёк отворачивается пару секунд спустя, но уже слишком поздно. Тошнота подкатывает к горлу, и съеденная перед концертом жирная пицца — после секса ему всегда хочется есть, будто так можно заполнить образовавшуюся дыру где-то внутри — настойчиво просится наружу. Если бы он наблевал прямо здесь, сошло бы это за проявление панк натуры? Или все эти визжащие девчонки наконец посмотрели бы на него с отвращением вместо жадного, неутомимого голода?.. В сотнях чужих глаз Донхёк видит отражение собственных. Они слишком похожи этим желанием обладать тем, что никогда не будет тебе доступно. Оно сладкое и горькое на языке, отвратительное и притягательное. Вырванная изо рта конфета на палочке, успевшая порезать язык по пути.       Чёрт бы побрал этот Париж.       Около Сены по вечерам пахнет сыростью, выпивкой, приторно сладкой выпечкой и едой. Донхёк бродит там до посинения — буквально, пока пальцы не становятся словно деревянными и совсем негнущимися, и ступней в кроссовках совсем не ощущается. Но сердце — сердце в груди, — его он чувствует всё так же отчётливо, как бы ни пытался заморозить себя.       «Они там трахаются, наверное», — царапает где-то под ребрами, и Донхёк сует оледеневшую руку под рубашку, чтобы чесать, чесать, пока кожа не начинает гореть острой болью. — «Поздравительный, мать его, секс».       Фанатки шутят, что он поет баллады так, будто прошел через пять разводов, и Донхёку так горько, что даже смешно. Сколько раз Ренджун уходил от него тайком, под покровом ночи, чтобы сунуться под бок к Марку? Сколько раз он, почти брезгливо вытирая рот после поцелуя, ярко улыбался другому мужчине? Сколько раз вёл себя так, словно Донхёка не существует, как только получит желаемое?..       Сена шумит, холодная и спокойная, и Донхёк перекидывает ногу через бетонное ограждение. Что эгоистичнее: брать то, что тебе не принадлежит, или желать больше, чем позволено получить?.. Или бросить всё на полпути, разорвать их сросшиеся, словно сиамские близнецы, странные, уродливые и прекрасные отношения?       В отель он возвращается после двенадцати, и почти не удивляется, когда у дверей собственного номера сталкивается с Ренджуном. Тот стоит в одной длинной, чёрной рубашке и тонких отельных тапочках, и на голых коленках его несколько синяков кажутся присевшими отдохнуть ночными бабочками. На шее яркая, свежая метка, словно ядовитая Монарх.       «Моё», — читается чужой почерк на этой тонкой коже, — «не смей прикасаться».       Донхёк не слушается никого, кроме Ренджуна. Потому тянется к нему оледеневшей ладонью, и тот перехватывает её на полпути, чтобы переплести пальцы, хмурится:       — Ох, да ты просто ледышка.       «Из-за кого я такой?» — хочется спросить Донхёку. — «Разве ты не рад видеть меня вот таким, разбитым и уничтоженным? Разве не этого ты хотел?»       Ренджун тянет его за собой, в пустой номер, по-хозяйски выудив карт-ключ из заднего кармана донхёковых джинсов, скидывает по пути рубашку и тапочки.       — Раздевайся, я помогу тебе согреться.       Донхёку горько, но губы у Ренджуна сладкие настолько, что дыхание перехватывает. Он шатается на заплетающихся ногах и скулит, когда Ренджун отстраняется, чтобы стянуть с него одежду, улыбается в поцелуй:       — Ну что ты как маленький?       В груди хрустит осколками, они шевелятся от каждого прикосновения, и Донхёк задыхается, едва не поскальзываясь на полу, когда становится в поддон душа. Струи воды безжалостные, обжигающие — чистый кипяток. Но Донхёку наплевать, даже если его прожжет до костей. Потому что ревность внутри как лавовые потоки, а ярость и уязвленная нежность болезненные, словно старая мозоль.       — Ты шлюха.       На челюсти сжимаются твёрдые маленькие пальцы, и сердце ухает вниз, пробивая себе путь через грудную клетку.       — Что ты сказал?       Голос Ренджуна низкий — вовсе не тот чуткий тембр, к которому привыкли их фанатки, — и донхековы колени подламываются будто бы сами собой. Ужас осознания окатывает его ледяным градом, он опускается на пол, утыкаясь лицом в подтянутый живот.       Уйдет.       Точно уйдет.       — Прости, прости меня, — бормочет он, поднимая лицо. Вода заливается в глотку, слепит глаза, и пальцы с подбородка смещаются в волосы, чтобы резко потянуть.       — Сукин сын, — выплёвывает Ренджун, и обида в его голосе настоящая, хрупкая — бабочка, смятая ненароком в ладони. Голос его надламывается, и внутри от него всё рушится, будто карточный домик. — Так ты обо мне думаешь, значит? Отпусти меня.       Он пытается отстраниться — птичьи косточки и упрямство тигра, дерет плечи ногтями, оставляя уродливые бурые царапины, — и Донхёк беспомощно, отчаянно тянет на себя, пока они не оказываются на полу, переплетённые всеми конечностями.       — Прости, — шепчет он, дрожащей рукой скользя поперек узкого тела, чтобы прижать ближе. — Прости, прости, прости. Я люблю тебя. Ты же знаешь, я так люблю тебя, я…       Ренджун обрывает его поцелуем, и отчаяние его такое приторное и острое, что губам становится больно.       — Заткнись. Я ужасно волновался, когда ты ушёл. Ты не брал трубку несколько часов, и я уже представлял, как с утра буду читать сводки новостей в поисках сообщения о твоём трупе, выловленном из Сены после того, как запутался одеждой в винте моторной лодки. Мудак. Готов поспорить, даже после смерти ты остался бы таким же раздражающим. Я пристегну тебя к батарее в следующий раз, ты понял? Bitter Jalapeno не может без тебя.       «Я не могу без тебя» Донхёк читает между строк в капризном, беспомощном изгибе чужих губ. Извинение жжется на языке, и Донхёк проглатывает его, ухмыляется, трогая разгоряченную розовую кожу бедра:       — Я бы позволил тебе пристегнуть себя, — он тянет ренджунову коленку, заставляя закинуть ногу на себя, раскрываясь податливо и откровенно. — Как думаешь, он написал бы об этом песню? А потом наврал, что имел в виду что-то другое.       Больше, чем исполнять рвущие душу на части тексты, созданные Марком, Донхёк любит слушать, как тот, запинаясь и краснея, пытается объяснять их в интервью федеральному каналу. Зачем писать такое, если даже не имеешь смелости откровенно заявить, о чём кричишь со сцены?.. В этом весь Марк: отрицать до последнего, отчаянно, полубезумно. Но гениальность всегда шла рука об руку с сумасшествием, и кто Донхёк такой, чтобы его судить?       Если Марк сумасшедший, то он вдвое хуже.       — Это точно был бы хит, — мурлычет Донхёк, припадая губами к яркой красной метке на шее. Она и правда ядовитая, пускает импульсы извращенного, неправильного удовольствия бежать по крови. — Chained up. Я не могу уйти, я скован. Я замер на коленях перед тобой*.       — Он точно сказал бы о том, что это метафора о любви, — всхлипывает Ренджун, и Донхёк горько качает головой.       «А разве нет? Никто из нас не может уйти».       Не хочет уйти.       — Долго ты будешь болтать? У нас не так много времени, а я уже устал, — Ренджун выпутывается из его скользких конечностей, успевая увернуться от попытки снова оказаться вплотную. — Давай мойся быстрее, грязным я тебя в постель не пущу.       Выйдя в прохладный воздух за стеклянной дверцей душевой кабины, он заворачивается в полотенце, и, оставляя за собой на полу лужицы воды, уходит в спальную. Там его Донхёк и находит семь минут спустя, на кровати, совершенно обнаженным, свернувшимся калачиком с подушкой в обнимку. Ренджун спит тревожно и чутко, и Донхёк улыбается, когда подтягивает одеяло повыше, скользя ему за спину, близко и тепло, чтобы уткнуться носом в местечко за ухом.       Пять минут. Хотя бы пять минут, и он разбудит его. Ренджун уйдет к Марку, и тот наверняка напишет очередную песню о разбитом сердце, найденной вновь любви, прощении и страсти. Но это потом, завтра, через месяц и полгода. А пока у них есть эти пять минут, только для них двоих.       — Ты муза, — шепчет Донхёк едва слышно.