Что-то происходит между нами
Давай не будем это называть словами
Что-то снова происходит между нами
Давай не будем пачкать это именами
В государевых покоях светло, будто днём, хотя за окном уже давным-давно темень. На письменном столе разложены бумаги, да боле не занимают они всех ближайших поверхностей, что часто случалось во время дум мудрых и всепоглощающих, заставляющих пересматривать всё, заполоняющих всё свободное пространство. Погружаясь в сии думы, царь мог и вовсе не ложиться спать, проводя всю ночь за работой своей сложной, но с недавних пор эти ночи перестают быть бездушными и одинокими, а ежели он не намерен был заниматься делами государственными, так и передумывает, да думы те больше похожи на праздное безделье. С недавних пор Басманов перестал оставлять его один на один с бездушными ночами. Ныне по-иному всё сталось. Больше не окутывает страх Иоанна, не томит всю ночь напряжением, не гложет одиночеством до самой заутрени. Теперь его другое чувство охватывает каждую ночь, и не оставляет его днём, но и рад тому Иоанн. В резном кресле подле него сидит белоликий юноша, одним своим присутствием дарящий покой и радостное трепетание царскому сердцу. Фёдор и сам не знает, чем же заслужил столько милости к себе, да и не стоило бы ему узнавать. Много спеси в нём вызовет истина, да только ли спеси? Неужто и не испугался бы он, не воспротивился бы, не затаил бы обиды? Не верится в то государю. Свет слегка приглушается, словно несколько свечей уже задули за спиной государя. Звучит знакомый голос, но как бы ни силился Иоанн, не может он различить ни единого слова. Оборачивается он, замирает, холод окутывает тело его, вновь является образ ненавистный, что часто мучает его с тех пор, как покинул, предал Русь друг дражайший. Хитрые глаза смотрят прямо в душу, но постепенно расплываются, становятся больше и больше, темнее и темнее. Словно на водную гладь глядит Иоанн, так же и образ этот кругами и бликами расходится по покоям, приближаясь к наполненному ужасом взор тёмных очей. Новая волна холода обдает Иоанна, мурашки захватывают каждый кусочек тела. Что же молвил треклятый Курбский? А разве должна эта сволочь появляться в покоях царских? Разве должен он что-то молвить здесь? Гнев подступает к горлу огромным комом, но не согревает. Иоанн поднимается с кресла, хватается за посох, что-то кричит и ударяет в образ лукавый. Кто знает, что было на его месте... Да всяко треск раздался, и лик предателя исчез с глаз царя. И тут же появился за его спиной. Уж замахнулся государь, но вдруг тепло касается его груди. Образ ненавистный расплывается, будто отражение в воде, а вместо него вдруг всплывает Фёдор. Тёплыми руками он обнимает Иоанна, пока тот стоит в оцепенении. Что же с ним стряслось? Испугался, али обнаглел окончательно? Знает, собака, что простительно ему всё то, что для остальных станет приговором... И впрямь, прощает ему эту дерзость государь. Лишь оттого, что очи синие заглядывают в душу его с неподдельным волнением. Лишь оттого, что холод, охвативший его с появлением видения, наконец отступает. Но едва завидев тень просыпающегося разума в глазах государя, кудрявый подлец улыбается и плавно отстраняется, хватаясь лишь за краешки рукавов, отводит того обратно к резкому креслу у письменного стола. Аккуратно забирает тяжёлый посох, наверняка внутренне содрогаясь и радуясь, что не задело его это орудие. Он видел многих, кто принимал смерть от этого посоха. Чего стоят одни гонцы - каждый трясётся аки травинка на ветру, и одному лишь Фёдору дозволено было перечить немилости царской. Да вроде и нет, дозволено - сильно сказано. Один лишь случай был, когда друга, не ведающего о вине своей, спасти от смерти удалось. А ведь те же руки, что сейчас аккуратно прислоняли посох к стене, подле окна, однажды лишили глаз такого же смелого. Но над Басмановыми всегда был суд иной. Возвращаясь тёплым взором ко владыке своему, юноша качает кудрями, и руки белые тянутся к нему, словно вновь коснутся, огладят лицо его, успокоят своим теплом и нежностью. Но у Фёдора есть иной способ успокоения. Запястья изворачиваются, руки вздымаются вверх, предвещая танец. Всякий раз начинал танцевать юноша, когда Иоанн гневался. То по приказу безмолвному, то по собственному желанию, то по подсказке чувств тревожных. И песней звучной мог вернуть покой государев, да танцем чудным. Вот и теперь голос его тихий разливается по комнате. Вовсе не такой, как на пирах славных, где громким басом песни его расходятся по огромной зале, на диво всем не теряясь среди чужих песнопений, больше похожих на вскрики в пьяном бреду. Всякий раз обряжался Фёдор в сарафан али летник какой, на потеху своим сослуживцам, а главное царю, словно светился, резвыми танцами да играми своими овеселял всех, подобно скомороху, беспредельно наглому и удалому. Но нынче не так песня звучала. Изгибается тело молодое, медленно и изящно, то приближается Басманов, то отдаляется, серьгами да синими очами чарующими поблёскивая в слабом свете свечей. Заглядывают эти очи синие прямо в душу Иоанну. Неведомо ни опричнику, ни государю его, отчего всегда такое умиротворение приносят они. Не хочется Иоанну признавать этого ужаса. Много грехов на руках его… И те грехи, что вершили слуги, псы его верные, так же лежали на его плечах, по седому волоску в рыжине бороды за каждую смерть, вершённую его словом. А Федька-то… Конечно, меньше всего верится в то, что безгрешен он, глядя на огни бесовские в очах синих. Да токмо нельзя убивать в нём человека славного, пригожий юноша со всех сторон, таких бы на службе больше – и всяко лучше бы дело пошло... Испортить – грех великий, отдельный от методов. Хотя так ли грешно то, что засматривается на старающегося отвлечь от дум мрачных и гнева, точно праведного, но неясного никому? И неужели Царь всея Руси, помазанник Божий, грех совершит, подарив милость Фёдору, служащему ему столь славно? Глупости. То лишь будет признанием Небес. Поднимается Иоанн, но стоит ему подойти к кружащемуся в танце, хитрец выскользает из пальцев. Перед глазами царя становится красочный сон. Басманов всё кружится. Шелковая ткань рукавов касается то спины его, то плеча, то живота. Кажется, откуда-то успел хитрец кудрявый выхватить платок, али другой какой кусок тряпья. Но всякое тряпьё в царских покоях за платок сойдёт. Иоанн закрывает глаза. Завидев то, Фёдор тихо смеётся, да смех тот эхом расходится в сознании владыки. Чувствует он, как ложится ткань на глаза его. И тут же шаги вокруг становятся аккуратнее, вкрадчивей, касания мимолётнее. Принимает ту забаву царь. Оборачивается на звуки, вытягивает руки, да всяко зрячий проворнее него. В очередной раз сжав в руке пустоту, Иоанн опускает голову, и тотчас ощущает горячее дыхание прямо над ухом. И всё словно в тех снах его. Но лишь одно различие - света ему не видать. Ночь на дворе, оттого повязка погружает его во мрак. Хмурится владыка. Неужто даже сейчас, в столь дивный момент, не выбраться ему из этой тени? Словно всю жизнь он вдали от света, лишь редкие лучи озаряют его своей любовью.. Иные же оборачиваются лживыми потоками, светящими не на него.. Нет! Не бывать больше тьме! Иоанн срывает повязку и сгребает ещё не успевшего уразуметь новые правила опричника. Прижимая того спиною к себе, владыка опускает голову ниже и вдыхает тонкий аромат жасмина. Фёдор же вытягивает шею, аккуратно освобождая одну сторону от вьющихся волос. Набирает в грудь воздуха, чтобы спросить что-то, поворачивает голову, да встретившись со взором царским затихает. Тёмные очи смотрят со снисхождением. Что-то особенное читается в этом взгляде: то ли разрешение, то ли дарование свободы, то ли милость. Да всяко уразумел Фёдор, что ныне не государь перед ним, но человек чувственный и разбитый. И душа его израненная как на ладони теперь видна юноше. Негоже царю таким уязвимым оставаться.. Рука Иоанна тянется к щекам обритым, но встречается с иным теплом. Пальцы сплетаются в замок, и то становится безмолвным согласием. Оба они знают, что слова здесь излишни, хоть и переполнены вопросами. Долго они всматриваются друг в друга, ища в очах чужих объяснение происходящему. И чем дольше Иоанн глядит в очи синие, тем паче диву предаётся. Много взоров он встречал, лукавых, разбитых, ужасающихся, гневных, насмешливых, спесивых.. Встречал и искренние. Лишь Настасья, свет его нежнейшие, была дружелюбна и предана. Как и Фёдор.. Так же она доверяла владыке всю себя, окутывала заботой, дарила покой и радость. Губы государевы шевелятся, готовясь издать имя жены своей покойной, да осекаются: ныне не Настасья перед ним. Не тот цветок беззащитно нежный и непорочный, но такой же преданный и искренний, такой же любящий и восхищённый, такой же близкий и надёжный. Последняя клятва, которой доверится Иоанн. Ежели и здесь лукавость - так и не бывать больше милости его ко смертным. Ежели и такой человек, как Фёдор, его предаст - значит нет среди народа ни духа, ни любви, ни честности, ни добра. Наконец приближается Иоанн к молодому лицу ещё ближе. Касается приоткрытых губ, переступая последнюю черту. Заглядывает в слегка обеспокоенные синие очи, но понимает, отчего встревожился Басманов. Отстраняясь, опричник уставляется на красный угол подле кровати царской. – Царе.. - шепчет он, словно боясь, что образы святые услышат речь его. – Молчи, Басманов.. Не рассказывай ему об этом, и не заметит он тебя. Не оскверни луч света названием людским, и не станет он беззаконным.. - Иоанну и самому страшно. Словно недозволено было ему касаться молодого тела. Словно сорвал он запретный плод, вопреки гласу Божьему. Да говорил ли ты что, Отче? А и не дойдёт до ушей твоих сие действо. Не узнаешь ты об этом тихом счастье. О тепле, что наконец вернулось. Неведомо ни царю, ни слуге его, сколько времени прошло в том молчаливом откровении. Сколько раз коснулись они друг друга, сколько раз сжали в объятиях, сколько раз нежная улыбка тронула лица их, сколько раз смеялись они и находили новые забавы, о которых никто иной рядом с царём и мыслить бы не посмел. Не смели ни рынды, не понимавшие звуков из покоев государевых, ни холопы, спящие али ждущие сигнала от государя где-то в каморках, нарушить их уединение и ворваться в хрупкую радость. Не посылали никого за медовухой, да всяко у царя были свои тайники на скверный день. Нынче же ночь выдалась славной - с каждой выпитой чашей всё разгорался огонь бесовской в глазах, да покидал их сон. Вскоре и жар обуздал обоих. Уж светать начинало, и задремали рынды, облокотившись о стены спинами, когда сорвалась рубаха с тела молодого. И сбылось давнее желание, что Иоанн так тщательно давил. И манил его Фёдор улыбкой своей хитрецкой, умудряясь сохранять внутри какую-то таинственность и неразгаданность, даже не имея ни единого кусочка кожи, сокрытого от взора государева. Всё ночное небо осталось в глазах его, не давая свету Божьему вернуть их на землю. Словно уже они избежали ада, но очутились где-то в ином месте, нежели в райских кущах. И в этом месте Басманов был самым загадочным и манящим, лишая Иоанна и возможности, и желания заречься исследовать тело младое, зарываться в кудри шёлковые, касаться губ сладких... Для того ли сохранил его, Отче, дабы видеть грехи одни? Узри и свет счастья хрупкого, пущай и запретного. Али лишь в страданиях смертный к блаженству вечному приходит? Но не смотрит на образы святые Фёдор, не ищет ни прощения, ни понимания во взорах их холодных. Вместо того смотрит на государя. Смеётся, когда борода колкая щекочет шею его да грудь, обнимает тело сильное всеми возможными способами, подставляется под руки, уже совсем не чужие. Знает Иоанн, что и безо всяких служебных клятв принадлежат ему и душа, и тело Басманова, и даже ежели не был бы он царём, была бы полная власть над юношей, срывалась бы она с уст его распалённых ласкою, как и сейчас, великою милостью, недоступной иным. Да всяко поцелуи те трепетны были да нежны, словно страшился повредить что-то в Фёдоре государь, спугнуть его болью причинённой не ворогами, но тем, ради кого не раз он боль уже стерпел. В этой ночи лишь утешение находили их души, не смея назвать это сладострастием соромным, не смея корить себя за мимолётную радость. И не будет возвращаться к делам государственным Иоанн, до самой заутрени разглядывая опричника, что ныне заснул не в кресле резном, а на мягких перинах. И в который раз запретит будить его и впускать кого иного в покои рындам да холопам, и в который раз со службы отгул даст, зная, что ныне не усидеть бедолаге в седле. А беден ли Федька? Лицо его, окутанное солнечными лучами, воистину блаженно. И сохранит он сей секрет и от отца родного, и от друга ближнего, и от самого Господа Бога. Да и наедине с царём они будут сохранять молчание.