Когда цвела лаванда

      В Сильванести распускается нежный июль — чистый, словно горные озёра, ласковый, словно соцветия в ловких пальцах шалафи. Но в родной лес Даламару никогда не вернуться, и он иной красотой любуется, ещё у него не отобранной: как Рейстлин травы перебирает.       Но лицо у него измученней, измождённее, чем обычно, словно он ждёт чего-то и чего-то боится. Так Даламар и подумал, если бы не знал, что его шалафи страх неведом. Только глаза у Рейстлин а сегодня тусклые-тусклые, как золотая луна в глазах слепнущего.       — Заняться нечем? — хмыкает шалафи, но даже его привычное раздражение кажется мухой, выеденной изнутри пауком. Рейстлин злится уже по какой-то странной, упрямой привычке, словно не умеет иначе. — Хочешь сказать, ты безупречно освоил то заклинание, о котором я тебе рассказывал?       Даламар любуется тем, как ловко пляшут изящные, длинные пальцы. У Рейстлина красивые руки, словно созданные для того, чтобы творить чары, выводить пером колдовские строки да пропускать меж них розовые лепестки. У Рейстлина руки — словно магия сама исцеловала. Даламару и самому хочется повторить губами изгиб его тонких запястий, обтянутых жёлтой кожей. Он убеждать себя пытается, что всё это ради того, чтобы каждую кроху магии собрать. Он ведь, как и шалафи, превыше всего её любит.       Рейстлин Маджере — дитя самой магии, отблеск далёких звёзд, эхо потерянных миров. Желчный, упрямый, и характер у него лисий, вздорный, невыносимый совсем. Ехидство своё выскажет — как ножом полоснёт по горлу. У Рейстлина издёвки — почти искусство.       Даламар восхищён.       — Да, шалафи, — отвечает он невинным, насквозь лживым взглядом. Меняет позу, вальяжно потягиваясь в старом кресле, когда Рейстлин бровь выгибает. — Я освоил это заклинание.       — Лжёшь, мальчишка, — скалится его шалафи, и в этом жестоким, бледном лице нет ничего красивого. — Если я проверю…       Запах колдовского многотравья дурит голову, и розовые лепестки щекочут обоняние, колют лёгкие тоненькими серебристыми иголками. Весь Палантас пылает летними розами, но даже сад у храма Паладайна не сравнится с тем ароматом, что витает в тёмной, мрачной башне.       Даламар давно на «мальчишку» не обижается.       — Вы желаете проверить? — зачем обижаться, если это правда: на губах воистину мальчишечья улыбка играет.       Озорная, лукавая. Только Рейстлин на неё не ведётся. Плечи сутулит, словно на него наваливается гора, рухнувшая столетия назад на Истар. Поджимает тонкие губы.       — Ты прав. Не желаю сейчас возиться.       Он совсем уставшим выглядит. Рейстлин слишком давно ходит задумчивым, притихшим: запирается то в кабинете, то в лаборатории, с книгами чаще возится, странными расчётами. И лишь иногда Даламар вздрагивает от его странного, зловещего смеха, отводит взгляд от блещущих болезненным торжеством глаз. Но даже к этому он привык. Привык и к недовольству Конклава. Он всё меньше и меньше может принести им новостей. Это досадно и по самолюбию бьёт. Словно до этого Рейстлин сам, намеренно, Даламару свои намерения открывал, позволял шпионить. И сейчас ему это наскучило, а весёлая игра прекратилась. Но не мог же шалафи узнать, что он шпион Конклава? Не мог?..       Нет, к этому Даламар привык.       Привык он к долгим вечерам, полным сладкого молчания. Когда огонь трещит в камине, и Рейстлин зябко кутается в шёлк и бархат, и тишина похожа на большой глоток пряного вина, который горячит сердце. Тишина, которая прерывается лишь хриплым, надрывным кашлем шалафи, шелестом страниц и скрипом пера.       В такие мгновение Рейстлин Даламару подойти позволяет. Накинуть на плечи тёплое одеяло. Протянуть чашку ароматного чая и блюдце с диковинными фруктами, которые Рейстлин из своих путешествий привозит. Однажды Даламар за долгой засиживается и шалафи, глаза закатывая, прямо ему в руки парочку гранатов бросает. Лови, недотёпа. Мне ученик, который в обморок вот-вот грохнется, не нужен.       Но сейчас Рейстлин к еде не притрагивается. Обычно фрукты — то единственное, что шалафи с его дурным аппетитом съесть может. Но сейчас Рейстлин сидит, гранат в руках перекатывая… перебрасывая?       Даламар брови выгибает, за ним наблюдая. Кажется, что шалафи его присутствия не замечает. Второй гранат с тарелки берёт — словно бы рефлекторно.       Эльф с трудом смешок подавляет. Кажется, его шалафи рассеянно жонглирует фруктами.       — А тремя сможете? — срывается с губ наглость.       Рейстлин золотые глаза распахивает, и этот взгляд пришпиливает Даламара к креслу, словно игла — легкокрылую бабочку. По телу бегут мурашки. Даламар не знает, стоит ли Нуитари и Такхизис молиться — даже они его от разгневанного Рейстлина не спасут.       Но на губах шалафи вспыхивает редкая улыбка. Лисья и сладкая, как аромат цветов, взращенных на гнилье.       Даламар думает: боги, как был он, должно быть, красив до своего испытания.       Даламар думает: боги, эта улыбка — неисчерпаемый колодец магии.       Даламар думает, что боги всевластны, но его жизнь однажды заберёт и погубит Рейстлин Маджере.       — Тремя? Мне следует принять это как оскорбление.       — Шалафи, я не хотел…       Рейстлин смеётся — шуршащим, неприятным смехом, — и Даламар следит за ним, как зачарованный. Следит за пятью гранатами, кружащихся в воздухе и ловких руках.       Должно быть, эти руки взрастила не магия, а мастерство бродячего фокусника. Даламар знает, что семья Рейстлина была бедна. Даламар думает; что вспоминает он в эти июльские душные дни?       Гранат замирает в цепких пальцах. Рейстлин рассматривает его задумчиво. Даламар рассматривает шалафи, и думает о том, как ненавидели когда-то люди одного хилого, язвительного мальчика. Мальчика с едва ли не девичьими руками, которые не созданы для грубых драк.       — Но я давно не даю представлений, — небрежно произносит Рейстлин.       Тени ли пляшут, играются, словно бесята, или синяки под его глазами становятся глубже?       — Дорого бы я заплатил за то, чтобы их увидеть.       — Наглец, — цокает языком шалафи. — Но обойдёшься чашкой чая.       — Вы мне покажете ещё что-нибудь за неё? — у Даламара глаза разгораются, пусть он виду не подаёт.       — Конечно, — ухмыляется Рейстлин. — Невиданный трюк: я добрый учитель и не отправлю тебя, бездельник, переписывать трактат.       Может показаться, что у него хорошее настроение. Рейстлин разговаривает с ним едва ли не ласково, смеясь, не показывая ощеренных зубов. Но это не так. Даламар видит, как шалафи нервно крутит на шее кулон.       Он часто его на Рейстлине замечает. Шалафи эту безделушки целыми днями не снимает и, кажется, всегда с собою носит. Даламар видит, как в один день шалафи бережно прячет её во внутренний карман мантии. Как дотрагивается до неё — с величайшей осторожностью.       Рейстлин дотрагивается так же, с такой же неизбывной нежностью, до древних книг. До своего посоха. До собственных губ — он так делает, совсем изредка, когда сидит, погрузившись в задумчивость. Словно призрак прикосновения иль поцелуя удержать пытается.       Даламару снится, что шалафи так же прикасается к нему, отзываясь на ласку нежных пальцев. Даламар зло стискивает зубы и гонит от себя эти сны прочь.       Сейчас Рейстлин кажется ему больным, потерянным ребёнком. И он убил бы Даламара, знай его мысли.       Обычно чай готовит сам Рейстлин. Вернее, и обычный, нормальный чай, и ту гадость, которую он лекарственным чаем зовёт. Но сегодня всё иначе. Кажется, шалафи совсем плохо. Кажется, у него даже нет настроение пустить Даламара на эксперименты.       Рейстлин часто грозится это сделать. Даламар даже привык. Поэтому в привычной чай кладёт засушенную лаванду. Отчего-то в их башне её мало. Значит, шалафи понравится.       Глупо, конечно, заботиться о своём противнике, заклятом враге Конклава, за которым ты шпионишь. Но Даламару отчего-то хочется ему приятное сделать. Хотя бы сегодня. В благодарность: Рейстлин многому его научил, а ещё сегодня не говорил никаких гадостей.       В Сильванести лето. И лес, едва не сметённый с земли Войной Копья, возвращается к жизни. Но когда Даламар возвращается и смотрит на измученное лицо Рейстлина, он почти не вспоминает о родине.       — Ваш чай, шалафи.       Пальцы стискивают кулон. Даламар скользит по нему заинтересованным взглядом. В первый раз ему кажется, будто он чувствует странную магию, исходящую от него, но это ощущение соскользывает с него. Соскальзывает, как морские волны с берега, смывая любые подозрения и ненужное любопытство. На второй взгляд — это самая обычная вещь. Правда, красивая. Изящная. Как и сам шалафи.       Он вновь любуется им. Любуется, зная, что всё кончится смертью кого-то из них. Любуется, зная, магия превыше всего, и он никогда не остановится, пока не превзойдёт своего учителя.       Любуется, не сразу замечая, как меняется в лице Рейстлин, вдыхая лавандовый аромат. Кажется, будто он каменеет.       — Зачем ты сюда добавил эту дрянь? — шипит шалафи, зло сверкая глазами.       Даламар хлопает ресницами.       — Это всего лишь лаванда… Или она вам не по нраву, шалафи? Я приму к сведению.       — Лаванда, — ядовито и ласково тянет Рейстлин. — Благодарю, ученик мой, я и не заметил. Не сведущ в травах.       Его пальцы мелко дрожат, когда он ставит чашку на стол. Даламар меланхолично думает, что это успех. Не будь Рейстлин в таком состоянии — чашка с кипятком полетела бы в него.       — Убирайся.       Шалафи трясёт.       Шалафи трясёт, и его пальцы впиваются в простой шнурок. Перевязанный несколько раз, словно он уже рвался, и обладатель заботливо затягивал концы в очередной узелок. И упрямо не желал с ним расставаться. Рвётся он и в этот раз.       Даламар вздрагивает и, видя, как дрожит шалафи — от боли, от ярости ли, не разберёшь — тянется к упавшему кулону.       — Простите, шалафи…       Рейстлин выхватывает безделушку из его рук.       — Ты никогда не тронешь мои вещи, — чеканит он, обдавая ученика ледяным взглядом. — Уяснил?       Он не угрожает. Не рассыпается в красноречивых речах. Нет, одни лишь его глаза со зрачками в форме песочных часов куда страшнее.       Смотреть в эти глаза — словно танцевать с самой смертью, что пожнёт любую жизнь.       Даламар смотрит на кулон, зажатый в чужих пальцах. На лавандовый чай, источающий дивный аромат. На тяжело дышащего (впрочем, как обычно) Рейстлина, чьё лицо искажает злоба и тоска.       И Даламару хочется обнять его. Прижаться теснее, чтобы шёлк и бархат поглотил чужой вой. Провести пальцами по длинным седым волосам, собрать губами каждую крупицу магии.       Разгадать, что же есть в Рейстлине Маджере, кроме волшебства, ярости и боли.       «В Сильванести лето», — вновь отстранённо думается ему, пока он смотрит в глаза шалафи. В Сильванести тоже цветёт лаванда. Цвела она и годы назад, когда Даламара — отступника, преступника, мерзкую тёмную дрянь — вышвырнули из родного леса.       Лишь сейчас он отводит свои пальцы от чужого невыносимо-горячего запястья. У Рейстлина вечная лихорадка. У Рейстлина вечное мне-не-нужно-ничьё-утешение. У Рейстлина — оскаленная настороженность и недоверие, и Даламар первым опускает глаза, сдаваясь.       Этого человека создала и закалила магия, рождённая из боли.       Ему хочется прижаться к чужой щеке, согреть — даже он, чёрный маг, бессердечная тварь, хладнокровный шпион Конклава, умеет сочувствовать и дарить забытую нежность. Но Рейстлина это счастливым не сделает.       Зачем Даламару желать ему счастья?       (Может, потому что для Рейстлина нет страшнее проклятья, чем поддаться желанию счастливым быть).       — Наверное, вы правы, шалафи, — шепчет Даламар, отстраняясь. Он не видит, как Рейстлин на мгновение подаётся вперёд, словно желает чужую близость удержать. — Мне стоит поработать над тем заклинанием. Доброй ночи.       Он забирает чашку, выскальзывает за дверь и делает глоток. На языке расползается горечь. В Сильванести цветёт лаванда. А он застрял здесь, с человеком, которого боится, боготворит и желает сильнее, чем саму магию. А он застрял с человеком, которому на всех плевать.       Да, Даламар хороший ученик. Он делает всё для того, чтобы порадовать своего шалафи: оставляет его наконец одного.       Он не видит, как Рейстлин сжимается в комок, стискивает кулон и кусает запястье, чтобы не закричать. Он не видит, как дрожат его плечи.       В Утехе цвёл прекрасный июль и цвела лаванда, когда много лет назад умерла Розамун Маджере.