Госпожа

Одинокая мужская фигура ссутулилась над лежащим ребёнком. Линялое юката, местами настолько застиранное, что казалось, сквозь него просвечивает бледная кожа измождённого бессонницей и недоеданием стража, распахнулось на груди — слабый луч высветил замысловатый узор; чем ниже склонялся посетитель, тем менее отчётливыми становились линии рисунка, словно краска растворялась под влиянием лунного света. Имело ли смысл изнуряющее бдение, сказать теперь сложно; нервные руки клали на пылающий лоб мокрые полотенца, когда приходило время, бережно переворачивали тающее тельце… Его впустили не сразу. Он вошёл лишь тогда, когда сама больная, метаясь в бреду, начала звать кого-то; она стонала бессвязное, и мокрые от пота волосы паутиной облепили её осунувшееся лицо, но в какой-то момент как-будто наступило просветление, и взгляд её сделался осмысленным, голова её была повёрнута ко входу, и, сквозь москитный полог, он сначала услышал только спокойный тихий невыразительный голос. Только тогда он смог переступить порог. Бросился к той, ради кого был рождён и готов был отдать свою жизнь, откинул прокуренную благовониями кисею и пал ниц, не в силах вынести открывшейся картины. Девочка умирала. Долго. Мучительно. Глава рода терял единственного наследника, земли Страны Восходящего Солнца лишались последнего светоча. Он часто смотрел на неё, пытаясь под этой детской оболочкой, под тоненькой кожей, за хрупкой грудной клеткой, в глубинах её спящего сознания отыскать то, что делало этого человека неизмеримо важнее всех, кто когда-либо убеждённо служил древнему культу. Он не старался понять, почему именно она — он очень хорошо знал причину, но найти, нащупать стыдливыми пальцами, пугливыми губами, охватить и вынуть, вытащить наружу её суть — этого он не мог. Ему пришлось признать: он никогда не был способен на подобное, ведь не это было его предназначением. Когда-то, давно или недавно — ему было сложно судить, — когда он ещё искал её, ему встречалось много разных, кто, пойди история иной тропой, с радостью стал бы носить имя Цукуёми. У одной из них — уже безвозвратно мёртвых для избранного Будущего – он научился сказке о спящей, отравленной чьей-то злобой, невинной душе. Он всегда осознавал, что его роль — роль молчаливого стража, а целительное объятие — удел кого-то другого, и в этом крылась непоправимая ошибка, ведь именно он — и никто иной — должен был исполнить эту службу. И вот он наконец обрёл её, и наконец чувствует в себе силы нарушить тысячелетнее проклятье, но как, как снять этот полог чужой плоти? Как вынуть горящее сердце? Он непроизвольно отдёргивает жаждущую руку — этот сосуд, эти черты, эти страшные-страшные глаза — его глаза! — смотрят на своего прародителя невидящим взором, сквозь него, сквозь сам мир, но и там не видят благоухающего света. Скорбный слуга, он стискивает зубы, чтобы не нарушить вечерней тишины даже слабым вздохом. Дышать тут позволительно только ей. Кричать — только ей. Стонать от боли или наслаждения — ей, ей, ей, его госпоже.