Мужчины

1. Гиресан расположен чуть южнее Пиеты, за горным хребтом, на котором мы впервые сразились. Так вот, есть в том городе один постоялый двор. Всем торговым караванам, направляющимся из Альфонсо на юг, приходится идти по извилистой лесной дороге, ведущей в Гиресан, так что она наверняка привлекала разбойников, торговцев всем чем угодно и разных сомнительных личностей еще задолго до того, как мы пришли на север. Постоянных посетителей у этого места немного, но здесь лучшее пиво, которое мне когда-либо доводилось пробовать: ведь прежде чем двинуться дальше на юг весь отборный ячмень из Альфонсо проходит через этот постоялый двор. Только представьте себе: весь отборный ячмень. 2. На постоялом дворе я и увидел ее первые. Похожую на нас и в то же время совсем другую. Я тогда, еще не оправившись от ран, полученных в том самом бою, к которому все-таки оказался не готов, попросил принести меня на постоялый двор. В комнату или в общий зал, на место у дверей, чтобы иметь возможность наблюдать за этим нескладным миром. Хозяин был настолько любезен, что как всегда дал мне комнату с видом. Так что о прибытии воительницы я узнал заранее. Она не стремилась скрыть свой запах, даже когда я, лежа лицом к стене, пытался залечить проколы от стрел и избороздившие тело жуткие раны. Получудовищный, полулавандовый аромат, отдающее ёки биение почти что чистоты. Иногда она поглядывала в мою сторону, будто размышляя, кто это лежит и наблюдает за ней: лев или чудовище, или, возможно, сразу оба. Но она все равно приходила на постоялый двор. Звук ее латных сапог как крещендо ожидания, ровный, почти предсказуемым ритм. У меня мало опыта общения с ей подобными, но я знаю, что она низковата для воительницы. Впрочем, мы могли бы сразиться на равных: у нее маленькое мускулистое напряженное тело. Еще в первый раз, когда я ее увидел, она показалась мне неестественно смуглой, как будто суровый северный климат оказал на нее обратный эффект или как будто, чтобы прийти сюда охотиться на чудовищ, ей пришлось проделать семьсот километров по залитым солнцем южным землям. Она никогда не задерживается на постоялом дворе. Закажет чашку теплого козьего молока, едва взглянет на посетителей заведения, которые тоже не смотрят на нее, и выйдет прежде, чем кто-то заметит молочные усы возле ее губ. Этим людям и правда нет до нее дела. Я мельком вижу ее силуэт, когда смотрю, как она тащится в горы в направлении Пиеты, бросающийся в глаза, вызывающе серебристый, как мясная нитка, застрявшая между зубами после еды. И в этот момент ее поглощает лес. Но она вернется, убеждаю я себя, не стоит беспокоиться. Отпиваю из кружки, пиво бурным потоком ударяет в глотку. Исли вторит моим мыслям: — Она вернется. В лесах полно ём.   3. Где-то после полудня начинает моросить дождь. Не столько дождь, сколько туман. Но нам нет нужды торопиться, в конце концов, еще только ноябрь, а небольшой дождь по-любому нам никак не навредит. За стойкой наш любимый хозяин, помешивая погрызенным белками черпаком в побитом, будто им стреляли из требюше, котле, готовит какую-то гадость. Он не обращает на нас внимания, — вероятно, потому что знает, кто мы такие, зачем мы здесь и что это только на пользу его делу, — соглашение между нами действует и по сей день. Мы засели за нашим любимым столом. Достаточно далеко от двери, чтобы оставаться незаметными, но достаточно близко, чтобы поразвлечься, если вспыхнет драка. Хозяин ставит перед нами кружки. Исли отсыпает ему за услуги горсть берас. Он зачем-то всегда носит при себе золото, хотя нигде, кроме как здесь, в нем нет необходимости. И Исли всегда платит, говоря, что между нами, братьями по оружию, он, как старший по званию, обязан проявлять великодушие. Так и говорит. А я всегда позволяю ему первым сделать глоток. Исли едва отрывает край кружки от губ, когда произносит: — Она идет сюда. Я откидываюсь на спинку кроваво-коричневого дубового стула — тот скрипит — и спрашиваю: — И каково твое мнение? — Не твой тип. — И? — Она узнает, и у нас будут неприятности. Тон Исли не меняется. Он обхватывает кружку обеими руками, отпивает еще и, утирая пену с подбородка, указывает на мое нетронутое пиво. Заинтригованного продолжением, меня так и подмывает спросить: — А потом? — Ты меня не слушаешь. — Что тут слушать? — я отхлебываю из кружки, пауза сглаживает напряжение. — Я не прошу совета, я спрашиваю твоего мнения. Он откидывается назад и закладывает ногу на ногу, полы подбитого мехом плаща распахиваются, и кажется, Исли сейчас отрастит крылья и улетит из этих северных трущоб, но он только сдержанно кивает: — Мой долг — дать тебе советы. Твой — к ним прислушиваться. — Лицемер. — По крайней мере я думаю головой, а не тем что между ног. Мы погружаемся в напряженное молчание, которое оба используем по-разному: он — чтобы затянуть плащ, я — чтобы допить пиво. Как всегда, как и следовало ожидать, чувствуется только послевкусие. И только на самом корне языка — водянистый вкус с терпким, едва уловимым оттенком овса, который задерживается ненадолго и исчезает прежде, чем я успеваю подобрать слова, чтобы его описать. Исли насмешливо наклоняет голову: — Тебе просто надо признать это. — Нечего мне признавать. — Ты просто хочешь затащить ее в постель. Или под сосну. Или в какую-нибудь медвежью берлогу у подножия холмов. Я выдавливаю из себя саркастическую усмешку: — Опять ты за свое, самодовольный ублюдок. — Присцилла другая, — оправдывается он. — Эта, по крайней мере, взрослая. — По крайней мере, — тут же поправляется Исли и бросает взгляд на дверь. — По крайней мере, я не притворяюсь, что ей это нужно. — А ей нужно. — И как же мы это назовем? — спрашивает он, обвиняюще тыча в меня пальцем. — Необходимыми постельными упражнениями? — Ну… — Целительной еблей? — Ей это нужно. Нужно, чтобы кто-то ее любил. — Любовь давно устарела. И в этот миг бесшумно открываются двери. Только и искавший лазейки ветер приносит с собой аромат сосен, частицы мертвой хвои и облаченную в полный доспех воительницу. Она делает шесть шагов к стойке, и хозяин таверны тотчас оборачивается, чтобы ее обслужить. В наклоненной чашке видна белая жидкость. — Думаешь, что все знаешь, — рычу я, подхватываю свою кружку и встаю, собираясь уйти. — Знаю, — он мягко, как девчонка, улыбается. — Ты не мужчина. Когда я отхожу от стола, его голос шепотом стелется над развеянными останками моей совести: — А они вообще существуют, твои настоящие мужчины?   4. Хозяин кидает в свой убогий котел несколько увядших картофелин и шматов кровянистого мяса и возобновляет прерванный ритуал, а потому даже не замечает меня у стойки. Она не возмущается, когда ее плеча легко касаются край моего рукава и моя рука. Только сжимает в ладонях кружку с козьим молоком и опускает взгляд. Ее лицо обрамляет одинокая прядь серебристо-светлых волос. — И много ём на севере? — мягко, чуть приглушенно спрашиваю я. Наблюдаю, как она подносит чашку с остатками молока к губам, едва размыкает их и в мгновение ока допивает. Из уголка рта тянется влажный след, но она не вытирает его. С нижней губы свисает белесая капля. — Много, — отрезает она. — Мне нужно идти. — Они могут подождать. Эй! — я делаю знак хозяину, которому не удается скрыть удивления при виде такой, как я полагаю, невероятной пары. — Выпей со мной. Ее влажный голос такой плавный, почти безупречный: — Мне очень жаль, но меня ждет работа. Она собирается уходить, но моя рука сжимается на ее запястье прежде, чем я успеваю опомниться. — Я настаиваю, — на стойке, словно чтобы подтвердить серьезность моих намерений, появляются две кружки козьего молока. Ее маленькие глаза не становятся шире, но видно, что такое ей внове. Несколько секунд она смотрит куда-то вглубь постоялого двора, куда-то дальше, чем способно представить воображение. В этот миг входит еще один посетитель и внутрь врывается ветер, я наблюдаю, как предвечерние тени ползут по ее длинным бедрам. — Вы пьяны, — восклицает она. — Довольно, чтобы понять, что ты не пьяна. Довольно, чтобы сказать, что ты очень удивишься, если останешься. Она все еще стоит, хватаясь за чашку, как утопающий за соломинку. Я копирую ее жест и залпом выпиваю свое молоко. И не чувствую ничего, кроме того, что горло омывает густая, воскообразная жидкость. — Как тебя зовут, воительница? Она вздрагивает: — Мне действительно нужно идти, — срывается с места и выскакивает за дверь, прежде чем я успеваю подняться. Мне нет нужды оглядываться на Исли: он все также задумчиво потягивает пиво из кружки и вряд ли последует за мной.   5. В этих лесах почти не осталось живности. Ветер загребает один поток листьев за другим, гонит их вместе с мертвыми сосновыми иглами по оставленной тропе, ведущей в горы. Этой дорогой никто не пользуется: слишком много ём, слишком мало мест, чтобы укрыться, и слишком много, чтобы устроить засаду. Она знает, что ее преследуют. Воительница замедляет шаг на первом же хребте, и к моменту, когда я догоняю ее, она кладет ладонь на рукоять клеймора, оборачивается и принимает боевую стойку. Мне приходится остановиться в пятнадцати шагах от нее, у ствола лишившейся хвои сосны. — Не приближайся, я тебя к себе не подпущу, — неуверенно предупреждает она. — Опусти меч — погуляем? Дождь усиливается, занавесом укрывает узкую лесную дорогу. Деревья продолжают молча наблюдать за нами. Громко переговариваются птицы. Она колеблется. — Кто ты? — в тишине ее голос срывается на крик. — Может, не будем тут стоять? — я сокращаю расстояние до десяти шагов. — Вернемся на постоялый двор, пока дождь еще больше не разошелся. Она достает клеймор одним отточенным, многозначительным взмахом, след меча словно след взлетающей птицы. Отполированный острый конец лезвия направлен в мою сторону. Длинные тонкие пальцы, обхватившие рукоять, побелели, как снег. Ветер откидывает в сторону ее челку, подчеркивая настороженность — или страх? — или решимость? — в ее глазах. Я засовываю руки в карманы куртки. — Мужчины не увязываются за такими, как я, не тащатся в одиночку за нами в лес. Кто ты? — Тот, кто пытается быть настоящим мужчиной. Еще пять шагов, она не двигается. У ее ног вихрем кружатся листья. Позади нее в лесной подстилке мелькает белка. Я протягиваю руку и касаюсь кончика меча.   6. Помню первое, что сказал Исли после нашего боя: — Мужественность — проклятие, не правда ли? Прийти в себя и увидеть его лицо в обрамлении грязного солнечного света, приглушенного кронами деревьев — чувствуя воспалившиеся раны, покрывшие все тело, жгучее давление на шее, в месте, где он едва не оторвал мне голову, и постоянную колющую (непрекращающуюся и по сей день) боль в брюшине, на которую пришлась вся сила его последнего удара, — казалось более кошмарным, чем предстоящее восстановление. — Будешь дергаться — откроются раны, так что лежи тихо. С плеч по-прежнему кистями свисал его изодранный плащ, которым он меня укрыл. Последнее, что я запомнил перед тем, как потерял сознание. — Ты прямо как мамочка, — прохрипел я. — Ты не мужчина. — Ригальдо, ты действительно так думаешь? Я был в этом убежден: — Настоящий воин меня бы убил. Настоящий мужчина позволил бы мне с честью умереть. — Тебе не стоит так много говорить, если хочешь, чтобы раны затянулись. — Ты не мужчина, — повторил я. Исли склонился надо мной, заправил волосы за уши и с деланной невозмутимостью произнес: — Именно поэтому я и победил.   7. Это движение вынуждает ее сделать первый шаг. Она отводит меч и бросается на мою руку. Все происходит мгновенно: удар рассекает воздух — она открыта и беззащитна… Пять шагов превращаются в три. Теперь я знаю, уверен: она будет сопротивляться. И она в самом деле сопротивляется, отражает локтем метящий ей в запястье кулак и даже по инерции переходит в атаку. Но на этот раз ей не сбежать: я хватаю рукой лезвие клеймора и резко выворачиваю наверх. Она пытается вернуть себе клинок. И спотыкается. Я ловлю ее за запястье, не давая упасть. — Что ты творишь?! — спрашивает она, перехватывает контроль над мечом и отскакивает на безопасное расстояние. Три шага становятся двадцатью. Раскрасневшаяся, она еще более прекрасна. — Не подходи! — предупреждает воительница. — Нет. — Что? — Будет проще, если ты бросишь меч и сама подойдешь. Это закончится быстро, обещаю, — я чувствую, как по мышцам растекается предвкушение, но пока что подавляю его. — Ты ведь пробудившийся? Правда безжалостно бьет под дых. Но я должен сохранить лицо, лицо настоящего мужчины. И еще: правда дарует ей знание, которое только я могу стереть, здесь и сейчас. — Не все ли равно? — Я скорее умру, чем… Пожалуй, смерть слишком переоценивают. Стоило бы прекратить все разговоры на эту тему. Двадцать шагов становятся десятью, десять — пятью, пять — двумя, а два — одним… Моя правая рука ложится ей на плечо, я чувствую напряжение и тепло воительницы, как под пластиной брони пульсирует кровь. Пальцы касаются обнаженной кожи на шее. Другая рука переплетается с рукой, держащей меч. Две разные ладони, обхватившие рукоять одного клинка. — Постарайся не шевелиться, — советую я. И зажимаю ее рот своим, когда она кричит. До чего же давно я не пробовал на вкус такой свежей плоти.   8. — Зачем тебе это? У нее гибкое стройное тело почти без изгибов. Мои ладони изучают ее спину, блуждают по мышцам, плотному сырому мясу, подставленному холоду. Я никогда не пренебрегал предосторожностью и, учитывая ее бойкое сопротивление, решил принять необходимые меры: отнял обе ноги чуть выше колена, тем самым лишив ее возможности быстро восстановиться. Прохожусь по ней, лежащей на все еще сухих опавших листьях, в ворохе сосновых иголок, скопившихся между корнями дерева, когтями. В отличие от рук и шеи ее плоть под формой бледная, белоснежная и теплая. Я сдерживаю свою злокозненную силу, тяжело сглатываю, чтобы не сорваться в присутствии воительницы. Зарываюсь в ее живот, пальцами и языком нахожу характерную метку: бесконечный лабиринт ущелий, высеченный в плоти, паучью сеть из тысяч мелких притоков. Обвожу эти узоры самым кончиком языка, осушая бегущие по ним потоки. Ощущение протекает по горлу, и река некогда подавленного неизвестного чувства в конце концов пробивает себе путь наружу. — Пожалуйста, приготовься. Может быть больно. Она начинает плакать. Колотит меня по плечам, на что я отвечаю: — Не стоит так… драматизировать. Канал, проложенный моим языком, вливается в дрожащий рот, проходит над губами и соприкасается с робким языком, прорывается через пену слюны у основания зубов. Я пью, пробую на вкус — как половодье пряных ароматов и прилив боли — влажную, размыто-приглушенную, плотную вязкость молока. Она не вздрагивает, когда я ради ее удобства пытаюсь распределить вес и занимаю такое положение, чтобы не причинить ей лишней боли. Не ценит мою заботу, дергая остатками ног, пытается отползти. Я чувствую жжение — свирепую пульсацию, идущую из глубины нутра, как при несварении, но более острую — и прижимаю ее к земле. Хватаю за горло и сдавливаю. — Сейчас все закончится, — успокаиваю я. Она давится, язык шлепает по губам. И в этот миг я прижимаюсь плотью к плоти, и долгожданное тянущее ощущение в груди превращает жжение в паху, в плавное, гораздо более желанное трение. Такое острое и скребущее, что скоро вся грудь окрашивается багровым.   9. В следующую нашу встречу Исли сидит все за тем же столом и пьет очередную кружку пива. На постоялом дворе пусто, наверное, потому что уже поздно, а в лесах с наступлением сумерек становится полно мерзких тварей. Горит плавающий в небольшой лужице масла фитиль, зажженный хозяином. Подхожу ближе и замечаю, что плащ Исли распахнут, так что виден незащищенный поджарый бок. Исли выглядит таким же, каким я его оставил. Но теперь с ним Присцилла. — Развлекся? — спрашивает он, едва глядя в мою сторону, дабы не отрываться от ставшего привычным смешного ритуала: рассеянного потягивания пива и вялого поглаживания подбородка Присциллы. — Она была слабенькой. — Надеюсь, ты за собой прибрал. Ненавижу, когда ты оставляешь мертвечину воронам. Или ёмам, — и добавляет тоном, не терпящим возражений. — И те, и другие — мерзкие твари. — По крайней мере, я получил свое, — и не могу удержаться. — По крайней мере, я не трахаю детей. Когда Исли ставит кружку на стол, я, клянусь, чувствую ее: мгновенную вспышку ёки, мимолетный всплеск ярости. Но он так превосходно, с такой легкостью ее прячет, что когда гладит Присциллу, та оборачивается и запускает хрупкие руки под его плащ, пытаясь добраться до голого тела. Запрокидывает голову, заглядывая ему в лицо. Палец Исли проскальзывает между складками ее неплотно стянутой накидки, оглаживает ключицу. — По крайней мере, она ценит, — говорит он. Язык Присциллы опускается все ниже, к паху терпеливо ждущего Исли.