Узурпатор

«Лучший удел этого мира для тебя — это то, что ты не смог приобрести. Жадность порождает злобу и затуманивает разум, втаптывая в грязь собственную узду воздержания от сумасшествия и злости.» Величественно, с некой грациозностью в каждом движении, по бархатному темному темному небу, плывет карета, излучающая свет и добродетель; гривы коней окрашивают мрачное тусклое небо в золотой, освещая лицо блеском рассвета, пока песок перетекает сквозь пальцы обратно на землю. Вслед за солнечной колесницей тянется багровая лента, разрезающая небо светлыми каплями крови в кромешной тьме ночи. В замогильной тишине лишь тихонько колышется тканное покрытие шатра от несильного порыва ветра, раздувающего огонь над которым возвышалась глубокая миска минсафа. Запах риса расцветает в носу, подобно белому жасмину; глубокий, дурманящий и пьянящий, такой же, как и пространство возле укрытия бедуина. Пустынное, безликое, чужое утром, и такое безнравственное и родное ночью, когда в солнечном сплетении отдает несильным толчком от собственных мыслей. Перед светом глаза закрываются, отдавая собственный рассудок мечтаниям, что кажется, будто в глазах отсвечивают золотые монеты, переливающиеся под искусственным светом навесных канделябров. Он нервно сглатывает, чувствуя нарастающее возбуждение в пальцах, желая забрать из этой кучи драгоценностей столько монет, сколько только пожелает. «Скажи, кто запретил украшения Аллаха [все, радующее глаз и сердце, добротное, изящное, изысканное], которые Он вывел для людей, и хорошее из благ (из пищи)?! Некоторые из вас опираются на уголек Ада и помещают его на руке своей.» Руки упиваются светом, словно султанским любимым напитком – щербетом; тоньше лепестков, ярче кизила. Алчность – синоним его желаний, жадное стремление засунуть монеты между зубов, в глотку, подавиться, ощущать их, ощущать власть, победу над гнилой челядью, доказать собственную значимость, восседать на тахте, подобно господину. Скупость. Его разум, повлекший нездоровую манию величия, нуждался в исполнении желаний, в обрамлении надежд. Он знает, что где-то там есть нечно невидимое, нереальное, готовое идти с ним рука об руку, пока он будет верным господином и властелином этого мира. Странное ощущение между лопатками не дает забыть, оно разжигает пламя снова и снова, будто безостановочное и постоянное движение мельницы. — Знаю я о чем ты думаешь, Джафар, — тяжелая рука ложится на спину, заставляя развернуться и помочь старику Мехмеду сесть рядом. Бедуин склоняется к его уху и шепчет, — натура у тебя корыстная, хищническая, вероломная; ты сладострастен и мстителен до самозабвения, но в то же время трезв и даже отвержен. Я знаю о твоих тайных желаниях, они на твоей шакальей морде написаны густыми чернилами, которые, как ни смывай, не смыть. Я знаю тебя так много лет, я вырастил тебя и твою сестру Назиру, когда вы остались одни, но, как говорят, птицы так отчаянно желают вырваться из гнезда, что желают разбиться, лишь бы не томиться в тени большой птицы матери. Твой взгляд, подобный острому клинку, никак не жаждет нищеты и свободы, как погляжу. — А кто желает? Кого угодно спроси на базаре и тебе скажут, что ты болен, если не хочешь быть богатым, как султан. Представь, какая огромная и роскошная у вельмож сокровищница, какие комнаты, расшитые золотом кафтаны, какие ковры и пиршества они устраивают каждодневно, пока я торгую козьим молоком и грею этот плов, — мужчина тянется к бороде, проводя пальцами по седым серебряным прядям, выглядывающим из под темных густых волос, пока его руки согревает еще совсем маленький язык солнечного света, который попадает в глаза и заставляет щуриться. В горле молчанием застревает недосказанность, которая неблагодарно оседает между ребер и продолжает давить. Лучи играют над песком, словно переливы балтийского янтаря. Вот он, самый настоящий – драгоценный, неподдельный бурштын, в котором иногда застревают неугомонные насекомые, и ведь, кажется, что бедуины и есть те самые неугомонные насекомые посреди пустыни, купающиеся среди золотого горячего песка. Утро на удивление спокойное: кофе пахнет очень сладко и приторно, как обычно в саду расцветают и пахнут цветы и заливаются певчие цикады. У этого мира свои законы, свои собственные правила, разделяющие людей на слуг и господ, и эти правила были такими вязкими, тягучими, сковывающими тело и волю не хуже самых надежных ремней и кандалов. Именно из этого мира, где подчиняешься ты, казалось, никогда не сбежать, не изменить судьбу, потому что люди, в любом случае, равны в своем подчинении перед Аллахом. Но это никак не радует израненное и обреченное сердце, которое выпотрошили и изувечили годы назад. Однако есть и тот, кто кто всесилен, не скован в кандалы, есть тот, кто ухватил тяжелый молот пальцами и нанес глухой громкий удар по стеклянному дому, чтобы по его поверхности пробежали трещины, способные привести в этот песчаный мир глоток морского воздуха, пока другой бесконечно кидает в этот дом камни, находясь внутри. Но кто же это? Где же найти кого-то или что-то, что так страстно будет преследовать его цели также, как он преследует их? Джафар много думает. Думает о том, как можно выгоднее выдать свою сестру замуж, или продать ее в гарем немолодого султана, к которому так стремиться и увлеченно ухватывает на базаре слухи о его болезни, которая означает приход нового владыки. Однако молодой наследник Мехмеда III неопытен, мал для такой огромной империи. — Знаешь, говорят, что где-то в тайной сокровищнице Валиде Сафие-султан есть одна лампа.. — начал старик, сделав глоток кофе и ехидно взглянув на своего названного сына сквозь морщинистый прищур. Его белая борода, (практически неземная, будто сделанная из хрупкого льда или ваты облаков), вдруг стала еще светлее от того, что он начал светиться. Джафар с интересом придвинулся ближе, словно малое дитя, играющее с отцом, и сместил брови к переносице, — когда-то давно, помню, был слух, что один торговец по имени Мачмуд, нашел, мол, старую лампу в пещере и распустил слух о том, что она волшебная. Что, мол, там джинн внутри нее сидит и если потереть эту лампу, то ты станешь ее хозяином и все желания будут твоими. Тогда же про эту лампу прознала и валиде нашего султана и забрала ее в свою сокровищницу, а торговца этого никто больше не видел. Возможно и сейчас эта лампа с желаниями там, и поэтому эта женщина все еще правит и молодеет с каждым закатом солнца. Все, кто видел госпожу и был рядом с ней – были поражены, что выглядит она, словно золотая монета, словно серебряный чан с молоком.. — Лампа, говоришь? Вдалеке дворец озаряется первым лоском бирюзы, которая танцует над мрачными балконами Топкапы и снимает свои одежды перед темнотой, обволакивающей и утренний базар около порта. Виднеется заветный балкон, платье в пол, а голос, как предательское соотношение страха и интереса, сочетается на губах в невольном непонимании. Приближается ранее утро и восток Стамбула слегка белеет, покрывая балкон покоев Мехмед-хана в светлые тона через массивные темные шторы. Старательно рассматривая узоры на османских коврах, он отвлекает свое внимание от водянистых следов крови на подбородке, стекающих вниз. Он закидывает голову назад, закашлявшись, и проходит лишь пять мгновений от рассвета, когда он теперь замолчит навсегда, прикрыв измученные тяжелые веки. Валиде склоняется над телом сына, словно раненная волчица, и горько улыбается, провожая его на тот свет в объятия Азраила. Они сидят не так близко друг от друга; на прикрытой тканями и бинтами, кровати, и женщина видит, как синеют и холодеют его губы, залитые собственной кровью, видит сочувственные взгляды врачей и знахарок, и вылетает на балкон. Smithereenler. — Бабушка, — голос настойчиво напоминает о себе, когда очертания её спины, закованной в чёрный корсет, становятся различимыми. Подол темных одежд мягко и плавно развивается средь ночного города от лёгкого ветра, а руки сжимают камень ограждения, когда госпожа лишь выдыхает через сжатые челюсти. Она не поворачивает головы, однако в глазах рябит картинка, похожая на калейдоскоп тщеславия, или, наконец, сожаления? Слезы топятся в глазах, подобно углю, не считающему начинать распаляться. Блеск сапфиров на груди, в месте, где сливается солнце и луна, в тишине Стамбула, разрезаемой тонкой золотой прорезью меж облаков, отдаёт в глазах тягучей жадностью ответа. Он тот, кто видел в детстве смерть, смотря на движение похоронной процессии, в которой участвовали гробы его девятнадцати братьев, казненных по приказу отца, тот, кого оберегает Аллах от смерти, тот, кто смог победить в битве за престолонаследие. Валиде опускает взгляд на собственные трясущиеся руки, не в силах произнести более ни слова, тянет, жмет себя изнутри, чтобы разрезать томительное ожидание. И наконец, приподняв подбородок, томно выдыхает: — Ахмед, Наш мужественный лев. Мы должны сообщить, что повелитель, Наш возлюбленный сын и твой отец — Мехмед-хан, — Сафие держит уверенное выражение лица, выискивая в собственных словах утешение, ломая внутреннюю сентиментальность, что так и сочит из холодных белых глаз, струясь черными полосами слез, стекающих по подбородку на шею. Она замирает, смотря на то, как унылые корабли тянутся вдоль по Босфору, достигая мачтами неба, через которое мерцает бледный оттенок рассвета, и медленно оборачивается к внуку с болезненным красным прищуром. Ахмед, такой, казалось бы взрослый, и одновременно еще ребенок, смотрит в ответ, нервно сглатывая и все время оборачиваясь на остальных, — покинул этот бренный мир и перешёл в царство Аллаха, дорогой Наш. Да станет твоим рассвет, и новый день тоже. С этой минуты славный трон династии османов принадлежит только тебе. Ее шёпот звучит подобно угрозе, однако в томном голосе трещит хрусталь и сразу становится заметно непрекрываемое frustratio. Ахмед приоткрывает уста, теряясь, когда величественная и строптивая Сафие-султан, которую называют алчной и черствой, склоняет перед ним голову, обозначив новым султаном их величественной империи. Он боится нового звания, не спеша смаковать слово «правитель», желая снова услышать её томный голос, чуть севший от сдавленного ранее крика. Отчаяние жрало её изнутри, обманом заставляло испытывать жалость и состояние разочарования. Оно пылало алым заревом над мысленной гробницей собственного сына.