Ещё увидимся

Лёжа на жёсткой больничной койке, Антон не вполне понимал, как дальше пойдёт его жизнь. Потому как каждый врач или медсестра, которые его сегодня осматривали, ставили капельницу, проводили опрос его матери и безразлично поглядывали на очередного ребёнка, угодившего к ним в отделение с данным диагнозом, непременно говорили: «Ничего страшного, это не болезнь даже, а образ жизни». Продемонстрированный сегодня ему образ жизни совершенно точно не нравился Шастуну. Всё началось с того, что вчера вечером они все праздновали бабушкин юбилей. Все возможные дальние родственники собрались вместе на застолье, на котором, конечно же, помимо коньяка, водки и портвейна, была его личная бутылка колы, которой он запивал как мясные пироги, так и его любимый домашний наполеон. Того и вовсе досталось целых два куска на правах «растущего организма». Было не то чтобы весело — разговоры старших, перемывавших косточки всем возможным знакомым, не бывших в тот вечер с ними, утомляли. Потому большую часть времени он провёл, ковыряясь с остатками советского конструктора из железных реек, шурупчиков и гаечек, которыми те можно скреплять. Правда спать в какой-то момент жутко захотелось. Но даже он сам особого внимания не обратил. Как известно — после плотного ужина нужен хороший отдых. Только вот, когда мама стала его будить, чтобы наконец отправиться домой, что-то пошло совсем не так. Антон проснулся, но уже через несколько секунд почувствовал, что едва ли может встать: тошнило, а сердце колотилось, как бешеное. Сперва все подумали, что он притворяется, лишь бы продолжить тихонечко дремать, свернувшись в клубок на кровати. И его едва так и не оставили, в конце концов — в школу утром не надо было, потому мог бы заночевать у бабушки дальше без проблем. Однако даже пьяным взрослым удалось понять, что что-то не так, когда ребёнок стал жаловаться на то, что его тошнит, а сердце так бьётся, что вот-вот остановится. Тонометр показал такое давление, что скорую всё же вызвали. Ехала она правда полтора часа, а с каждой секундой становилось только хуже. Потом уже началась долгая поездка, сперва до города, потом до больницы, а следом и по её отделениям, когда его сперва хотели отправить в кардиологию, но стоило прийти анализам, как врачам стало ясно, в чём дело. У ребёнка сахар крови был 23.4 миллимоль. Что это означало, Антон до сих пор понятия не имел. Зато узнал за сегодня, как неудобно весь день провести с капельницей в вене, не имея возможности даже на кровати повернуться, а ещё то, что похоже всем окружающим его детям нормально, когда их колют иголками. Они даже сами это делают из каких-то весьма странных шприцов. Антон же иголки не любил. После них ещё и синяки остаются. Рука после сегодняшнего муторного дня до сих пор болит, заставляя потереть её в надежде, что станет легче. Эффект продлился всего на одно мгновение, а потом та снова стала ныть, не давая спать. Эта ночь кажется одной из худших в жизни. Мать уехала домой, обещая проведать его завтра, собственное тело, которое заклеймили каким-то неизвестным ему заболеванием под названием «сахарный диабет первого типа», теперь кажется предательски чужим, а пустая палата, в которой, по заявлению медсестры, ему «повезло оказаться», и вовсе наводит страх, заставляющий наконец подняться и схватить свою Нокиа в попытке отвлечься игрой в змейку. Больше у него ничего с собой и вовсе нет. Даже сменной одежды — из их посёлка городского типа слишком долго ехать до города на автобусе, чтобы Майя могла вернуться в тот же день. Где-то по коридору ходят медсёстры, а ему зеленоватый свет слепит сухие глаза, пока по экрану ползёт пожирающая квадратики полосочка. Кажется, он вот-вот до максимального размера доберётся, побив свой собственный рекорд, однако вместо того в палате вдруг включается свет, заставляя скрыть лицо одеялом. — Шастун, вставай сахар мерить, — произносит девушка в отглаженном халате с розовой строчкой по краям, для которой ночные дежурства и побудка детей, которые не знают, что в час ночи всем нужно в процедурный кабинет, — обыденность. Однако Антон может только непонимающе глазами хлопать, глядя на то, как та уходит, оставляя его одного, будто бы он и так всё прекрасно знает, что и как нужно делать, словно он уже давно в этом самом странном «стиле жизни» живёт. Мимо открытой палаты проходят другие дети всех возрастов: несколько «мамочек», как их здесь принято называть, с малышами на руках, кто-то примерно его возраста заспанный шаркает шлёпанцами по линолеуму, а подростки, кажущиеся на их фоне великанами, оживлённо о чём-то беседуют, точно бы и вовсе спать не ложились. У Антона же даже такой роскоши, как обувь, не водится — его кроссовки стоят в запертой на ключ раздевалке, потому поверх носков приходится надевать шуршащие на весь коридор бахилы и семенить за всеми остальными, чувствуя, как же сильно мёрзнут стопы. В коридоре очередь в процедурный кабинет. Стоять в ней неуютно. Кажется, что все друг друга здесь прекрасно знают, все друзья, и только Антон мнётся в самом конце, потерянный в пространстве и времени. Ёжик в тумане, которому даже искать некого. Остаётся лишь только ждать, что будет дальше, потому как спрашивать у стоящих впереди двух девушек в майках и шортах не хочется. Однако по итогу всё, что происходит, так это прокол пальца и сдача крови в маленький аппарат, немного напоминающий телефон, но только всего с тремя кнопками. Тот показывает загадочную цифру 6.7 и его решают отпустить без истязаний иголками, по решению, похоже, не самой молодой медсестры, а того, кому она звонила. Антон никогда не лежал в больницах до того, но отравившийся однажды неизвестным никому мороженым за двадцать рублей Макар ничего такого ему не рассказывал. Ни про ночные подъёмы, ни про постоянные проколы пальцев и уколы чуть что. Возвращаясь в свою палату, Антон чувствует себя непривычно одиноко. Будто бы холодная больница и десятки окружающих его детей только подтверждали ещё сильнее тот факт, что он здесь совершенно один, окунувшийся в совсем другой мир, который не блещет яркими красками. Бежевые потрескавшиеся стены, окна без ручек и три жёсткие кушетки без пружин, на железном сетчатом матрасе, на который ещё днём мать сама разложила выданный старшей медсестрой матрас и постельное бельё. То, на чём ему приказано спать, кажется скорее орудием пыток — матрас жёсткий, не прогибается, а торчащий из-под простыни уголок привлекает внимание сильнее всего остального, находящегося в палате. — Всё, спать, — вдруг выключается свет, а за ним слышится строгий женский голос. Антон лишь раз оборачивается, чтобы увидеть, как за его спиной закрывается дверь, оставляя под собой крошечную полосочку бледно-голубого света, которой не хватило бы даже чтобы окно в ночи разглядеть — за ним открывается вид только лишь на поросшую лесопарком окраину города с яркими фонарями на горизонте, светящими вместо звёзд, которых на кирпичном небе нет и в помине. Удручающая картина, которой невозможно любоваться. Вместо того, Антон решает подобрать с растрёпанного одеяла свой телефон, правда тот сперва на пол падает, но зато находится быстро, а всё для того, чтобы фонарик включить. Свет на мгновение заставляет сощуриться, однако его рассеянный луч переводится на тот самый краешек матраса, кажущийся теперь ещё более загадочным. Всё потому, что каждый его миллиметр исписан синими и чёрными чернилами шариковых ручек. Заострённые изображения неведомых миру чёртиков, цветочков, звёздочек, человечков, а ещё — букв. «П+Л», «Д+К», «Т+М» и многие другие, совершенно неразборчивые, лезут из-под простыни, когда Антон начинает медленно ту стягивать всё сильнее, понимая: это всё записи тех, кто до него спал на этом самом древнем матрасе и не постеснялся оставить на нём свою метку, а порой даже и способ с ними связаться. Под мальчишечьими и девичьими именами порой мелькают написанные мелким неразборчивым почерком адреса, в основном населённые пункты. Немало городских, но из области суммарно ещё больше. Правда его собственный посёлок никем не упоминается, отчего становится немного грустно — опять как будто бы один. Рисунки, росчерки, имена и буквы с любовными уравнениями создают удивительную вязь, в которой разбираться хочется, находя мельчайшие детали. От различий в цвете и толщине ручек до особенностей почерка. Где-то тот столь филигранный, что Антону тут же в голову приходят образы какой-нибудь девочки с косичками, которая наверняка ходит в художественную школу и хорошо рисует. Есть же и те, о которых говорят обычно «точно курица лапой». Угловатые буквы, непонятная вязь, попытки в граффити навроде тех, что сам Антон рисует на последних листах своих тетрадей. В этот момент он чувствует себя точно исследователь древних египетских пирамид, которому предстоит тяжкая работа по поиску смысла во всей этой белиберде. Однако стоит наконец убрать простынь и с другого угла изножья, как впервые перед ним является длинный ряд цифр, настойчиво не раз и не два обведённых выделяющейся чёрной ручкой. Явно номер телефона, который так и жаждал попасться кому-нибудь наконец на глаза. Наверняка Антон не первый, кто его увидел. Видимо, это такая местная традиция — оставлять воспоминание о себе потомкам, которым тоже однажды будет нечего делать, и те начнут со скуки исследовать прорезиненный наматрасник. Но даже так он уверен почему-то, что никто никогда не звонил по этому номеру, узнав его таким образом. Потому что всех же учили не разговаривать с незнакомцами, не брать трубку, если абонент не известен. Истины жизни. Которые нарушать не принято. Только вот Антон не то чтобы волновался о том, что с ним может что-то случиться. Кажется, запас неудач на ближайшее время уже исчерпан, а так хотя бы можно было бы себя развлечь. Потому он, не выключая фонарика, начинает нажимать на кнопки, сверяя появляющиеся на экране цифры с теми, что выведены чернилами по больничной собственности. Только когда уже нажимает на вызов, приходит осознание того, что сейчас глубокая ночь и все сейчас наверняка спят, как делал бы он сам, если бы весь день не провалялся под капельницей, периодически впадая в дрёму. Гудки всё идут, нарушая сбой больничную тишину и тихий шум фильтра из парочки аквариумов в коридоре: в одном меж пластиковых водорослей плавают золотые рыбки с остекленевшими взглядами, а во втором среди мутной воды в стенку, изображающую морское дно, пялит красноухая черепаха, которую Антон только лишь одним глазком сегодня видел рядом, когда стоял в очереди в процедурку. Каждый «пип» начинает казаться всё более бессмысленным, однако даже на четвёртом Шастун не сдаётся, только лишь даёт себе слово, что перезванивать не будет, а сейчас до конца дойдёт. Его упёртость вознаграждается, когда гудок обрывается, на место него приходит шуршание и кое-что, отчего сердце начинает стучать быстрее от нервов. — Алло? — раздаётся тихий и неуверенный голос из динамика, в котором нет ничегошеньки особенного, но он заставляет нервничать жутко, и в ответ только лишь молчать, не зная, что сказать. — Алло? Кто звонит? — тут же повторяется вопрос, и абонент на том конце «провода», кажется, готовится уже сбросить трубку, посчитав это всё чьей-то ошибкой. Мало ли кто мог ошибиться и попасть именно к нему. Или же кто-то задницей на телефон сел, и тот чудом дозвонился до реального человека. Потому спустя секунду молчания даже без томного дыхания в трубку незнакомец на том конце вновь начинает шуршать, готовясь сбросить. — Меня Антон зовут! — тут же выпаливает Шастун так громко, что становится боязно, как бы медсестра ни пришла и не забрала у него единственный способ отвлечься этой ночью. Рука сама собой ко рту прикладывается, точно стараясь исправить случившееся и постфактум сбавить громкость, но слово, как известно — не воробей. Хотя как поймать воробья, Антон тоже не понимает. Теперь молчат уже с другой стороны, явно не понимая, что происходит и как на это реагировать. — Откуда у тебя мой телефон? — Он на кровати написан, точнее на матрасе. А если написан, то почему не позвонить? — отвечает, как само собой разумеющееся, мальчик, продолжая и дальше рассматривать цифры за неимением даже образа в своей голове. Чужой голос тихий и достаточно высокий, прямо как у него самого, потому и чувствует себя Шастун сейчас комфортно. Как если бы пытался познакомиться с кем-то в своём родном дворе, а не в бежевых, голубых и белых оттенках больницы. — Я думал, никто так не делает, — в итоге доносится до Шастуна, которому удаётся облегчённо вздохнуть. Видимо, кто бы то ни был на том конце, он не собирается переставать разговаривать с мальчиком, позвонившим глубокой ночью неизвестному ему человеку. — Как? — Не звонит по случайно найденным номерам. — Тебе, получается, никто так ни разу не звонил? — Разве только если мошенники, — по-деловому заявляет мальчик на том конце, отчего появляется ощущение, словно бы тот гордится умением отличить любителей навариться на несведущих в обмане всевозможных клиник, стоматологий и салонов красоты от таких вот простачков, вроде Антона. — Ты ведь, получается, в больнице сейчас, да? Я ведь года три назад написал свой номер… Получается, ты первый, кто его вот так вот набрал. Хотя было бы, конечно, лучше, если ты сделал это днём. Шастун чувствует, как улыбка на лице сама по себе расползается, а он, кажется, начинает сверкать ярче любых придорожных фонарей, мерцающих вдали. Всё потому, что он только что будто в лотерее выиграл и не может заодно собой не гордиться. Потому как быть первым, даже в таком крохотном деле, всегда приятно. Даже лучше, чем когда они с пацанами на великах летом гоняются до магазина, и он приезжает порой первым, получая в качестве приза пачку сухариков, на которую все остальные скидываются. — Весь день на врачей потратили, а ещё на то, мне капельницу поставили. А ещё голодный жутко, сказали, что мне есть пока нельзя, — начинает жаловаться на прошедший день Шастун, не чувствуя смущения перед голосом в трубке. В конце концов, кто бы там ни был, ему рассказывать не страшно. Он там, а Антон здесь, и только оставшийся процент заряда и рубли на счету позволяют говорить, но не видеть друг друга. От этого значительно легче. Ведь ему правда хотелось кому-нибудь рассказать о том, что с ним сегодня, а точнее, уже вчера, происходило, да ещё так, чтобы собеседник его понял. А тот слушает, не перебивая, будто бы уснул, пока Шаст не начинает задаваться вопросами скорее самому себе о том, почему его всё время колют, почему на ужин у него была только кипячёная вода, а ещё что купаться жутко хочется, а вещей у него никаких с собой нет. — Подожди, — вдруг прерывает безымянный собеседник. — Ты новенький, что ли? Формулировка кажется странной. Будто бы Антон не заболел чем-то, а перевёлся в другую школу. Или же стал членом какой-то новой компании, с которой разлучиться тяжело. В конце концов болезнями поболеют, поболеют и перестанут. Ну или не перестанут, вон, у него бабушка всё время на сердце и суставы жалуется. Но это вроде как обыденность. — Да? — неуверенно отвечает Шаст, пытаясь понять, считается ли он таковым. Потом что он вроде как и заболел чем-то, о чём ему никогда не доводилось слышать, но он ведь даже детей никаких других здесь не знает и частью их компании не является. — Сколько тебе лет? — Десять. — Обидно конечно, — вздыхает мальчик на том конце провода. — Но ты привыкнешь со временем, я вот привык за три года. — Ты тоже болеешь? — неуверенно спрашивает Шаст, однако из всего остального он может и так вывод сделать. Только вот страшно становится от постепенного осознания того, что именно ему говорили про «образ жизни». Если это не проходит и остаётся с ним навсегда, то это даже на заболевание перестаёт быть похоже. — Да. С семи. Тоже первый. Я Арсений, кстати, — вдруг представляется незнакомец, переставая быть таковым. — А я Антон, — рефлекторно отвечает мальчик, обращая внимание на небольшую, но всё ещё очень «жирную» надпись под цифрами, которая не так сильно, однако выделяется, будучи частично зарисованной чужими рисунками и узорами. «Арс», — читает он про себя три буквы, кажущиеся очень красивыми. Он их не произносит, но чувствует, в своей голове слышит их эхо и понимает — особенное имя, сокращённое от «Арсения». Тоже очень звучного, но сокращённая версия точно из голливудского боевика или же мелодрамы, но никак не из сериала по НТВ или Первому. Потому образ в голове начинает приобретать эфемерные очертания, несмотря на то, что это лишь звонок по телефону, во время которого можно разве что фантазировать. Это, кстати, удается на ура, хотя у фигуры нового знакомого даже очертаний нет. Только лишь идущие от него ощущения, в которых ещё предстоит разобраться. — Ты уже представлялся, — усмехается собеседник, однако всё равно добавляет в конце. — Но теперь можно сказать, что приятно познакомиться. Антон слышит улыбку своими огромными ушами-локаторами, которые, видимо, и созданы для того, чтобы распознавать все существующие у людей эмоции даже не глядя на их лица. И он искренне рад тому, что Арсений оказывается таким собеседником, которых у него самого в жизни никогда не было. Тот говорит о том, как сам заболел когда-то, но узнал случайно, во время плановой сдачи анализов во втором классе. О том, что в больнице можно при большом желании развлечься, если найти себе компанию, рассказывает о том, что на матрасах писать и впрямь традиция, правда большинство обходится просто именами, а он решил выпендриться сам и, как некоторые, оставить заодно и номер. Сам спрашивает, как поживает Тортик — оказывается, так зовут любимую всем отделением черепаху, к пасти которой пальцы всё равно лучше не тянуть. Предупреждает о том, что кровати и тумбы раз в несколько дней шманают, а ещё о том, что на всё отделение формально только одна розетка и то на медпосту, потому ради неё нужно вставать в очередь ещё утром, выведывая у всех увиденных, особенно «мамочек», кто следующий. Однако подводит их вовсе не процент батареи. Посреди рассказа Арса о том, что ждёт Антона дальше, буквально всю его оставшуюся жизнь, их прерывает голос женщины, которая явно не могла подождать со своим оповещением о нулевом балансе. Стоит связи оборваться, как он ещё пять минут смотрит на экран, надеясь, что его собеседник перезвонит и они продолжат разговаривать до самого утра, если не дольше. Только этого так и не происходит. Единственное, что успевает подумать Антон, валяясь поверх холодного одеяла в своём свитере и брюках, в которых ещё прошлой ночью был на юбилее у бабушки, так это о том, что он, как ни парадоксально, нашёл себе нового друга, с которым обязательно ещё в будущем переговорит. Вот вернётся домой и будет каждый день по домашнему звонить и болтать без умолку, прям как мама с тётей Олей. «Только нужно будет телефон тогда ещё спросить». Утро ни капельки не доброе. От ночёвки в уличной, считай, одежде, всё тело болит, а ещё подъём оказывается в семь утра, что совсем никак не сочетается с разговорами допоздна. Да ещё и будит какой-то мужчина с большим носом и залысиной, который представляется заведующим отделением Стасом Шеминовым, а заодно и его лечащим врачом, который несколько секунд мнёт ему живот, говорит, что печень в норме, и уходит дальше к пациентам, напоминая о том, что его мать сегодня обязана приехать, чтобы разбираться с документами и ещё чем-то «взрослым», о чём Антон не ведает. Он вновь семенит по холодному полу, шурша бахилами к очереди к процедурному кабинету, поглядывая на аквариум, в котором сидит, пуская пузыри, недовольная черепаха, которая на тортик разве что своей формой похожа. А так в ней нет ни капли праздничного настроения. Сегодня его правда ждёт не только тот самый укол из странного шприца, который здесь называется «шприц-ручкой», но и ещё внезапная сдача крови из вены. Когда медсестра усаживает его на стул, он ещё пытается храбриться. Когда шприц прокалывает кожу, он кусает сухие, потрескавшиеся губы, украдкой поглядывая на происходящее, чувствуя, что то-то не так: голова жутко кружится, а в глазах потихонечку темнеет. Однако, что для него оказывается шоком, так это то, что колбочек нужно несколько. Не одна и не две. — Пять всего, но ты же взрослый мальчик, потерпишь? — произносит девушка, оставляя иглу в вене и меняя шприц. В мгновение кровь прыскает, пара капель попадает ему на руку, а ещё несколько красуются на белоснежном кафеле, от которого удушающе пахнет белизной. Он всё смотрит на них, на то, как новый, вставленный в иголку шприц наполняется тёмной, густой жидкостью и успевает понять, что не слышит ничего больше. Только видит ещё несколько секунд, как беспокойно ведёт себя медсестра, пытаясь ухватить его за плечи, а после летит со стула вниз, не имея возможности пошевелиться или даже что-либо крикнуть. Его накрывает тьма, до полного наступления которой он успевает перепугаться, кажется, до смерти. Обморок. Так бывает. Простая боязнь крови, стресс для организма и к тому её сдача в большом количестве натощак после суток на одной лишь глюкозе, которую последний раз он получал через вену прошлым днём. Сознание возвращается уже на кушетке, куда его еле-еле перетащила одна-единственная медсестра на всё отделение. Девушку за этот труд можно даже пожалеть, правда желание отпадает, стоит лишь раз глянуть на её безучастное лицо, в котором выражена вся неприязнь к этому делу. Голова начинает болеть постепенно, звеня, а испуг от произошедшего накатывает сразу, стоит осознать, что он только что был в состоянии, не похожем на сон. Пустота, да и только. Правда, расплакаться ему не дают, чуть что, прогоняя завтракать, хотя он покачивается. Там его правда ничего хорошего тоже не ждёт. Потому что кухарка накладывает ему бледную холодную жижу, в которой с трудом угадывается рисовая каша. Проблема в том, что это, видимо, она и есть, переваренная, судя по пресным лицам остальных детей, её вкушающим, не то что не сладкая, даже не солёная. Хотя Антону без разницы, хоть перчёная и кислая. — Я не могу её есть, у меня аллергия! — заявляет он, глядя с недоумением на свою тарелку, в центре которой лежит крошечный кусочек маргарина, а сбоку — испачканное в белой жиже яйцо. — Ой, давай не выдумывай! — рявкает на него полная женщина в фартуке по ту сторону окна выдачи. — Иди ешь молча. Антон, честно сказать, в шоке. Только смотрит непонимающе по сторонам, пока не обнаруживает стоящую в углу женщину в халате, которая за развернувшейся сценкой только лишь наблюдает, но пока не вмешивается. Её задача, чтобы каждый ребёнок впихнул в себя еду без каких-либо эксцессов. В конце концов они же все подкололись на завтрак. Однако то, что к ней подходит мальчик, ей уже заранее не нравится. Антон с детства знал, что у него аллергия на рис и крупы. Он только гречку из подобного ест, всё остальное обходя стороной, чтобы случайно не умереть от удушья. То, что ему, десятилетнему, приходится всем теперь доказывать, что он это есть не может, кажется дикостью. Как и местной «няне» по имени Нина, которая в эту историю не верит, потому как на её памяти дети что только не делали, чтобы улизнуть от еды из столовой. Правда в итоге та всё же ведёт Шаста к медсестре Ире, которая всё же звонит его лечащему врачу Стасу, чтобы доложить о случившемся казусе. В итоге у Антона на завтрак три куска хлеба, на которых распласталось одно яйцо, что таки не поддалось нормальной чистке и пошло в дело частично со скорлупой, а также стакан еле тёплого чая без сахара. Единственное, что скрасило его скудный завтрак, так это знакомство с пухлым мальчиком, который оказался здесь вроде как из-за ожирения, хотя особо толстяком его и не назовёшь. Антону доводилось видеть настоящих колобков, откормленных пирожками до той степени, что они обретали практически «идеальную» форму, если таковой считать шар. — Так это ты новенький с диабетом, да? Не повезло, конечно, — почесал тот коротко стриженую голову. — Я Дима, кстати. Так и познакомились. И, честно сказать, с этого момента жизнь в эндокринологическом отделении стала чуточку лучше. Он тоже начал обо всём рассказывать и всё показывать. Не в таких подробностях, как это делал ночью Арс, всё же Позов, оказывается, здесь в первый раз лежит, но Антону было интересно ходить за ним, чтобы познакомиться с остальными ребятами в палатах, узнать о том, что вечером все соберутся у единственного в отделении телевизора, чтобы посмотреть «Трансформеров», а ещё сыграть несколько партий в дурака, благодаря чему он даже уважение сверстников завоевал тем, что не только выиграл больше всех раз, но и научил целых пятерых человек играть не просто в подкидного, а в переводного. Его даже в какой-то момент затягивает, пока его вдруг не находит Ирочка, которая сообщает, что к нему мать приехала. Антон этому событию рад — соскучился ужасно, хотя, казалось бы, всего часов пятнадцать не виделись. Но он её тут же обнимает крепко, чувствуя ещё не сошедший с одежды прохладный и свежий аромат улицы. Только вот чувствует сердцем, что та обеспокоена. Не растеряна, как вчера, но в ожидании лечащего врача болтает без умолку о бабушке, о её классе в школе, о дедушке, которого Антон ещё позавчера видел. Но только не о болезни. О ней начинает говорить Стас, пока Антон сам особо в тему не вникает, только лишь рассматривает магнитики, висящие на внезапно оказавшемся в его кабинете холодильнике. В разговоре звучит и опостылевший «образ жизни», и то, что «это не приговор», а ещё упоминание какой-то школы диабета, в которую нужно будет ходить и ей, и Шасту. Антону не нравится идея посещать ещё какую-то школу помимо его собственной, в которой и так приходится мучиться с русским, математикой и окружающим миром. Оказывается, что пока они сидели у Шеминова, все дети успели сходить погулять. Обидно чутка, но, как оказывается в будущем — ещё успеет даже надоесть. Часы для повидаться с родственниками заканчиваются быстро, даже слишком — оказывается, самое позднее, до скольки можно приезжать, так это до пяти часов. А с учётом работы Антон с Майей сможет встретиться только через неделю, в субботу и только, ведь в воскресенье приём и вовсе запрещён. Не больница, а колония строгого режима какая-то. Особенно с учётом того, что Шастун, увлёкшись играми с Димой и остальными мальчиками, забывает поставить телефон на зарядку в своё время. Зато наконец моется в страшной, как сама смерть, ванне. В комнате коричневая плитка ходит ходуном, а эмаль на посудине потрескалась так, что, кажется, вот-вот в ногу вопьётся. Этой ночью он думает о том, как классно было бы позвонить Арсению. Рассказать о прошедшем дне, об обмороке, о Шеминове, который кажется местным Палпатином — не иначе, и ещё о многом другом. Однако всё, что он успевает сделать перед сном, так это достать из привезённых матерью вещей ручку — зелёную, шариковую, но что самое главное — выделяющуюся среди зелёных и чёрных чернил. Всё ради того, чтобы в свете телефонного фонарика убрать уголок простыни и, обнаружив номер Арсения, неподалёку приписать свой, тоже выводя цифры очень тщательно, чтобы сомнений не оставалось ни в одной из них. Правда, они мелкие получаются, но его это не беспокоит. Может быть кто-нибудь ему однажды тоже позвонит, чувствуя себя одиноким, не в своей тарелке и даже теле. И он тогда этому человеку поможет точно также, как и Арс. Потому он тоже не забывает снизу приписать несколько крохотных, но разборчивых букв, именующих их автора, — «Шаст».

***

Антону одиннадцать, когда идея целых две недели лета провести в больнице ему ни разу не кажется привлекательной. Во-первых, это ведь лето! Время, когда можно взять велики и докатить до речки, где хоть рыбачь, хоть купайся, хоть попивай лимонад, лузгая семечки. Можно валяться дома, иногда вспоминая о заданной на каникулы литературе, которую он всё равно читать не будет, предпочтя посмотреть вместо неё мультики и фильмы. Кроме того, можно уговорить маму съездить в город, в кино сходить или парк аттракционов. Во-вторых, больницу Антон заранее не любил. Прошлых двух недель ему там, кажется, на всю жизнь хватило, но врач из городской поликлиники, в которую раз в месяц приходится ездить, чтобы получить инсулин и тест-полоски, настаивает на плановой госпитализации. И, видимо, потому Шастун вновь в окружении холодных лишь с виду стен, внутри которых оказывается жарко до одури — за окном ясно, солнечно, душно — самое то, чтобы хотя бы из шланга водой облиться и побежать, куда глаза глядят. Жаль только, что приходится теперь с собой всюду небольшую сумку или рюкзак таскать с базовым набором для выживания диабетика: шприц-ручкой и глюкометром. Стоит те забыть, как тут же паника накрывает и паранойя. Вдруг у него всё же что-то не так с сахаром крови сейчас, и он вот-вот грохнется прямо во время урока или где-нибудь в маршрутке по пути домой, что ещё хуже? В общем-то, ему не соврали о том, что к такой жизни привыкнуть можно. Получилось даже быстро, правда, ему ещё предстоит разобраться с тем, что отвечать одноклассникам, которые обзывают его «нариком», стоит достать инсулиновую ручку и вогнать тонкую иголку в с трудом складывающуюся складку на животе. Ещё обиднее в этой ситуации от того, что наркоманы вообще-то одноразовые инсулиновые шприцы для своих целей используют, которые у него дома на всякий случай лежат теперь в аптечке вместе с бинтами, пластырями и зодеком. Друзья же даже нормально это приняли. Макар, с которым они с детства дружат, теперь говорит, что Антон вообще особенный, у них же в посёлке таких больше нет, а одноклассник Эдик, завидя, как он сахар на уроке мерит, потом рассказал, что у его бабки тоже такая «штука» есть, потому что у неё тоже диабет, но второго типа, потому ей колоться и не нужно. На посту всё та же Ирочка, которая заполняет его бумаги и просматривает списки, в которых значится, что во второй палате есть как минимум одна свободная кровать и нет ни одной девочки, а значит, ему туда с вещами и дорога. Это принимается как данность, и груженный пакетами с сумками Шастун тащит те дальше по коридору, отвешивая приветственный кивок Тортику, у которого в жизни всё стабильно. Пускает пузыри, пялит в стену и вечерами ползает по отделению под внимательными взглядами ребятни. Во второй палате в самом начале, или же конце, как посмотреть, отделения, рядом с телевизором и несколькими драценами, перекачивавшими из квартир тех, кому они больше не нужны, Антону уже доводилось бывать. Те же покоцанные бежевые стены, те же железные, мученические койки, только люди другие. — Привет, — заставляет Антон обратить на себя внимание двух парней, валявшихся на кроватях, явно досыпая остаток прошлой ночи. — Я тут к вам третьим, нормально? — Как говорят, третий лишний, но, как по мне, чем больше народу и меньше кислороду, тем интереснее, — садится один из них на кровать, явно не будучи против нового соседа примерно его же возраста. — Эй, Горох, вынимай бананы из ушей! — в другого парня летит подушка и, стоит тяжелому перьевому нечто, наверняка способному убить при желании человека, шумно грохнуться тому на лицо, как мальчик тут же сталкивает ту на пол под недовольный вопль нападавшего. Всё же, как помнит Антон, никаких уборщиц и санитарок в отделении нет, потому вся уборка коридоров возложена на взрослых, лежащих вместе с малышами, а чистота собственной палаты только на её пациентах. Верить в то, что двое пацанов не старше двенадцати хотя бы раз в неделю здесь подметают, не то чтобы даже моют, весьма сложно. — Да чего! А, ты что, на свободную кровать, что ли? — переводит на него запутавшийся в наушниках Горох, которому явно не то чтобы есть дело до кого-то. Почему-то даже сейчас, когда тот в суматохе, глядя на него, Антон ощущает, словно бы парень познал дзен и его в общем-то всё в этом мире слабо беспокоит. Разве что прилетевшая в морду подушка, но это, как известно, другое дело. — Да, не против? — спрашивает лишь приличия ради. Всё же он ведь правда мог бы пойти в любую другую палату, где есть свободное место, а из девочек только чья-нибудь мать. Да, таких соседств он бы предпочёл избежать, но если его отсюда вдруг ссаными тряпками погонят, то он бы предпочёл уйти. — С чего бы, проходи, я Заяц, кстати, — отвечает парнишка, убирая с прохода ноги, чтобы Антон мог нормально пройти со своими сумками, содержимое которых нужно умудриться полностью запихать в крохотную тумбочку, иначе придёт потом Нина, наорёт и всё, что на ящике будет лежать сверху, заберёт в сестринскую и отдаст только матери. Тупые и бесполезные правила, якобы пожарной безопасности, о которые ему в прошлый раз довелось споткнуться, лишившись разряженного мобильника на целых пять дней. — Шаст, — решает выдать Антон, не будучи уверенным, прозвища те ему сказали или же оба его соседа вдруг оказались белорусами любителями обращения к себе по фамилии. Содержимое сумок кое-как утрамбовываются в тумбу, а он сам бредёт за бельём, подушкой и матрасом, которые он наверняка еле дотащит через всё отделение на своих худющих руках, которые за время болезни и присущей ей диеты стали только тоньше, будто бы его тело решило вдруг претворить в жизнь крипипасту о Слендер-мэне. Только вот без лица не особо хотелось бы остаться. «Если это не фильм с Николасом Кейджем, конечно», — смеётся про себя Антон, бредя по коридору и не обнаруживая никаких знакомых лиц среди детей, однако нынче его это совсем не волнует. У него может быть и нет хороших-знакомых-товарищей-по-несчастью, с которыми он бы общался постоянно, но наученный, как ему кажется, уже великим двухнедельным опытом, он прекрасно знает, что в ближайшие пару недель он в любом случае без компании не останется. Постельное бельё ему сказали получить у старшей медсестры, которая в сути своей в отделении среди больных никогда не появляется. Только сидит у себя в каморке недалеко от раздевалки и врачебных кабинетов дни напролёт и что-то заполняет. По крайней мере, в ином состоянии её заставать не доводилось, потому Антон удивляется, когда на его стук в дверь никто не отзывается, а ручка двери не поддаётся. — Она сказала, что вернётся через полчаса, — доносится из-за угла голос, из-за которого Шастун на месте вздрагивает всем телом и тут же оборачивается, дабы узреть виновника своего мимолётного испуга. На табурете за углом, рядом с фикусом и монстерой в пластиковых треснутых горшках, сидит паренёк, с виду не старше самого Антона. Тот явно не к одному из врачей здесь на приём записался — шлёпки-лягушки, чёрные спортивки и синяя майка выдают в нём очередного ребёнка из отделения. Правда то, что у него в руках оказывается толстенная книга, чутка удивляет. Шастун сам любовью к чтению не отличается, потому то, что парень в ожидании чего-то коротает время подобным способом, кажется странным. — Ты чего здесь? — не скрыл он своего удивления, подойдя ближе, чтобы не повышать голоса в могильно тихом коридоре, по которому, кажется, никто никогда не ходит, а двери только для виду существуют. — А ты как думаешь? — фыркает тот, не выпуская из рук фолиант, выглядя притом так, будто бы своим присутствием здесь Антон уже ему мешает. А ведь мог бы смолчать и дальше среди цветочков сидеть, одним из них притворившись. — Я тоже сегодня госпитализировался, так что очевидно, что за бельём к Татьяне Ивановне, — ответил незнакомец, вновь опустив взгляд в текст. Тому бы ещё очки на нос нацепить, и получился бы типичный ботаник-заучка, которых, однако, Шасту в жизни видеть ни разу не приходилось. У них в школе на хорошо и отлично только девочки стараются учиться. Сам же Шастун этим скорее из-под палки занимался, всё же мать у него учитель русского языка и литературы, позорить её не хочется. В отличие от молчаливого собеседника, места для него самого нигде не нашлось. Этаж кажется для людей совсем непредназначенным, а занятый рядом табурет будто бы должен служить подставкой для какого-нибудь горшка. Потому он со вздохом скользит шлёпками по полу, чтобы пристроить свой зад на хрустящем от песка полу. Антон неприхотливый, да и вообще так даже прохладнее, а с учётом духоты и жары он не против воспользоваться и такими методами охлаждения. Тем более что за испачканные шмотки ему здесь ни от кого не прилетит. Ждать полчаса в спокойствии и тишине кажется гораздо более муторным занятием, нежели если бы вокруг происходил балаган. Даже настенные часы тишину не разрезают, а крики и вопли детей из отделения досюда не доносятся. Слышен лишь редкий шелест страниц, когда сидящий неподалёку мальчик заканчивает читать очередной разворот. В то же время самому Антону остаётся только рассматривать узоры на линолеуме под ногами и представлять, на что похожи те или иные разводы. Занятие практически такое же увлекательное, как разглядывание трещин на потолке над его кроватью дома, только там каждая новая заставляет беспокоиться, как бы ночью на голову кусок старой штукатурки не свалился. — Чего читаешь? — решает в итоге завести разговор. Он уже нашёл для себя на полу и одетый в парик череп, и рыбу, которая через пару секунд раздумий превратилась в кривое подобие кошки, и человечков, похожих на инопланетян, но на большее его не хватает, потому уже говорить хочется. В ответ мальчик на него смотрит с удивлением и заодно поднимает томик с колен, показывая обложку Антону. «Гарри Поттер и Кубок Огня,» — читает он название, понимая, что это, похоже, книга о «мальчике, который выжил», ибо, во-первых, название совпадает, а во-вторых, не зря же там нарисован парень со шрамом в виде молнии? — А, я фильм смотрел! Правда запись не очень оказалась, — вспоминает свой диск «сто на одном», где фильмов вообще-то меньше, наверное, штук пятнадцать, и все в ужасном качестве. Но даже так Шастун при просмотре умудрился перепугаться тех русалок, с которыми Гарри встретился во время испытания. — И не читал? Она же уже давно вышла. Для того Антон как будто бы что-то невозможное сказал. Мальчик даже форзац открыл и убедился в своих суждениях. Эта книга не сильно младше его самого. — Да читать как-то не моё. Тем более можно ведь фильмы посмотреть. Вот они классные. — А ты знаешь, что в «Ордене Феникса» Фрэд и Джордж устроили болото в школьном коридоре? — вдруг выдаёт тот будто бы ни с того ни с сего. — Что? — А ещё в Министерстве магии была комната с мозгами. И много ещё того, чего в фильме не было, так что ты многое упускаешь, — отвечает мальчик и собирается уже продолжить чтение, но всего парой фраз он умудрился раззадорить интерес Шастуна, который теперь смотрит на него снизу вверх с надеждой на продолжение. — А что ещё?! Ты только следующие книги не рассказывай, а то новый фильм ещё даже в кино не вышел, да и когда мне его на диске купят, я без понятия. После этого вопроса парнишка явно оживился настолько, что переложил с конца книги обрывок листка и закрыл ту, чтобы начать взахлёб рассказывать всё, что только мог вспомнить недостающего с самого начала. И про картину с грушей на стене, за которой находилась кухня с домовыми эльфами, и про бал призраков, на котором довелось побывать знаменитой троице. Больше всего Шастун удивился тому, что в фильмы не добавили такого персонажа, как Пивз. Судя по рассказу, этот призрак должен был быть весьма забавным. Время идёт, но теперь Антон этого даже не замечает, так как увлёкся беседой, даже не обращая внимания на то, сколько он здесь сидит, хотя, судя по повеявшему неаппетитному запаху из столовой, — уже достаточно. Они, кажется, сидели бы здесь и дальше, во внезапно ставшем уютным от безлюдности коридоре, в котором только растения из живых существ виднеются да засевшие в них крошечные жучки, перебегающие белыми пятнышками по земле и стволам. Однако доносящийся из-за угла стук каблуков по полу заставляет обоих замолчать и прислушаться, точно кроликам в норе, которым не хочется наткнуться на лиса. Они явно уже забыли, зачем здесь оказались, и только щелчки замочной скважины напомнили о том. Нести матрас с подушкой и бельём в свои одиннадцать лет — нечто едва возможное, но администрация больницы явно придерживается принципа: «что не убивает, то делает вас сильнее», — потому, попытавшись обнять руками выданные им рулоны, мальчики потащили их в сторону лечебного отделения. — Ты в какой палате лежишь? — задаёт вопрос Антон, пока они ещё не миновали стеклянные двери, ведущие в коридор у лифтов, за которыми скрываются ещё одни точно такие же. — В пятой, ты заходи, если что, — толкает мальчик створку спиной, стараясь, чтобы возложенная сверху белья книга не полетела на пол. — Это недалеко, — подмечает Шастун, следуя за ним не торопясь, им бежать некуда, разве только если очередь в процедурный кабинет занимать. — Я во второй. Антон, кстати, — понимает вдруг, что всё это время проболтали, даже имён не зная. Те точно не нужны просто для занимательного разговора ни о чём. — Арсений, или просто Арс, — представился второй, уже подходя к своей палате, откуда слышится глухая музыка. Кто-то явно записывал радио на диктофон. — Я знаю, что редкое, потому заранее предупреждаю, что Сеня — это Семён на самом деле, потому меня так звать не нужно. Имя, конечно, и правда редкое, человека с таким нигде особо и не встретишь. Всюду в основном Антоны, Димы и Серёжи, разбавленные Александрами, Викторами и Олегами, только вот Шастуну такое уже доводилось слышать один-единственный раз. В тот самый вечер прошедшей осени почти год назад. Тогда, когда он позвонил по неизвестному телефону Арсению, с которым тоже было интересно болтать. Только вот разговор у них был всего единожды. Кончившиеся на телефоне деньги, на следующий день зарядка, а после и вовсе изъятие почти на неделю привели к тому, что попытка перезвонить появилась совсем не скоро. И вроде бы ничего страшного, но когда он вновь смог набрать заветный номер, то ему ответом стали лишь короткие гудки и голос женщины, твердивший «абонент временно недоступен, пожалуйста, перезвоните позднее». Он так и делал. Перезванивал по нескольку раз в сутки, пока продолжал отлёживать последние дни в больнице. Потом по разу, когда вернулся домой и вновь начал ходить в школу. Но в итоге свои бесполезные попытки бросил, в душе затаив обиду на то, что, судя по всему, на него тоже обиделись. Он же не виноват в сложившихся обстоятельствах! «Ничего, зато с Димой мы до сих пор общаемся,» — убеждает себя, что всё в порядке, потому как вспоминать о том Арсении до горечи неприятно. — Я, когда в том году только загремел, тоже с одним Арсением познакомился. — Да? — удивляется мальчик, останавливаясь у своей палаты и упирая скрученный матрас с бельём о стену, чтобы легче держать было. — Я здесь уже в четвёртый раз, но тёзок не встречал. А ему сколько? — Точно не знаю, — силится вспомнить тот разговор Шастун, потому как на этого Арса он не обижен, — наверное, как нам? Я его лично не встречал, если честно. Просто он на матрасе когда-то телефон написал, вот я и позвонил. Вмиг собеседник принимает растерянный вид, будто бы подобного дополнения он никак не ожидал, но вместе с тем его лицо светлеет и глаза начинают задорно блестеть. Только сейчас Антон обнаруживает, что у мальчика напротив него очень длинные ресницы, обрамляющие собой красивые серо-голубые радужки, внутри которых зрачок свой размер меняет из-за облака, проплывающего за окном сквозь яркий солнечный диск. — Антон! Так получается, ты тот Антон, которого весь день тогда капали, и ты мне ночью позвонил, когда уснуть не мог, да?! — радуется новый знакомый, который потихоньку начинает обретать старые черты, а если точнее, то у воспоминания практически годовой давности наконец возникает лицо, рост, вес, цвет волос и даже глаз. Оказывается, что тот «Арс» и этот «Арсений» вовсе не тёзки, и верится в это с лёгкостью. Не только потому, что тот явно обстоятельства разговора по телефону знает, но и потому, что компания оказалась такой же приятной, как и в тот раз. Только вот Шастун не спешит радоваться встрече, о которой даже, бывало, фантазировал. В самом начале думая о том, каково было бы с тем мальчиком начать дружить в реальности, как бы и во что бы они могли вместе играть и что бы случилось, окажись он внезапно в их посёлке. Но потом, уже успев обидеться на то, что все его звонки игнорируются, представлял, как уйдёт гордо, изображая, что даже ни разу о нём и не думал. — А, — вместо того, чтобы гордо поднять нос, он наоборот тушуется хмуро, отводя взгляд в сторону своей палаты в конце коридора. — Арсений… Ну, раз так, значит тебе со мной говорить, получается, особо не о чем, — бросает он напоследок, уходя к себе и оставляя позади до того обрадовавшегося Арса в непонимании происходящего. Нормально же вроде говорили, весело было, тем более — такая встреча! А Антон вдруг так ушёл, будто бы ему в тарелку насрали. Хотя… Ароматы из столовой примерно такие доносятся. Весь оставшийся день Антон проводит вроде бы так, как и дома мог бы — валяясь на кровати, с попеременным успехом находя такую позицию, в которой его спина бы не болела. Но к тому примешиваются кое-какие более раздражающие факторы — нужда в том, чтобы стоять в очереди в процедурную, куда всем приходится свои шприц-ручки сдавать, дабы никто не мог себе лично дозу инсулина вколоть без ведома на то врача. А ещё поход на физиотерапию, где приходится валяться на ещё более твёрдой кушетке по пятнадцать минут, пока на животе лежит тёплая, бьющая крохотными разрядами тока подушка, призванная шишки от уколов на животе рассосать. У Антона таких, конечно, достаточно — всё, что ниже пупка, фиолетово-жёлтыми разводами усыпано. Но он в отличие от некоторых ещё и в плечи себе колет, ибо места на его тощем брюхе не особо много. Однако даже так через шторку ему случайно удаётся заметить Арсения, у которого проблема, как у них всех здесь похожая, только синяков ещё больше. Даже хорошо, что тот на другой стороне лежит, а не где-нибудь сбоку, иначе было бы ещё более неловко. Потому что Антон с ним разговаривать не хочет, хотя, с другой стороны, так и тянет наконец развязать себе язык, начав тараторить обо всём на свете. Он ведь подолгу обижаться не умеет на самом деле, но сейчас чувствует себя обязанным помедлить. «Игнором» на «игнор», так сказать. Хотя, честно сказать, глядя на то, как Арсений по ту сторону через шторку с кем-то переговаривается, Антон чувствует зарождающуюся в нём зависть, заставляющую пилить взглядом, который в итоге замечают. Глаза отскакивают в сторону так, будто бы Арсений своими шпарит, точно раскалённой кочергой, только вот на самом деле у того взгляд заинтересованный. И он заставляет нервы шалить. Потому что это совсем не та реакция, на которую Шастун рассчитывал. Во время прогулки Антон вместе с остальными парнями увлеченно гоняет и пинает по асфальту резиновый цветастый мяч, для футбола непредназначенный, порой отмахиваясь от налетающих отовсюду комаров и мошек. Из-за них на месте стоять практически невозможно, и лучше даже по жаре бегать, чем сидеть в теньке, где тебя заживо сожрут. Однако краем глаза он всё же замечает, что один такой смельчак нашёлся. Под козырьком крыши тот одной рукой держит книгу, а другой обмахивает себя тополиной веткой, являя тем самым весьма примечательное зрелище. Заглядываться на него правда не получается, потому как бег — единственное спасение от ненавистных насекомых. На обед же Антон радостно лезет в собственные запасы гречки с тушенкой, приготовленные дома бабушкой. У всех вокруг перловка, а заодно убогая уха с зёрнышками риса, а у него кое-что получше. К счастью, предъявить на это никто ему ничего не может — на крупы аллергия и ради него одного меню никто менять не будет. Пока он вполне доволен сложившейся ситуацией, все вокруг давятся размазнёй на тарелках. Особенно кислое в этот момент лицо у Арсения, который несколько раз лениво, для виду, переливает из ложки обратно в тарелку суп; размазывает кашу, из которой выедает кусочки подозрительного мяса. Тот явно следит за местным надзирателем в виде Нины, и, как только та отворачивается к какому-то заревевшему малышу, тут же вскакивает с места и тихо, точно ниндзя, относит тарелку к грязной посуде, как и многие другие на его месте. Только перед тем, как слинять окончательно, приоткрывает холодильник и достаёт оттуда зелёное яблоко, в которое тут же вгрызается, уходя в коридор. Антону же остаётся гадать, как долго тот продержится на этих отвратительных кислых штуках, от которых у него самого живот крутит потом, если ест с голодухи. Да, врачи и медсёстры им здесь всем поголовно запрещают даже дышать на что-либо сладкое, жирное или мучное, если то не зелёные яблоки или чёрный хлеб, но Шастун эти правила нарушает дома и в больнице тоже не собирается до конца придерживаться. Потому хватает из корзинки горбушку белого, пряча ту в карман, и относит свой контейнер обратно, попутно раздумывая, чем бы заняться вечером. Дела приходят сами по себе уже после ужина. После коллективного распития таблеток, во время которого Антон случайно слышит фамилию «Попов» и так же случайно замечает, кто именно на неё подходит, он спешит к единственному на всё отделение телевизору, чуть не спотыкаясь о выпущенного погулять Тортика. Там как раз должен идти «Человек-паук», просмотр которого пропускать грешно. Только вот стоит половине отделения подойти к телевизору в надежде, что вот сейчас включат СТС не позже того момента, когда появляется Зелёный Гоблин, как они упираются в непробиваемую стену. А если точнее: телевизор уже занят несколькими «мамочками», занятыми просмотром сериалов на Домашнем. — Идите поиграйте, — отмахивается кто-то из них на просьбу отдать пульт. Антон в возмущении таком, что готов был бы браво полезть в драку. Но только при условии, если на месте родительниц были парни его возраста. А так как-то некрасиво получилось бы. «А с их стороны уже получается,» — зло смотрит он на то, как какой-то мужчина с большими усами и в старом костюме через лупу исследует какие-то бумаги. Вроде бы не романтика и не драма, а детектив, что уже неплохо. Спустя десять минут ему даже кажется, что смотреть вполне себе можно. Да, не Питер Паркер, а какой-то Эркюль Пуаро, но тоже интересно. Кажется, что убийцу должны вот-вот уже найти, однако Антона отвлекает чей-то выкрик. — Кто будет в прятки?! — доносится из-за спины. Игнорировать подобное предложение невозможно. Одно дело сериал, который смотрят в основном взрослые, он сам, а ещё Арсений, сидящий на той стороне лавки, но совсем другое — игра, в которую он просто обожает играть. Чтобы придумать, куда прятаться в отделении, нужно быть не меньшим гением, чем сам Пуаро, а Антон в том году прятался вполне неплохо. Даже несколько раз выигрывал так, что сам из своих укрытий выходил. Их участвует в итоге всего девять человек всех полов и даже возрастов. От совсем детей, которые только уверенно научились на ногах стоять и разговаривать понятно и связно, до тех, кого даже подростками назвать сложно, ведь явно в последний раз в детском отделении лежат. — Раз, два, три… — начал отсчёт паренёк южной внешности, у которого ни фамилия, ни имя той не подходят, ведь он — Серёжа Матвиенко. У них всего две с половиной минуты на то, чтобы разлететься по отделению так, чтобы найти легко не сумели. Младшие своим преимуществом в небольшом размере тела в итоге не пользуются — прячутся за цветами и шторами совсем неподалёку. Антон увидел, как кто-то шмыгнул за тумбу, на которой стоит телевизор, и улёгся прямо на немытый десятками лет в том месте пол; есть те, кто разбежался по палатам, наверняка залезли под чужие кровати или зарылись в бесформенные кучи одеял. Но это всё посредственные места, слишком лёгкие. Потому Антон сперва летит к диванчику напротив процедурного кабинета, у которого стоит аквариум с рыбками. Только вот уже на повороте его вдруг обгоняет Заяц и буквально ныряет в небольшое пространство между мебелью. — Эй! — тут же вырывается обиженное, ведь Антон заранее знал, куда ему идти. — Тс-с! Кто успел, того и тапки! Что верно, то верно, потому остаётся бежать в другое «своё» место, видя, как под сестринский стол залезает одна из девочек постарше. Ира, как всем известно, пофигистка, потому и на игры особого внимания не обращает и даже разрешает порой не только своё рабочее место в качестве укрытия использовать, но даже некоторым избранным подзаряжать телефон от тройника, к которому подключен компьютер. К несчастью, пробегая по коридору, Антон уже заранее видит, как в душевую забегает девочка помладше. Видимо, тоже поняла, что можно спрятаться там в шкафу с вёдрами и швабрами, среди которых Шастун может и вовсе своим притвориться. Он ведь и есть — древко с нестриженной мочалкой на голове. А ведь следовало бы отрезать свои кудри, что ещё дома мешали жить, а то во время прогулок в них теперь мошкара застревает так, будто бы он её специально ловит. В итоге он влетает в столовую. Там темно, выключен свет, только холодильник смотрит крохотным зелёным глазком, да придорожные фонари за окном выглядывают из-за лесопарка. Однако прятаться за тем нет никакого смысла — кто угодно обнаружит, стоит два шага за порог сделать. Потому у него есть другой план. Тот, за который днём можно по шапке и от Нины, и от поварихи получить. К счастью, петли оказываются не скрипучими. Стойка, на которую обычно ставят грязную посуду, открывается, и Шастун проходит в ту часть, которую кто-то назовёт «святая святых», а другие «филиал ада». Ведь это кухня, на которой не готовят, а только лишь разливают из пятнадцатилитровых кастрюль каши, которыми здесь до сих пор воняет. Правда, тут же неподалёку лежат остатки чёрного кислого хлеба, которые не разобрали на позднем ужине. Он берёт один из ломтиков и без сомнений начинает жевать, абсолютно не заботясь о том, что сахар может подняться выше нормы. Ничего, потом подколется, не беда. Скорее даже дурная привычка — тянуть всё, что удаётся, в рот. Хотя дома его и пытаются ограничивать, кормя в основном гречкой и тушеной капустой. Мать школе диабета вняла до той степени, что дома даже банальных печенек не найти, а в его любимом борще стало ещё меньше мяса, жира, и даже сметану с булкой к нему не подают. Видите ли, не больше ста грамм мяса в день, и чтобы без жира! Антон успел привыкнуть к тому, что нужно по пять раз в день прокалывать себе пальцы, чтобы мерить сахар, подкалываться, используя формулы для расчёта того, сколько инсулина нужно. Привык даже к тому, что, когда сахар высокий у него ноги болят, голова, зрение становится хуже. Когда маленький — его трясёт, и он готов сожрать всё что угодно, даже если он это ненавидит. Добавить мелочи и не совсем в свою жизнь оказалось довольно просто, а вот убрать из неё привычное — совсем нет. Тем более он не ощущал никакой ответственности за себя. Живёт и живёт, чего волноваться, да? От размышлений за тщательно пережевываемым кусочком хлеба его отвлекает внезапно, но очень медленно открывающаяся створка двери-стойки. Его так быстро, буквально за пару минут, обнаружить не должны были, потому хочется ещё попытаться улизнуть, спрятаться в какой-нибудь ящик или вообще умудриться суповым набором уместиться в огромной кастрюле, да только уже поздно. — Да блин, — слышится совершенно точно не Серёжин голос. — А я думал только один такой умный, — сарказм едва слышится, но Антон его с лёгкостью улавливает, взирая на вошедшую на кухню фигуру другого прячущегося, который, кажется, уже собирается сделать шаг назад и прикрыть за собой дверь, дабы найти себе какое другое место, но вдруг изо рта вырывается: — Стой! — ему почти стыдно за то, что сдался со своей обидой в конце дня, глядя на расстроившегося Арсения, чьё место Шастун занял, и впрямь считая себя самым смелым и умным для подобной выходки. — Тут места вполне и для пятерых хватит, а двоим уж точно. Арсений останавливается на полушаге. Глядя на него, Антон ни капли не жалеет о сказанном, как и о вмиг улетучившейся обиде. Тот собой напоминает интересный камушек, который можно у реки найти. Такой же непонятный отчего притягательный, да ещё и блестящий каждый раз, стоит произойти чему-то хоть отдалённо радостному или интересному. Он из типичного заучки превращается в парня, с которым бы Шастун точно на перегонки гонял на великах, в июне жёг тополиный пух, а зимой проверял на прочность лёд в канавах, с одной стороны, каждый раз радуясь тому, какими трещинами идёт их поверхность, а с другой — надеясь, что та останется целой, чтобы по ней прокатиться, скользя подошвами ботинок. — А я думал, что ты со мной не разговариваешь, — подходит тот ближе, но минует Антона и запрыгивает на подоконник, окно которого одно из немногих, которые можно было бы открыть — в него вставлена ручка, видимо, днём на кухне, где греют большой чайник со свистком и раскладывают по тарелкам еду, совсем невыносимо. — Вообще… — хочет уж было признаться Шастун, что так и было до недавних пор, но та его часть, что отвечает за стыд, вдруг наотрез отказывается подобное произносить вслух. Видимо, нелюбовь к насекомым распространяется и на сверчка в голове, а не только на буйных тараканов. — Ты просто первый начал, — в итоге переводит он стрелки, глядя на Попова, чьё выражение лица в темноте увидеть слишком сложно, но голос и все его звучащие оттенки выдают недоумение их хозяина. — В смысле? — Ну, мы же с тобой тогда вечером разговаривали, помнишь? — Очевидно. Тогда ещё у тебя деньги на телефоне закончились, и я решил не перезванивать, потому что было уже слишком поздно, а мне ещё в школу нужно было утром вставать, — подтверждает Арсений, силясь догнать, на что в итоге был обижен Шастун, ведь они не ссорились. — Вот… — продолжает тот шёпотом, чтобы их раньше времени на кухне не нашли по доносящимся отсюда голосам. Всё же ведёт Серёжа и, в отличие от мелких, тот явно уже больше не боится призраков в темноте. — У меня потом телефон разрядился и на зарядку поставить его не удалось… А потом его ещё и отобрали, потому что во время проверки на тумбочке лежал. И я, как только его получил, так сразу тебе звонить начал, а ты не отвечал, — всё же мямлит Шаст, едва слышимо, но у Арсения слух не менее острый и навык прослушивания бубнежа прокачан общественным транспортом, плохими аудио с телефона и, возможно, кем-то из не особо общительных знакомых. Тут-то до Арсения начинает доходить, что именно произошло, почему Антон, стоило узнать, что он и есть тот самый «Арс», тут же изменился. Видимо, от тех воспоминаний паренёк и сам не в восторге, потому как взгляд опустил и начал ковырять пальцем отлетающую со стенки штукатурку. Та наверняка и в чьи-нибудь тарелки изредка залетает, но идеально смешивается с остальной находящейся там бурдой. — А… Тут и впрямь моя вина есть, — где-то в коридоре слышится стук закрывающихся дверей и чьи-то визги, видимо, Серёжа нагрянул в комнату тех девочек, которые вообще ни слухом, ни духом об игре. — Я тогда через пару дней телефон потерял, так что уже и не надеялся с тобой созвониться. А тут вдруг ты оказываешься «тем самым» Антоном, который мне в час ночи позвонил. Я, если честно, рад с тобой встретиться. Если бы в темноте можно было разглядеть хоть что-то, помимо очертаний предметов и немногих огоньков, то Антон начал бы рдеть ещё сильнее. Так сказать, ситуация подливала бы масла в огонь. Всё потому, что у него и так алеют уши от стыда за то, что умудрился на Арсения обижаться, хотя вообще-то, если бы не потерянный телефон, то он бы сам оказался практически в той же ситуации, когда уже он случайно игнорировал чужие звонки. А тут оказывается, с ним рады встретиться, да ещё и поглядывают исподлобья на его реакцию. — Я, в общем-то, тоже, — жмётся Шастун, однако в итоге вытирает о шорты потную ладонь и, пытаясь показаться взрослым, протягивает ту в сторону сидящего на подоконнике Попова, нервно сглатывая. — Это что получается, у нас сериальное «начнём всё с начала»? — улыбается тот, неуверенно пожимая чужую руку, хотя взгляд у него скорее весёлый, нервов в нём практически не чувствуется. Вероятно, как и сам Шастун, так здороваться не привык просто. — Не, с начала не хочу. Это как-то тупо. Вот помириться — это другое дело! — решает мальчик, улыбаясь в ответ. Забывать обиды ведь тоже не надо, нужно уметь прощать себя и других. Можно даже научиться их понимать, а позже делать выводы. Антон свои уже надумал, и он ими более чем доволен. Всё потому что теперь, как ему кажется, мальчик может правда завести себе друга, с которым наверняка встретится ещё не раз. В итоге их находят уже тогда, когда Шастун доедает третью корку хлеба, взапой вновь слушая рассказ Арсения о книгах, о том, что тот в городе живёт, что немного расстраивает, но от тут же вспоминает о телефонах, которыми можно обменяться, а ещё на всякий случай записать их в какую-нибудь отдельную тетрадь, чтобы не потерять, хотя клочки бумаги менее надёжны, это факт. — Попов, ты что, таракан, что ли, чтобы по кухне ночью лазить? — пугает своим появлением Серёжа, который, резко распахнув дверь и зайдя к ним, тоже не гнушается стянуть кусочек чёрного. Но ему то вообще-то точно можно, он ведь загремел с недостатком гормона роста, так что его не ждёт ни побудка в час ночи, ни подколки, ни случайный обморок от гипергликемии. — Пф, Серёга, мог бы вообще-то и раньше нас найти, — слезает Арс с подоконника, не собираясь пока уходить. Кухня ночью свою особую атмосферу таит, с которой расставаться не хочется. Ведь днём сюда не проникнешь, да и вечером смельчаков войти в «запретную зону» не так-то много находится. Правда, сегодня целых трое. — Да ты сто пудов с одного места в другое перебегал, так что уж лучше сперва остальными было заняться. А то его бы одного нашёл и успокоился. Но вы это, всё равно не задерживайтесь, а то Ирка только до девяти, а там Алёна придёт и всё, пиздец придёт. Она ж мозги выест всем, кого вне палат увидит. Это оказывается весьма весомым аргументом для того, чтобы смыться с кухни поскорее, но не разойтись каждому на свою койку, а сперва засесть в пятой палате, где помимо Серёжи оказывается ещё и Кирилл, с которыми удаётся поиграть в дурака, в которого тот проигрывает только потому, что Шастун Попова решил в конце не подставлять ценой собственного второго места, отдав первое Серёже. С тем же самым Кириллом на следующий день они меняются кроватями, всё потому что перестать болтать, шутить и даже переглядываться по поводу и без с Арсением кажется просто невозможным до той степени, что они в очередях вместе стоят, на процедурах стараются занимать соседние кушетки и Антон разглядывает чужое пузо, в итоге спрашивая, почему тот в руки не колет быстрый инсулин. Оказывается, Арсу родители сказали руки беречь, чтобы никто синяков не видел, иначе ещё подумают, что его в семье бьют. Этот посыл Шастун понял. Всё же это у них в посёлке парни без синяков никогда не ходят. Не только потому, что безбашенно по заброшенным домам не боятся лазить, но и потому, что многим правда дома от пьяного бати достаётся. Антону вроде как повезло — у него из семьи тот ушёл давно, возвращаться желания не имел, да и мать не стремилась вернуть. Только вот, был ли тот алкашом подзаборным — вопрос, на который ему никто не ответит, а он и не спрашивает. С Арсением хорошо и весело, благодаря чему пребывание в больнице обрастает таким количеством плюсов, находящихся в одном лице, что Шастун готов здесь хоть год лежать. Он даже отказывается читать Гарри Поттера именно в эти две недели, чтобы времени не терять, зато клянётся всей своей коллекцией фенечек, что примется за них, как только домой вернётся. Если в их единственном книжном томиков не окажется, он в библиотеку сходит! Арсений же обещает, что если и так не выгорит, он свои будет по почте отсылать. Потому под конец их пребывания здесь, выписываясь в один день, когда за Шастом приезжает мама с дедушкой на десятке, а за Арсом является только мать, они обмениваются не только телефонами, но и адресами друг друга. На всякий случай. К примеру, если они потеряют телефоны, а вместе с ними и единственные средства быстрой связи. В таком случае останется разве что письма писать. В этот раз Антон точно не хочет потерять такого удивительного нового, но вместе с тем уже старого друга, как Арс.

***

Антону двенадцать, когда он решает не просто приехать по плану на двухнедельную госпитализацию, а заранее договаривается с Арсом о том, когда они лягут оба. Потому что так веселее, интереснее, а помимо того — это едва ли не единственная их возможность встретиться. Но, несмотря на то, что в глаза они друг друга не видят, лишь по телефону разговаривают, стараясь даже сообщений не писать — слишком сложное и муторное дело кучу раз на кнопки нажимать в ожидании, когда нужная буква появится, а если её случайно пропустил, то на очередной круг идёшь, они всё равно на связи. Буквально каждый день тратят минимум полчаса на то, чтобы попытаться изложить всё увиденное, пережитое и просмотренное. От домашней работы, которую оба терпеть не могут, до того, что ещё по рекомендации Арсения Антон взял в библиотеке. Оказалось, что чтение не такое унылое и сложное занятие, если найти книги, которые тебе нравятся. В этот раз, записываясь всё у той же Ирочки на медпосту, он даже вспоминал, не забыл ли что-то сдать обратно, а то нехорошо выйдет. Но нет, не забыл вроде, а значит и штрафов не будет. Можно вздохнуть с облегчением, перетаскивая вещи в первую палату, заранее зная, кто его там ждёт. В конце концов последний раз его голос Шастун слышал минут двадцать назад. Всё потому, что тот спешил сообщить, в какой именно палате выкроил им обоим места. Именно там и оказывается Арсений, лежащий у стеночки на недавно разложенном матрасе, не застелив ещё даже бельё, но уже с книжкой в руках. Будто бы без неё и вовсе не может прожить ни одной свободной минуты. — Арс! — кричит Шастун прямо на входе, привлекая к себе внимание. Сумки летят на пол с громким хлопком — там всё же его нелегальные запасы сухого дошика и кофе три в одном лежат вперемешку с шампунем, спортивками, запасом трусов, который должен обеспечить его бельём на неделю вперёд, а ещё колода карт, три двухлитровые бутылки воды, тапки и дезодорант. Последний, если честно, скорее чтобы проводить скрытую атаку: вбежал в чью-то комнату, надушил едким запашком, от которого даже голова кругом идёт, а потом сбежал, надеясь ни от кого не получить. Как известно: «быстрые ноги пизды не боятся». У Арсения же ноги может длинные и, вполне вероятно, быстрые, но из положения полулёжа деться так сразу можно разве что упав на пол и закатившись под кровать. Когда же на тебя летит радостный, как щенок ротвейлера, Шастун, скрыться просто невозможно. Найдёт и заобнимает до смерти. Так и происходит — длинные тощие руки с редкими крохотными синяками на предплечьях обнимают, прижимая к майке, через которую даже рёбра чувствуются отчётливо. Арсению сложно представить, что кто-либо его настолько может быть рад просто видеть, но он не сопротивляется. С чего бы ему это делать, если происходящее ему наоборот нравится до одури? В ответ сам обнимает свободной рукой, чувствуя, как уголок книги в живот от подобных ласк впивается. Но ничего, от такого не умирают, разве что корчатся мгновение. — Ты мокрый и вонючий, переоденься, — всё же произносит он немного возмущённо, скорее кожей чувствуя липнущую к собственному телу чужую майку, нежели чуя запашок. Всё же лето. Простительно. — Да ты сам должен быть не лучше, совсем недавно ведь приехал, — всё ещё не отпускает Шастун. Вот начнёт тело под ним сопротивляться, он и отлипнет. А пока ему нужно за последний год свой тактильный голод по хорошему другу утолить хотя бы немного. — Я-то, в отличие от некоторых, переоделся, — фыркает Арсений. — Ладно, вставай давай, помогу тебе бельё дотащить, — и напоследок, сам не зная почему, вдыхает поглубже и липучего Шастунишку отталкивает, пока тот всё продолжает сиять от радости долгожданной встречи. — Серьёзно?! Ты просто чудо, Арс! — вырывается у него, кажется, даже не изо рта, а прям глубоко из щенячьей души. — Твоё любимое? — шутит парень, вставая с кровати, чуть не спотыкаясь о чужие сумки, часть содержимого которых точно придётся впихивать в третий находящийся в комнате шкафчик, надеясь, что в ближайшие дни к ним никого не подселят и Антоновы хомячьи запасы они как-то умудрятся скрыть в наволочках, пододеяльниках и каких-нибудь ещё неочевидных местах. Хорошо хоть, что его макароны и гречка вполне легальные и в скором времени в холодильник отправятся, тускло, но очень сильно выделяясь на фоне гор зелёных яблок. — Ага, в перьях, — снимает Шастун с тёмной чёлки белое пёрышко, решившее опрометчиво покинуть свою подушечную общину и повидать мир. Арс тоже этого момента ждал. Даже родителям предлагал съездить к Антону в посёлок на машине, но те старались ребёнка отгородить, как им казалось, от столь безумной идеи. Всё время твердили: «мы подумаем», «может быть на праздниках», «а ты уверен, что его мать разрешит?». И вот они здесь. Наверное, это даже к лучшему. Почти самостоятельная жизнь! Разве только взрослые их по процедурам, анализам и врачам водят да следят за распорядком дня… Но то, что они без родителей и даже бабушек с дедушками, считаться должно, разве нет? По крайней мере, Арсений чувствует себя взрослым, самостоятельным и даже в какой-то степени отважным. Буквально героем одной из его любимых подростковых книг, когда следующим утром всем новоприбывшим берут кровь из вены натощак и Антон перед Алёной объясняется, что ему сидеть на стуле посреди кабинета с кафельными полами — идея не из лучших. Даже спинка его от падения не спасёт, ведь на ней рука лежит, из которой кровь брать будут. Шастун себя знает — грохнется в обморок стопудово. Вида чужой крови не боится, да и собственной тоже вообще-то — каждый день с ней в малых количествах приходится иметь дело, когда сахар мерит. К тому же, себе постоянно то ножом пальцы порежет, то с котом заиграется, то о металлолом у деда в гараже кожу сдерёт. Но вот иголка в вене, которая из него кровь сосёт — совсем другое дело, отягощающееся пустым желудком и лишением этой самой крови. — Ну ты как-нибудь уж потерпи. Здесь вон какие мелкие есть и всё нормально, а ты парень уже взрослый, — уже завязывает та жгут на вене, как Шастун оборачивается в сторону выхода, где следующим на очереди его ждёт Арс. Глазки у него настолько щенячьи, что паренька к нему из коридора буквально примагнитило. — Попов, раз уж он тут уже разнылся, придержи его, что ли, — произносит та, протирая сгиб локтя салфеткой, от которой по пахнущему хлоркой помещению разливается ещё и резкий запах спирта. — Боишься всё ещё? — спрашивает он, кладя руку на левое плечо Шастуна, которое на ощупь кажется ещё более тонким, чем на вид. На самом деле, это конечно же часть плана по отвлечению внимания, но ведь правда интересно. Сам Арсений в обморок ни разу в жизни не падал. В отличие от некоторых, он не только крови совсем не боится, но и за сахарами следит. Антону доводилось терять сознание от высокого сахара, как он потом по телефону рассказывал. Сперва, падая, головой о стол ударился, а после ещё и о батарею. Сотрясения чудом избежал, как и комы, что хорошо — скорая к ним так и не добралась. Сказали сперва, что приедут через два часа, а через час спросили, точно ли она всё ещё нужна. — Не боюсь, — препирается Антон, начиная кулак сжимать-разжимать, чтобы вены наконец проступили. — Просто так получается. Иголка входит под чужую кожу, и шприц начинает кровью заполняться. Арс не уверен, Шаст ли так громко сглотнул от нервов или же то был он сам, но факт остаётся фактом — план отвлечения словами тут же разрушился. Целых три пары глаз залипли на одном месте, но только одна из них по работе, а остальные две словно бы завороженно, но вместе с тем ощущая отвращение к происходящему. — Арс… — раздаётся встревоженный голос и, опуская глаза, парень тут же сталкивается с растерянным взглядом, из которого медленно уходит осознанность. Видеть со стороны, как кто-то другой теряет сознание, медленно и постепенно, тоже очень жутко, особенно, когда за человека волнуешься сильно. — Всё хорошо, Шаст. Подумаешь, комарик размером с голубя укусил, — шутит Арс, замечая напоследок улыбку на чужих, как всегда сухих и потрескавшихся от высоких сахаров губах. — Ага… — доносится растерянное и невнятное подтверждение того, что всё с Антоном вроде как в порядке. А после тело под его рукой обмякает, становясь неожиданно тяжёлым. — Эй, держи его! — тут же всполошилась Алёна, которой явно не хочется, чтобы парню иголкой при падении вену или даже руку насквозь пробило или чтобы целый набравшийся шприц крови упал, закатившись под шкафчик, где все шприц-ручки хранят. В таком случае ведь придётся его шваброй доставать, выкидывать и делать всю работу заново. К тому же, разбитая голова у пациента точно не то, за что начальство похвалит. Арсений сгребает Шаста в своих объятиях даже раньше вскрика. Ему доверили слишком ответственное задание, чтобы его провалить. Это точно куда важнее его обязанностей старосты класса и даже посещения репетиторов по английскому и французскому. Это ведь Антон. Такой весёлый, забавный и добрый, а сейчас до одури ранимый, без сознания и прямо в его руках. Точно щенок, который спит всё ещё, но очнётся от малейшего прикосновения и попытается убежать. Только этого наоборот прижать к себе нужно как можно сильнее, чтобы не упал, а Алёна доделала свою работу, пролив не особо много крови из вены при замене шприца. «У него родинка на носу,» — только сейчас замечает Арсений, разглядывая откинувшееся на его грудь лицо совершенно обычного парня, которых тут десятки. У него самого в школе дюжина одноклассников, да и ребята во дворе есть, но за последний год телефонных разговоров он Антоном умудрился так проникнуться, что лиши кто теперь возможности с ним связаться любым способом, Попов бы на стену лез и выл от одиночества. А это при том, что подобного за собой раньше никогда не замечал. Прекрасно ведь умел обходиться без компании и общения. — Ладно, всё, — переливает наконец женщина алую жидкость по колбочкам и, вынув шприц, заматывает ранку бинтом. — Ты его только не урони. Перетаскивать на кушетку не будем, — решает та не надрывать себе спину и в итоге лезет в ящик с расходниками и средствами обработки, в итоге доставая оттуда тёмный пузырёк, при вскрытии которого в нос тут же бьёт едкий запах. От такого скорее бежать хочется, только вот у Арса на руках слишком ценная ноша лежит. «Как будто я бы его бросил», — фыркает паренёк не то от своего безмолвного ответа в мыслях, не то от незабываемого аромата нашатыря, который подносят к бессознательному Антону. Сперва ничего не происходит, хочется даже спросить: «А вы уверены, что всё в порядке?», — потому что у него самого сердце тяжелее становится, явно будучи на самом деле не холодной льдинкой, а чувственным паникёром, которое стоит задеть чему-то важному, как оно реагирует стократ сильнее. По крайней мере, сегодня и сейчас так точно. Однако, несмотря на все опасения, через несколько секунд блаженное лицо, покоящееся на его груди, перестаёт быть таковым и приобретает едва заметные черты эмоций перед тем, как Шастун приоткрывает глаза, сперва просто пяля в потолок, явно пытаясь вспомнить произошедшее. Но даже когда тот пытается неуверенно подняться с места, Арс его не отпускает, явно заставляя того впасть в недоумение. — Арс… ты чего меня так держишь? — спрашивает он, оглядываясь назад и тут же устремляя взор своих зелёных глаз с бликами от лампы в чёрных зрачках на того, кто его продолжает крепко и уверенно обнимать, или лучше даже сказать — оплетать. Точно экзоскелет или осьминог. Вроде бы и поддерживающе, но вместе с тем как-то необычно. Совсем не как при их вчерашней встрече. — Чтобы не упал, — тут же отвечает Арс, не обращая ни малейшего внимания на медсестру. — А зачем? — непонимающе хмурит брови Антон, оглядываясь по сторонам, слыша звон в ушах. — Тебе кровь брали, и ты в обморок упал, — придаёт Попов происходящему ясности, видя боковым зрением, как Алёна готовит новые пробирки и на них совсем никакого внимания не обращает, хотя пора бы бить тревогу. По крайней мере, так ему самому кажется, ведь за парня боязно до сих пор — взгляд расфокусированный, блуждающий немного. Такого у людей, с которыми всё в порядке, никогда не бывает. — Так я всё же грохнулся, — вздыхает Шаст, наконец осознавая, что произошло, почему он в процедурке не один, да к тому же сидит, а не валяется на полу, как в прошлый раз, и не на кушетке, как в свой первый. — Но я тебя поймал, — даёт он всё же немного свободы чужому телу, чувствуя, что Антон больше не походит на бесформенную массу, собираясь как с мыслями, так и с силами. — Ладно, всё. Шастун, ложись на кушетку. Попов, готовь руку, — возвращается на место медсестра, вновь держа в руках шприцы и новую пробирку. В отличие от Антона, Арс в обморок не падает. Хотя может ли быть вина в том, что всё это время они лишь друг на друга смотрят, взгляда не отводя? Однако через несколько дней даже присутствие Арса в комнате не помогает Шасту, когда в соседней второй палате, у которой у них и вовсе один предбанник, творится нечто странное. Там должны лежать Ида, Надя и Регина, что уже вообще-то рождает собой небольшую неловкость, не позволяющую воспитанному Арсению и стеснительному Шасту врываться к ним средь ночи. Но в своих принципах Попов может усомниться, потому как после двенадцати кто-то из них стал бить о стену, вторая чуть ли не визжать, из-за чего третью было слышно плохо, но там кто-то точно всё время без остановки твердил «сука», будто бы что-то очень сильно пошло не так. Антону скорее страшно, отчего он закутался в одеяло и сел гусеничкой на кровати, подсвечивая себя фонариком, будто бы свет его так спасти от неведомой напасти способен. Арсения же это всё однозначно бесит, и только дрожащий, точно осиновый лист, Шаст своим запуганным взором держит его на месте. — Да они просто бесятся. Если не откроют, я Ире пожалуюсь, и они угомонятся наконец, — произносит тот очередной аргумент в пользу того, что ему следует прямо сейчас из комнаты выйти и либо попросить медсестру разобраться, либо самому к безумным девочкам заглянуть и прикрикнуть, чтобы прекращали свой шабаш, который длится последние минут пять. А в ночи с криками, бубнежом и стуком в стенку — это весьма продолжительное время. — Нет, Арс, ну не бросай меня! — ноет Антон в который раз, боясь происходящего. Его ведь бабка не зря учит приметам. Через порог не передавать, если возвращаешься домой, то в зеркало посмотреть, ну и, конечно, наперекор чёрным кошкам не ходить. Хотя там ситуация спорная, потому что белые по англо-саксонской системе, поведанной Арсением, к подобному тоже не рекомендованы. — Пошли тогда со мной, трусишка-Шастунишка, мы ведь тогда не уснём в любом случае. — Ты же наверняка смотрел хорроры. Если герои лезут в неведомую фигню, то их убивает какой-нибудь демон, призрак или проклятье! Так что давай подождём, когда всё закончится, а? Арсений в ответ стучит в стену, надеясь, что до девочек дойдёт наконец, что вообще-то у них есть соседи, но всё, чего он добивается, так это ноющего от ударов кулака и Антона. В итоге не остаётся ничего, кроме как наконец подняться и щёлкнуть переключателем в комнате, чтобы ту залил яркий жёлтый свет. От него они оба жмурятся, но Арсений с облегчением замечает, как Шастун выглядывает из своего кокона, всё ещё напряженный, но явно больше не страшащийся неминуемого конца из-за какой-нибудь сверхъестественной дребедени, которую разыгрывают по ту сторону стены, вызывая своим шумом головную боль. — Эй, ты куда?! — всё же скинул с себя одеяло парень, увидев, что Попов открывает дверь в их предбанник, в котором тот тоже включает свет. — Да никуда, — скрывается за углом Арс, лишь чтобы постучать в соседнюю дверь, сделанную будто бы и вовсе из гипсокартона. Та пропускает все завывающие звуки с такой лёгкостью, точно её и вовсе нет. — Девочки, прекращайте там! — стучит он и кричит в ответ на какие-то непонятные возгласы. Пытается открыть дверь, с ней проблем и вовсе быть не должно, ведь ни щеколды, ни даже механической ручки у той нет. Только лишь самая обычная, точно бы отодранная от выдвижного шкафчика. Но даже так не поддаётся. — Вы там что, забаррикадировались? Я сейчас Иру позову! На самом деле эта ситуация даже его самого напрягать стала. Потому, когда из их собственного дверного проёма появляется всполошенный, но пытающийся быть осторожным, тихим и незаметным Антон, обхватывающий себя своими длиннющими руками, Арс чувствует, что с ним гораздо лучше. Один он наверняка и сам бы уже ссыковал, запасся солью с мелом и кольцами из них себя как в фильмах ограждал. Только вот рядом с запуганным Шастом хочется быть если не бесстрашным, то хотя бы надёжным другом, на которого можно положиться. Таким, с которым ни призраки, ни пришельцы, ни динозавры, рождающиеся в голове в виде ужасов, не страшны. — А вдруг они вызвали демона и теперь вся больница проклята? Или только они? Хотя… это же один блок… — оглядывается по сторонам Шастун, который готов уже любой тени бояться, но, слыша вдруг раздающийся новый грохот за стеной, похожий на скрежет металла и чего-то ещё, тут же хватает Арса за руку. У того ладони потные, холодные, а ещё паренёк трясётся весь, не переставая. Это могло бы быть умилительным зрелищем, если бы не сопровождалось пониманием того, что страх — эмоция не из лучших. От таких людей, которыми дорожишь, наоборот уберегать нужно. — Призраков не существует, как и демонов, а если те и есть, то три девчонки вряд ли могли бы кого-то призвать, так что пошли, — выкручивается он так, чтобы уже самому Антона за руку взять и потащить в коридор, где всё резко тише становится. Только лишь шум аквариумных фильтров да тихий гул электроники. Даже стенаний и стуков никаких нет. Тишь да благодать. Правда, через несколько секунд они понимают, что к ним навстречу идёт пара человек. Антон готов визжать, уверяя, что это «белая дама», просто потому что он слышал, что в фильмах есть такие монстры. Арсений же спокоен, ведь он не только знает, что «белая дама» это безобидный призрак невесты в английском фольклоре, но и прекрасно видит по идеальной укладке и розовой строчке халата, что это Кузнецова в сопровождении парня из третьей палаты. Вроде бы Андреем звать, они особо не общались, ведь он один из «старшаков». Разница в пять лет и наличие у того первых признаков щетины даёт о себе знать. — Попов, Шастун, чего по коридорам шастаете? — спрашивает Ирина, которая этой ночью точно не планировала разбираться с жалобами. Ей бы романчик дочитать и между тем карты заполнить, а потом всех в час ночи поднять, чтобы дальше остаток смены дремать на диванчике рядом с аквариумом, а не вот это всё. — Ему по фамилии положено, — шутит Арс, довольно замечая, что парни даже усмехаются, значит оценили. — Они из первой, — глядит на них сверху вниз Андрей, почёсывая подбородок, нуждающийся в бритве, с которой здесь трудно. — Что, тоже девчонки спать мешают, да? — Угу, — произносит рядом стоящий Антон, который перед старшими запуганным ребёнком казаться не хочет, хотя только слепой не заметит, тот чужую руку сжимает до побеления. Одной шутки явно не хватит, чтобы с него напряжение полностью снять. — Ну пойдёмте разбираться с этим беспределом. Дальше Арсений удивляется, что к их блоку не слетается всё отделение. Потому что иначе, как шоу, сие назвать трудно. Он и сам наблюдает, затаив дыхание из чистого интереса, когда Ира, прямо как он сам несколькими минутами раннее, колотит дверь и угрожает девочкам звонками родителям и вызовом санитаров, которых на самом деле нет, если те не откроют дверь. После того, как дело доходит до «вызову милицию и ничем это тогда точно хорошим не кончится», те наконец умолкают. Вообще Арс и сам понимает, никто бы на такой вызов не приехал и, вероятно, девочки тоже, потому что открывать они всё равно ничего не стали. Тогда же в дело пошла «грубая сила» в виде толкания двери самой крошечной Ирой, от чего толку особо не было. Потому на её место становится Андрей, которому удаётся, судя по всему, сдвинуть стоящую по ту сторону кровать. Антон с Арсом тоже хотели бы ему помочь, но в итоге вместе с медсестрой бредут в третью палату, откуда выуживают Игоря, за которым за компанию цепляется Лёха, который во вскрытии не участвует, но кидает ехидные фразочки по поводу того, что может твориться за стенкой. Однако когда Бебур с Джабраиловым наконец раскрывают несчастную дверь на сорок пять градусов, так, что в комнату, тут же включая свет, врывается сама Ира и начинает крыть всех находящихся там матом, теории Шастуна по поводу призвания дьявола кажутся всё более реальными. Потому как в палате точно бы малобюджетный артхаусный ужастик снимали. — Сток лет по больницам шарахаюсь, а всякая хуйня всё ещё не перестаёт удивлять, — выдаёт Игорь, уже руками отодвигая кровать от входа и тоже проходя в комнату, благодаря чему Антону с Арсом удаётся заглянуть во внутрь. При свете лампы всё не особо страшно. Просто скорее напоминает жуткий беспорядок: все три кровати сдвинуты ко входу и прилегающей к нему стенке, как и тумбы. На одной из них сидят все три девочки от девяти до тринадцати лет, угрюмо уставившись себе в коленки, пока на них кричит Ира, указывающая на пол. Там как раз самое интересное. — Это что, кровь?! — шугается Антон, вцепляясь в плечо Попова как можно крепче и выглядывает вперёд из-за его плеча. — Не тупи, Шаст, это просто помада, — зарывается он пятернёй в чужие, нынче, к сожалению, коротко стриженые волосы, надеясь, что тактильному парню от этого точно станет легче на душе. Вероятно, так и получается, потому что давление на руку чуточку спадает. На полу видны красные линии, из которых складывается рисунок, похожий на лестницу. Кроме того, там же, на линолеуме, лежит небольшое зеркальце, явно хранившееся в чьей-то косметичке. На том остатки рваной и обугленной карты, на уголке которой видна пиковая масть и буква «Q». В воздухе всё ещё чувствуется запах гари. Можно было бы долго задаваться вопросом, как девочки развели огонь, да только всё предельно ясно благодаря зелёной зажигалке, которую крепко держит в руках Ида, не желая отпускать. — И чем вы здесь занимались?! Вы понимаете, что сломали больничную собственность?! — обратила внимание Ира на одну из кроватей, у которой оказалась проломана железная решётка под матрасом. — А вы ну-ка брысь все по палатам! — вдруг обращает она внимание на зрителей, которых не меньше, чем виновников общего сбора. — Господи Боже, да за что это всё. Да ещё и в мою смену, — бурчит в последствии девушка себе под нос, давая понять: на ближайшие несколько дней Ирочки-пофигистки отделению не видать, как и игр после восьми, дополнительной розетки у её компьютера и уж точно не той, что в процедурной. Андрей и Игорь ещё пытаются предложить помощь в том, чтобы расставить по местам койки и тумбы, но им отказывают быстро, решительно и с бешенством в глазах, от которого хочется быть как можно дальше. У Антона с Арсом это, конечно, сделать даже при желании не вышло бы. Всё же один предбанник и дверь, которая плотно ни в жизнь не закроется, делают своё дело. Так что ближайшие двадцать минут они проводят с включённым светом, даже друг с другом не говоря, а вслушиваясь, точно самые профессиональные сплетницы, в звонки родителям и допрос, в котором девочки предпочитают стыдливо молчать. Коллективное же измерение сахара ночью оказывается пронизано столь тяжёлой аурой, источающей раздражение Иры, что даже несведущим о произошедшем хочется только лишь молча закончить своё быстрое дело и вернуться обратно по палатам. Всем, кроме Антона, которому эта история покоя не даёт. Ведь вся чертовщина прямо за спиной происходила, а ему сколько ни тверди, что из сверхъестественное в мире существует разве что только в виде сериала, он не может отринуть сковывающее его напряжение. Особенно, когда приходится свет в комнате вновь выключить, чтобы не получить по шапке от разгневанной медсестры. — Это ведь они Пиковую Даму вызывали, да? — шепчет Шастун, вновь кутаясь в свой кокон из одеяла, несмотря на духоту и жару, которые даже ночью до конца не проходят. — Или Кровавую Мэри, какая разница? — безразлично произносит Арсений, в темноте кажущийся размазанной фигуркой, которая всё время свои очертания меняет, что тоже несомненно заставляет почувствовать леденящий душу страх. Вдруг на самом деле там уже и не Арс, а Пиковая Дама, говорящая его голосом? — Большая, — бурчит парень, раздумывая, не потратить ли оставшийся процент заряда телефона на включённый на всю ночь фонарик. — Хочешь, я три раза скажу Битлджус, он не придёт, и ты поймёшь, что это всё бред? — Не смей! — тут же вскакивает Шастун, понимая, что в запасе осталось всего два раза, и всё, к ним нагрянет безумный призрак из фильма Тима Бёртона! Арсений, на его счастье, лишь смотрит и молчит. Антон на себе взгляд не видит, но чувствует. Но главное то, что от него не страшно. Потому что взгляд призрака или демона не может заставить чувствовать себя лучше. А под этим, словно под хорошим пуховым одеялом, а не этим жутким комкающимся пледом. — Ладно, — вздыхает парень у противоположной стенки. — Ложись тогда, что ли, рядом, а то ведь до утра не уснёшь, — тут же слышится скрип кровати и то, как тело на ней двигается ближе к стенке, освобождая рядом чуть-чуть места. Негусто, но благо они оба пока не двухметровые плечистые махины и даже многих девочек своего возраста всё ещё ниже. Потому вдвоём поместиться более чем возможно, несмотря на крохотный размер койки. — Правда можно? — Антон и сам не ожидал, что в его голосе будет так мало удивления относительно надежды, капельки радости и волнения, которые сравнить даже ни с чем другим нельзя. Эти эмоции точно отличаются от подарков на день рождения и новый год. Даже от первых встреч с Поповым после целого года одних лишь звонков по телефону. Очень сложное, но приятное чувство. — Если было нельзя, я бы и не предлагал, — стоит Арсу это произнести, как парень срывается с собственной кровати и в пару длинных шагов, на носочках, пересекает проход и усаживается на самый край, отряхивая ноги от грязи. Им бы не мешало провести уборку в комнате. У них одна огромная и жутко твёрдая подушка на двоих, под которой точно лежат какие-нибудь крекеры или галеты, одно покрывало, которое в отличие от Антонова не сбилось в пододеяльнике на один край, став неудобной кучей. В него Шаст ступнями зарывается облегчённо, но тут же дёргается, стоит случайно задеть чужую холодную ногу. — Подумай, что ты в домике, это ведь кровать. Тебя ведь ни разу из неё никакие призраки не похищали, вот и в этот раз всё будет хорошо, — произносит рядом Арсений, переходя на шёпот. И это работает. Не известно, его голос, присутствие или то, что Шаст смог вообразить себя на этом самом матрасе точно в крепости, но в скором времени его сердце угомонилось, а уши перестали ловить каждый неизбежный шорох, дабы передать мозгу сигнал «бежать». В итоге он смог уснуть, чувствуя на своей руке чужое дыхание, очень тёплое, несмотря на ледяные стопы его владельца.

***

Антону тринадцать, когда он впервые за несколько лет госпитализируется осенью, простужается, попадает в легендарную «тайную комнату» отделения, но не может разделить свой новый опыт с Арсением. Всё потому, что у того летом свой произошёл, уникальный, из-за которого тот присылал кучу фотографий через MMS, тратя на них явно немалые суммы. А всё ради того, чтобы показать Шасту Москву хотя бы так. Этим летом родители Арсения решили отвезти его в столицу, в местную больницу на дневной стационар для того, чтобы не просто обследоваться и чутка сына в порядок привести, как они обычно делают в родной областной, а для того, чтобы тому «чудо техники» поставить. В общем, Арс долго объясняет ему, что такое инсулиновая помпа, как она действует и какие в ней плюсы. Пересказывает всё, что столичные врачи поведали. Больше всего Антон конечно же ликовал, как только услышал, что на самом деле есть можно всё, если правильно дозу рассчитать, а то, что им про зелёные яблоки втирали, — хуйня собачья. Как и то, что солёное, перченое, острое и вообще всё, что имеет хоть какой-нибудь вкус, тоже вредной едой считается. Антон и так на диету успел за эти годы подзабить, а теперь у него будто бы косвенное врачебное разрешение, переданное Поповым, появилось. Этот факт, конечно, не мог сгладить тоску отсутствия возможности встретиться буквально ещё целый год, но хоть что-то. Сам же Шастун уже осенью смог рассказать, что такое на самом деле та самая знаменитая «солевая комната», которая вообще-то ингаляционная. Они оба в неё попасть давно хотели, потому как каждый раз, идя на физио, одним глазком замечали, как других в неё отправляют. А там внутри на полу везде лежала соль, на которой стояли лежаки, а в центре симпатичная лампа горела — большой кусок гималайской соли с лампочкой внутри. Это место интриговало жуть как. И вот, шмыгая носом, Антон попал туда без Арсения. Круто, конечно, даже весело — им всем, включая Диму, тоже оказавшегося с ним в это время в больнице не без предварительного сговора, хотелось попытаться кусочки соли с собой забрать. Эдакий трофей, напоминающий о том, что они дорвались до загадочного места. Но врачи за ними коршунами глядели, не давая ни единой возможности. Потому всё, что Шаст оттуда вынес — воспоминания, благодаря которым он мог представить, что наконец побывал на море, а заодно и рассказ для Арсения. Нужно же как-то отвечать на удивительные истории про парки, музеи и то, что ему новый телефон с камерой купили.

***

Антону четырнадцать, когда впервые за два года видит Арса своими собственными глазами, которые блестят так ярко, что можно и ослепнуть, если глядеть слишком долго, а тот оторваться тоже не может. Соскучились друг по другу так, что они каждый раз пропускают крики из коридора о том, что нужно идти на процедуры, брать анализы, пить таблетки. Всё постоянно проходит мимо них, из-за чего Алёна бесится, девочки хихикают, пацаны фыркают, а Антону на них всех так похуй, что представить даже сложно. Он не может не ловить каждое слово, не хихикать с каламбуров и не сыпаться с шуток. С последних ему и вовсе так плохо-хорошо, что приходится за Попова хвататься, чтобы не грохнуться на пол со смеху. То за руку, утягивая его за собой вниз, то упираясь лбом в его плечо, то просто на колени к нему падая. Антона к нему магнитом тянет, а Арсений и не против. Только потормошит волосы, за ухо цепанёт или запястье своей ладонью обовьёт. С Арсом куда больше, чем просто весело. С ним хорошо и даже границ будто бы нет. — Ну покажи, как оно в кожу-то входит, а? — канючит Шаст в очередной раз, когда видит трубку-проводок, точно от самой тонкой в мире капельницы, которая соединяет небольшой прибор, лежащий у Попова в кармане, с его телом. — Да блин, давай потом как-нибудь, если на живот придётся поставить, — отвечает тот, перекручиваясь на больничной койке к стенке, зная, в общем-то, что так он никуда не сбежит, но покрутиться сарделькой для убедительности своего «нет» — святое дело. — Тох, ты что, так сильно на его жопу посмотреть хочешь? — смеётся на соседней койке Матвиенко, так и не убирая свой модный сенсорный мобильник из рук. Антон на такой мог только смотреть, слюнями обливаясь, потому как подобный ему бы точно не купили. У них и так часть семейного бюджета на тест-полоски уходит, так что тут не до новомодных девайсов. Хотя купленное матерью на день рождение кольцо вполне могло бы, наверное, сравниться с ним в цене, но он бы его не променял. Всё же такой подарок — бесценен. Да и нравится ему обвешивать свои тощие руки с синяками на плечах всевозможной мишурой, большая часть которой его собственными лапами из ниток, верёвочек и шнурков сплетена. — Да не на «жопе» он, а просто чуть ниже поясницы! — стонет Арс в подушку, ибо его инсулиновая помпа не просто среди друзей, но и даже врачей шороху навела. Те, оказывается, в отличие от московских, без понятия, как вести подобных пациентов. Так что он теперь локальная диковинка. Особенно с тем, что теперь без синяков на видных местах ходит. Ему как сказали в том году, что, оказывается, катетер можно ставить не на живот, а на верхнюю часть бедра, так он только так теперь и делает, освободив не только руки, но и живот от ненавистных синяков. А под штанами и трусами ну кто увидит, верно? — Ну жопа и жопа, чего так ломаться, тут все парни, — по-филосовски выдаёт Позов, которому за парнями тоже наблюдать с одной стороны смешно, а с другой тот пыжится над школьным заданием на лето, которое сделать нужно, и тот опромётчиво решил, что больница для того — идеальное место. Совсем позабыл о том, что у них в отделении что ни день, так происшествие. То кто-нибудь под кровать заберётся, пока в палате никого нет, и за ногу схватит, притворяясь подкроватным монстром, то жара такая, что думать становится просто невозможно — мозги плавятся, а спасения никакого нет, кроме небольшого шанса сходить освежиться в душ. — Вот тут я с Димой согласен, — выдаёт сидящий под боком Шастун, нежелающий идти на свою самую убогую кровать, стоящую в центре, без окна или прохладной стенки. — Но «на нет и суда нет». Арсений же слышит всё это и заливается краской от носа до ушей. И явно не из-за жары или духоты. Антон же через пару дней испытает практически то же самое, потому как процедурный кабинет больше похож на проходной двор. Два-три пациента в нём за раз — абсолютно привычное дело. Потому не удивительно, что Антон всё же становится свидетелем того, как Арс, затесавшись в уголок поближе к раковине, приспустит штаны, оголив самую верхнюю часть ягодицы, чтобы оторвать катетер, оставляющий за собой розовую припухлость. Та в скором времени превратится в крошечную шишку, и потому парень поставит новый на вторую половинку. Стоит Шасту заметить ямочки на чужой пояснице и самый краешек уходящей под одежду ложбинки, как он смущённо отводит глаза, чтобы вколоть себе положенные единицы инсулина в плечо и мигом сбежать на обед. Странная это реакция. Может быть, всё просто потому, что Арс не хотел, чтобы кто-то его в этот момент видел, а он таки своим взглядом то самое «нет», на которое «суда нет», нарушил? После этого Шастун ради своего же душевного спокойствия не будет ходить вместе с Арсом в процедурку, когда тому нужно будет свои «комплектующие» поменять. Зато вечерами всегда есть, чем заняться, даже притом, что в прятки они больше не играют. Думают, что уже слишком взрослые для подобного. Потому Антон достаёт колоду атласных карт, повидавших многое. Часть из них вполне себе мечеными назвать можно, ведь гордо несут на себе следы от чая, кофе, жира и чего-то ещё неизвестного, но даже так все обитатели палаты начинают играть. — В дурака? — спрашивает Дима, пододвигая тумбу меж своей кроватью и Антоновой. Доставать карты в коридоре никому не охота после прошлого года, когда одна из шизоидных «мамочек» начала загонять им про то, что это грешно, привязывая масти к распятию Христа. Выслушивать подобные речи никому не хотелось бы вновь, как и принимать кого-то ещё в игру. — Не, это не серьёзно, — вмешался Серёжа, перешагивая сперва со своей кровати на стоящую посередине, а после запрыгивая на Позова. — В дурака только дети и девчонки играют, для настоящих парней существует покер. — Ты сам-то играть умеешь? — фыркает Дима, через пару секунд оказываясь с тем рядом. — Естественно! Или вы юлите, потому что сами не знаете как? Пф, понятно всё с вами, — чувствует себя де-факто победителем Матвиенко. — Так, ладно, Шаст, раздавай! А то он больно выпендривается. Сам небось только правила и знает, но ни разу не играл, а? — начинает раздражаться Дима от чужой заносчивости, которая прямо на лице написана едва ли не огромными печатными буквами. — Я хотя бы правила знаю, потому играть нужно на что-то. Кстати, Арс, ты с нами или как? Все теперь переводят взгляды на затаившегося с книжкой Арсения, который, кажется, решил прочитать за лето всю школьную программу на пару лет вперёд. По крайней мере, так чудится Шастуну, который даже во время учебного года предпочитает о сюжетах одноклассников или же самого Арса спрашивать. Читать про Россию девятнадцатого века ему, мягко сказать, не нравится. Никаких приключений, одни лишь унылые разговоры, да и только. Единственный, кого ему удалось одолеть в своей борьбе с книжными страницами, это Гоголь. И то благодаря Попову, который творящуюся в его произведениях «чертовщину» расхваливал. Сейчас же у того на руках Тургенев, и Антон искренне надеется, что их начинающуюся игру тот не променяет на унылые рассказы. — Да вы лучше без меня, — отзывается парень, выглядывая из-за тёмно-зелёного томика, изданного явно ещё во времена СССР. — Я как бы не то чтобы мастер. «Не умеешь же совсем, да?» — взглядом спрашивает Шастун и, кажется, что ему даже отвечают крохотным и незаметным кивком. Конечно, то может быть всего лишь разыгравшаяся фантазия, но куда приятнее думать, что за долгие годы знакомства, в котором голос стал тем немногим, что можно донести друг до друга каждый день, а не раз в двенадцать месяцев, они научились в фразах контекст понимать с филигранной точностью. — Если хочешь, то можем с тобой в одной команде быть. Заодно объясню правила, — предлагает Антон, тасуя карты, даже не смотря на них. Ведь всё его внимание на парне, который враз убирает своё укрытие в виде старого переплёта и залетает к нему под бок, стараясь скрыть радость от того, что он не остаётся в стороне. У Арса глаза блестят так, что смотреть хочется лишь на него одного, однако приходится наконец начать раздачу, параллельно обсуждая ставки. Главный спор в итоге происходит, когда речь заходит о неравноценности пачки печений и сникерса, а кроме того растворимого кофе и леденцов. Однако, несмотря на отсутствие единого знаменателя, игра начинается. Двое тех, кто сам за себя, и ещё одна пара против них. Правда, Арсений большую часть времени молчит, внимая объяснениям Шаста. Тот карты их общие показывает и порой шепчет еле-еле, объясняя, каким образом собираются победные комбинации, когда нужно повышать ставки или же воздерживаться. Арс чувствует его дыхание на своём ухе и не понимает, почему сосредоточиться на правилах и игре не удаётся совершенно. Да ещё отчего-то к Шасту хочется вплотную сидеть. Обычно тот сам лезет обниматься и жаться, притягивается магнитом, но сейчас Арсу самому хочется к его боку прилипнуть, а не только лишь «случайно» коленкой чужой сухой икры коснуться. Да только вот в чём парадокс — хочется, но не можется. Сам себе такого не может позволить, хотя Антон наверняка точно был бы не против. Они ведь, бывало, даже в одной постели спали. А тут он от подобных мыслей неловко себя чувствует. «Не стоит его отвлекать, — убеждает себя Попов. — Тем более он за двоих играет». — Пацаны, вы что, придуривались, что ли?! — возмущается Серёжа в тот момент, когда его обыгрывают Дима с Антоном, оставляя того без двух анакомов, сухариков и карамелек. — Так мы и не говорили, что не играли, — пожимает плечами Дима, засовывая в рот соломку так, будто бы то сигарета. — Меня старшаки в том году научили. — А меня дед ещё лет в десять, — дополняет Антон, не скрывая радости от того, что этот навык наконец пригодился. Всё же не зря его постоянно цепляли вместо успевших уже в конец спиться собутыльников и начинали, параллельно в сотый раз пересказываемым историям, учить игре, которая «всегда в жизни пригодится, мало ли когда деньги понадобятся». Тот факт, что проиграться ещё легче, отчего-то никогда не учитывался. — А ты вообще молчи, наверняка подтасовываешь. И вообще, почему ты дилер? — явно обиженно произносит парень, внимательно вглядываясь в то, как Шастун вновь мешает карты. — Потому что колода моя, разве не очевидно? Они, кажется, могли бы всю ночь так сидеть, потому что игра тянется очень долго. Арсению, до конца так и не вникшему в суть, и вовсе хочется вернуть себе в руки книгу, но он внимательно следит за тем, как оставшиеся двое игроков пытаются не выдать своих эмоций. Но, глядя на Шаста, ему вмиг становится понятно, что победа таки в его кармане. У парня уголки губ подрагивают, как и брови, только последние за карточным веером совсем не спрячешь. И от того удивительнее, что Дима остаётся не в курсе своего поражения до самого последнего момента. — Ой да ладно, не больно-то и хотелось, — в итоге скидывает он свою тройку, проигравшую окончательно стриту. Однако в итоге они всё равно решают устроить общий перекус, заварив две лапши на четверых прямо в термосе, воду в который налили ещё во время позднего ужина, «закурив» соломку и начав играть в дурака, уже вчетвером. — Арс, поделишься? — спохватывается Шаст, понимая, что сейчас он себе таким образом нажрёт сахар, пойдёт тот мерить, медсестра в три часа ночи позвонит Шеминову, и завтра его ждёт мозгоёбство невиданных масштабов. Всё потому, что некоторых по инсулиновой помпе пасут. Естественно имеется в виду Арсений, у которого из-за имеющегося прибора инсулиновую ручку не забирают и не хранят в процедурке, в отличие от того же Антона. — Да, сейчас, — колет тот себя в покрытый нынче одними лишь родинками, без синяков, живот, а после отвинчивает иглу и роется в ящике в поисках сменной. — Спасибо, — принимает Шаст в руки новую вместе со шприц-ручкой и в этот момент чувствует, как будто бы Арс с ним делится чем-то невероятно личным. Вот вроде бы ничего особенного. Новая игла на старой ручке, которой тот практически больше и не пользуется никогда, кроме подобных ситуаций. Но для Антона это всё равно важно. Потому что он сам живёт только благодаря вот такой вот вещице, которая в количестве двух штук сейчас в ящике под замком медсестры хранится. Кажется, что ему позволили зайти за черту, внутри которой у обычных людей, особо не задумывающихся о том, какие органы должны работать, дабы поддерживать жизнь тела, только образ сердца есть, а у них свой особенный компонент есть. Обычная подколка, но Антон благодарен Арсу по иной причине. За то, что между ними связь есть, которой уже четыре года, и та прошла проверку расстоянием, временем и доверием.

***

Когда Антону пятнадцать и, по его мнению, он делает крутую фотку на свою новую раскладушку, он получает долгий выговор от Арсения. Слышать было то весьма неприятно. Хотел покрасоваться, получить шквал восхищений, однако его позирование на фоне заброшки с тлеющей сигаретой в зубах привело лишь к ссоре. — Шастун, ты головой своей вообще думаешь?! Ты нафига начал курить, а?! Сдохнуть раньше хочешь, лишь чтобы твои дружки тебя уважали?! Тебе одного диабета мало, что ли? — хрипел динамик из-за не самой хорошей связи, которая за гаражами точно лучше стать не могла. — Да ладно, Арс. Мне бы до двадцати пяти дожить и уже много будет, ты же знаешь, как я за сахарами слежу, так что точно не от рака лёгких помру, — скорее назло прикуривает он предпоследнюю оставшуюся сигарету. Макар у него их постоянно стреляет в уплату за то, что он же их в киоске у своего дома покупает. Тёть Люба непринципиальная, а тот ещё и на все двадцать уже выглядит. — Шастун, ты придурок, какой двадцать пять?! — на том конце трубки, кажется, вот-вот взорвутся от злости. — Возьми себя в руки наконец и не будь как шпана вокруг себя. Бросай, пока не приелось, твои выебоны никому не нужны, и включай хоть немного мозги, от этого вообще-то правда твоя жизнь зависит! Шаст делает удушающую затяжку, чувствуя, как никотин бьёт в голову. Только вот ощущения совсем не новые. Голова чуть кружится, прямо как при высоком сахаре, а тот для него стал привычным до той степени, что даже ноги перестали от него болеть, да и не тошнит больше. Теперь с ним вечное головокружение, его преследующее, и появившееся пассивное отношение к собственной жизни. Потому что живём, пока живём, и раз ни разу в кому не впали — уже хорошо. Даже обмороки при двадцатке его больше не настигают. Дурной знак вообще-то, но Шасту заморачиваться не охота, когда все вокруг живут, как хотят. Бьют себе татухи, бухают и курят. Хочется быть таким же, как они. Лучше не выделяться, из всего этого хотя бы сигаретку прикуривая, нежели быть белой вороной, над которой и так есть куча поводов поиздеваться. Тощая высокая шпала, которая постоянно прокалывает себе пальцы и что-то себе странным шприцом вводит. Шутки про то, что он наркоман, прошли, стоило начать в школе в туалет бегать, чтобы подколоться, а в компании кого-то помимо Макара и Эда откладывать это дело сильно на потом. Только вот, чтобы быть «своим» парнем, нужно иметь с пацанами как можно больше общего, даже если это дурная привычка. Потому слова Арсения обижают. Тот ведь этого не понимает. За годы стало ясно, из какой тот семьи. Явно обеспеченной, вон, в Турцию каждый год летают, помпу инсулиновую покупают, на иномарке ездят. Сам же Арс даже ни в одной драке в школе не участвовал. Их там вроде бы даже и не бывает, прям как и курящих в туалете учеников, и пронесённого в упаковке сока пива. — Арс, давай каждый останется при своём мнении. Всё же это моё дело, гробить себя или нет. А ты и дальше можешь быть во всём идеальным, — делает он очередную затяжку, случайно доходя до фильтра отчего дым ещё более горький, а пальцы чуть не обжигаются — приходится потушить, оставляя след на стенке дедушкиного гаража, куда он ходил домашнее вино проверить по его просьбе. Антон спокоен снаружи, но внутри у него всё крутится и вертится омерзительно. Будто бы ёж клубком свернулся и стал бушевать у него всюду — от груди до желудка. Но если в первом случае виноват сигаретный дым, к которому он за последние пару месяцев до конца привык, начав выкуривать крепкий Кэмел, то с тем, что ниже, он понимает одно — это волнение. Нервы из-за спора комком сворачиваются. Антон почти жалеет, что отправил ту фотку Арсу. Но даже без неё всё равно ведь рассказал бы о вредной привычке, которую к себе намеренно прививает. — Придурок! — раздаётся спустя несколько секунд молчания сочащаяся ядом точка. И та кажется куда крепче никотина, капля которого по слухам лошадь убивает. А после короткие гудки. Антон глядит на экран, где написано, что они поразговаривали тринадцать минут и сорок шесть секунд. Чувствуется разочарование. С одной стороны, из-за того, что разозлил так сильно Арсения. А с другой стороны, в нём, ведь сразу перешёл на крики и ругань, даже не попытавшись понять, что Шаст вообще-то совсем иной человек. Он не идеальный, вполне возможно, что правда «придурок». Готов даже шмотку себе какую с такой надписью прикупить, если по цене нормально будет. Ну вот такой вот Антон. С этим, конечно, можно было бы что-то поделать. Взяться за голову, начать заботиться о здоровье, не скатываясь в декомпенсированный сахарный диабет, и не начинать курить лишь ради того, чтобы выглядеть крутым, прямо как все вокруг. Только вот для этого нужно захотеть. А он не хочет. А ещё он теперь не хочет встречаться с Арсом через две недели в больнице. Однако они договорились уже давно, а потому и записались на госпитализацию. Как говорится, место встречи изменить нельзя. Потому, когда настаёт час Х, Шастун, как всегда, заваливается в отделение с сумками, записывается у Алёны в журнале, а после спрашивает, в какой палате Попов. — В первой. Ты к нему? Стоит услышать номер, как Шаст тут же понимает, что с ним, похоже, не хотят разговаривать. Потому что первая палата всё ещё навевает отвратительные воспоминания о Пиковой Даме и том, что все трое девочек вроде как выписались разом на следующее утро. Только никто этого не видел. Конечно, спустя столько лет Шаст понимает, что бояться нечего. Сколько людей там после этого лежало, и ни с кем ничего не случилось, никто ничего не видел и не слышал? Десятки. Может быть, даже больше сотни, если считать повторы. Но он предпочёл бы от того блока подальше держаться, и Попов то прекрасно понимает. «Потому и занял палату, в которую я ни за что не пойду». — А где ещё у парней места есть? — спрашивает он, просматривая список, который наверняка действительности никак не соответствует. — Да вы же всё время перекладываетесь, так что поспрашивай в двенадцатой и десятой, там вроде как мальчики, — отмахивается от него Алёна, заполняя чью-то медкарту. Шастун её понимает — в этом бедламе сложно понять кто где, если в палате точно не какие-то уникумы. Даже интересно, чего она выделила именно эти две для себя. Потому, оставив вещи на посту и оглядев коридор по сторонам, явно не желая попадаться в случае чего кое-кому на глаза, он отправляется на разведку сразу в двенадцатую, та прямо напротив поста. Стоит туда лишь заглянуть, как обнаруживаются двое парней, сидящих за ноутбуком в одной кровати и, по-видимому, смотрящих какой-то фильм, который останавливают одним громким нажатием по пробелу, как только Антон показывается на горизонте. А тот как-то сразу понимает, отчего Алёна их запомнила: тем тоже лет по пятнадцать-шестнадцать, но что главное — оба блондины. Кроме того, в глаза тут же бросается, что весьма симпатичные, даже красивые. Таких Шастун и сам бы не забыл, встреть как-нибудь до этого. — Свободно? — удаётся выдавить из себя, несмотря на подступающую неловкость. Потому как он будто бы врывается в мирок красивых людей, сам будучи на троечку, особенно после того, как кудри решил-таки пару лет назад состричь. А то ведь, как известно, с ними одни лишь лопухи, а не «чёткие» пацаны ходят. — Да, без проблем, — скашивает взгляд в сторону пустующей койки один из них, у кого волосы больше в платиновый оттенок, нежели золотистый, уходят. В другую палату Антону уже идти как-то и не хочется, потому он переносит в двенашку все свои сумки. Берёт постельное бельё и уже через полчаса успевает познакомиться с Егором и Славой, с которыми быстро находит общий язык. Хотя, вероятнее всего, сближению поспособствовал совместный просмотр «Пиратов Карибского моря», однако Шаст более или менее доволен подобным положением дел. Ему даже кровать у стенки досталась, а ещё, может быть, у этой палаты нет душа, как у блоковых, но общий с этажа достаточно близко, да и до процедурки недалеко, как и до столовой. «Как будто бы здесь вообще может быть что-то далеко». Фыркает на все его доводы собственное подсознание, которое знает, что на самом деле ему не эта компания нужна, не эта палата и даже не такое времяпровождение. Только вот крохи гордости не позволяют приползти в первую. А вот крупицы ссыкливости даже не хотят его в коридор пускать. Не дай Бог пересекутся. Антон ведь не умеет долго злиться, а повыделываться хочется. Потому на обед он в числе последних плетётся, случайно замечая, как знакомая фигура по коридору проходит. В душ сбегает перед ужином, чтобы в очереди в коридоре сидеть не пришлось. Только на перекусе в восемь вечера, Шастун таки сталкивается с Арсом нос к носу, заходя в столовую, пока тот выходит с чашкой кипятка. — Ш-ш-ш, твою ж… — шипит один, всё ещё удерживая в руке полуразлитый стакан и отряхивая с футболки ещё не успевшие впитаться капли. — Блять! — вскрикивает на всю кухню Антон, заставляя сразу нескольких людей обернуться, в их числе и новую надзирательницу за порядком, пришедшую на место Нины. — Вот поэтому и нельзя выносить кипяток с кухни, Попов! — кричит истошным голосом Надежда Васильевна, которая своим визгом только хуже делает. Потому как Шастуна куда меньше волнует то, что сейчас всем без разбору вынесут выговор, нежели то, что у него треть предплечья сейчас красная, горит отвратительно сильно, и он уверен, что в нескольких местах точно кожа отойдёт и под ней подымятся пузыри. — Антон, ты как? — тут же беспокоится Арс, не обращая больше внимания на собственную ошпаренную всего несколькими каплями руку и ставшую местами влажной футболку. Тот до ошпаренной руки тут же дотронуться пытается, чтобы осмотреть, убедиться, что всё в порядке, и покраснения не значат, что Шастун тут только что заживо по его вине сварился. Однако в итоге лишь бегает по нему растерянным взором, пытаясь куда-то самого себя деть так, чтобы оказаться полезным. — Нормально, — хмурится тот, пытаясь дотронуться до ожога, но стоит это сделать, как лицо тут же от боли передёргивает. Кожа в сто раз чувствительнее теперь, и на неё хочется разве что дуть в надежде, что остынет, успокоится и в норму придёт. — Так, живо к Ире, не хватало нам ещё здесь травм! — выталкивает Надежда Васильевна из столовой Шастуна, который от таких внезапных телодвижений чуть не падает, но Арсений тут же рядом оказывается, ни слова не говоря. Явно вину свою чувствует. Хочется сказать, что ничего страшного не произошло. Антон вообще мастер обжигаться обо всё на свете. О плиту, горячий чайник, мангал. Сколько раз он себе язык так ошпаривал горячим чаем, вообще невозможно подсчитать, как и число пролитых на себя свежих заварок. У него даже легендарный, по его субъективному мнению, шрам чуть выше коленки имеется, о котором кому расскажешь, так сразу и не поверят. Ведь он всего-то-навсего в том году разогрел макарошки. Точнее перегрел, схватил тарелку полотенцем, отнёс её на диван и, даже не успев донести до рта одну макаронину, уронил её на себя. С тех пор он уже десять месяцев как ходит со следом в форме петельки на ноге. А тут всё вроде бы и не так страшно. Ну пролил и пролил, с кем не бывает. Только вот стоит взглянуть на идущего сбоку Арса, взглядом от него не отлипающего, как кажется, что два голубых глаза, в которых плещется тревога, мажут внутри него лечебным бальзамом, с которым никакой крем не сравнится. Особенно та вонючая и противная субстанция, которую Ира ему наносит на руку, говоря, что нужно быть аккуратнее, а если появятся волдыри, то те не шкрябать, а то следы надолго останутся. — Это я, получается, об тебя обжёгся? А ты, оказывается, горячий парень, Арс! — пытается пошутить Антон, оглядывая покрытую мазью руку, когда они выходят в коридор, останавливаясь рядом с аквариумом, на дне которого среди мутноватой воды пускает пузыри Тортик. Кажется, тому пора почистить фильтр, а то есть подозрения, что золотые рыбки из соседнего перевелись как раз по этой причине. — Уедешь из больницы потом с большим числом травм, нежели приезжал, — вздыхает Арсений, которому совершенно не смешно, разве что взгляд ему поднимать не хочется от не сходящих с чужой кожи ярко-розовых пятен, которые хотелось бы видеть по другой причине и в другом месте. К примеру, на скулах и щеках. — Да фигня это всё, — отмахивается Шаст, оглядывая коридор. Вроде бы путей куда идти всего два: направо и налево, только вот сам он истуканом встаёт рядом с медицинским постом, видя, как кто-то намывает полы, оставляя за собой следы от тапок. «Наверное, будет не очень идти по помытому, да?» — убеждает сам себя, чтобы в итоге повернуть не направо, к столь близкой двенадцатой палате, а налево. Ходить «налево» дело, конечно, неуважительное, но, если на то есть столь важная причина, как Арсений, он точно найдёт для себя отговорки, почему так надо было сделать. — Ты, кстати, как? — пытается завести о чём-нибудь другом разговор Антон, ведь рука точно не стоит внимания, а поразговаривать жуть как хочется. Потому что прожить две недели, не слыша этого голоса, слишком тяжело. Да и вообще хочется как всегда накинуться с объятиями, закружить Арса, чувствуя, как тот из рук пытается вывернуться, но вместо этого парень пытается со стороны подкопаться. — Да так, к ГИА готовлюсь, сам знаешь. А Антон правда знает о том, что Арс ночами сидит и зубрит все те предметы, к которым он сам прикасаться страсть как не любит. Только вот услышать хочется иное. То, что за две недели успело произойти, пока они не созванивались и не списывались. — Арс, ты дуешься, что ль? — решается всё же завести интересующую тему до того, как они приближаются слишком близко к первой палате. Кажется, словно бы переступающие по полу ноги превратились в таймер, за который нужно наконец решить, кто их них двоих дурак. Возможно, правда, что оба. — Что?! — вдруг останавливается Попов, глядя огромными глазищами на Шаста, который хотел бы избежать разговора об обидках, да только вернуть обычное общение меж ними куда важнее, так что пересиливать себя приходится. — Ну, правда ведь, — засовывает руки в карманы своих жёлто-синих спортивок Антон, словно пытаясь из них слова достать, да только там лишь пара шкурок от семечек осталась и только. — Ты тогда бросил трубку, сегодня игнорируешь, даже живёшь на противоположном конце отделения. — Ты вообще-то мог ко мне заселиться, если бы хотел, — складывает тот руки на груди, в то время как в голосе исчезают неловкие и виноватые нотки, а глаза хмурятся, явно не желая глянуть на всё под иным углом. — И из всех ты решил пойти именно в первую, да? — вздыхает Шаст тихо, не желая привлекать внимания тех нескольких людей, засевших в коридоре с телефонами, книгами и даже настольными играми. Он бы и вовсе предпочёл переговорить где-нибудь, где нет никого. Может быть, заперевшись в душе или же сбежав из больничного отделения в мрачный коридор по соседству. — Просто она была единственной пустующей, — отговаривается Арсений, как будто бы в этом есть смысл. Но Антона такое положение дел не устраивает. Потому спустя пару секунд вглядываний в хмурое, отгораживающееся ото всех лицо напротив он хватает парня за руку и тащит за собой. — Эй, ты чего?! — ойкает Попов, когда его ведут в собственную палату. Лучше уж в первой одним поговорить, нежели в коридоре на всеобщем обозрении торчать. Телевизор выключен, но нате вам трансляцию типичного сериала с Первого канала. Антон залетает в палату и захлопывает за ними дверь, которая в ответ наоборот чуть приоткрывается, будучи больше похожей на кусок картонки. Бесполезная. Во второй палате наверняка если кто-то есть сейчас, то всё слово в слово услышит, но, будучи в четырёх стенах, Шастун чувствует себя увереннее. Потому что, кроме него самого, растерянного Арсения и аккуратно застеленной кровати, здесь больше никого нет. Не соврал о том, что пустая. Хотя бы это радует. — Арс, скажи, ты хочешь, чтобы я извинился, что ли? Или признал, что придурок? Хорошо, извини, что я такой же придурок, как и все вокруг меня, — произносит Шастун так, будто бы скорее пытается подходящий пароль к Арсению подобрать, а то закрылся, и теперь его либо вскрывай, будучи готовым к неожиданным и неприятным последствиям, либо действуй по правилам. — Да не этого я хочу, блин, Антон, — отходит тот подальше, вырывая руку из цепкой ладони Шаста. — Я только хочу, чтобы ты о себе заботился, потому что никто другой этого сделать за тебя не сможет. Не хочу, чтобы однажды я попытался тебе дозвониться и ты бы не взял больше трубку и даже в ВК не зашёл, а потом я лёг в больницу и до меня дошли слухи, что в реанимации кто-то умер. Или что однажды ты мне позвонил и сказал: «О, Арс, представляешь, у меня, помимо диабета, теперь ещё и рак. Круто, да?». Потому что это не круто, это грустно. А при том, что ты мог бы даже не начинать — это ещё и тупо. — Арс, скажи, у тебя родители курят? — вдруг переводит стрелки Антон, звуча скорее устало. Он не любит ругаться, да и, глядя на Арсения, ему этого не хочется, потому что на самом деле понимает, почему парень так взъелся на то, что Шаст начал курить. Только вот и свои мысли нужно умудриться до того донести, несмотря на стену из скрещенных рук, хмурого взгляда и пары шагов, их разделяющих. — Нет… Хотя отец иногда, когда мы на отдыхе, закуривает кальян или сигару. Но они вроде как менее вредные, — отзывается он, а Антону хочется лишь усмехнуться, слыша эту разницу. — И давай угадаю, ты бы был не против и сам их попробовать потом, да? Не упирайся, я знаю, что так и есть. По твоему мнению это ведь выглядит солидно и круто, потому что так делает отец, — Арс молчит, но губу начинает закусывать, будто бы сказать что-то и хочет, но нечего, и все несформулированные слова так и остаются во рту набором букв. — Ну а я проще. У меня курят мать и дед. У меня одноклассники между уроков убегают затянуться, и я не хочу стоять в стороне. А то, что я о себе не забочусь… Арс, ну я просто иначе не умею. Ты живёшь свою жизнь на отлично, а я на троечку, потому что не хочу тянуть на пять. Слишком много усилий которые как будто бы в никуда. Но я рад, что у тебя получается быть всегда во всём идеальным. Антон выговорился целиком и полностью. Для него это даже больше, чем разговор просто про дурные привычки. Скорее о разнице их двоих, которую видит только он сам, в то время как Арс её не замечает. С одной стороны, это приятно — они на равных, без жалости или зависти. Но с другой — с запросами, исполнять которые стиль жизни и привычки мешают. Очень хочется надеяться, что до Попова дойдёт, хотя сейчас тот молчит, всё так же стоя на расстоянии и руки на груди сложа. Только взгляд ещё в пол уставлен. Переваривает, видимо. Потому Антон решает выйти, тихо прикрыв дурацкую дверь, которая, как всегда, оставляет за собой широкую щель. Он возвращается в двенадцатую, где его никто не ждёт, но и не гонит. Просто Слава с Егором врубили какой-то шутер на ноутбуке, а он сам лишь лёг на кровать, раздумывая над тем, что, возможно, ему тоже не помешало бы подготовиться к ГИА или почитать заданную на лето литературу. Он, конечно, не идеальный, но может стремиться не быть совсем уж фиговым. Потому он всё же достаёт книжку с пробниками, посередине которой завалялась пачка сигарет. Их, а ещё полупустую зажигалку, он берёт с собой следующим днём, когда всё отделение выводят на прогулку под знойное солнце кормить мошек и комаров. В этом году у него нет и единой мысли о том, чтобы сыграть в недофутбол, в который играют малолетки. Стоит выбраться на белый свет из подвалов, точно декораций фильмов про апокалипсис, в которых текут трубы, шумит газ и иногда проезжают кушетки и инвалидные коляски с детьми, отправляющимися в операционные или переезжающими из реанимации, как Шаст тут же смывается от основной группы, которая, как всегда, на час отправится на бетонную площадку за зданием больницы. Вместо того, чтобы идти за ними, тот идёт всё дальше прямо, минуя бревно, покрашенное под крокодила, парочку лавочек перед ямой, которая когда-то, видимо по задумке инженеров, должна была быть фонтаном. Он в первый раз это делает, потому нервничает жутко, но помнит сам, как так раньше старшаки делали. Потому заходит за кусты, растущие по периметру забора, ограждающего территорию больницы от лесопарка, хватается за железные прутья, с которых уже начала сходить нанесённая по ржавчине весной чёрная краска, и перемахивает через забор, поверх которого благо нет никаких шипов, а его высота явно не сильно больше двух метров. — Ух блин, — всё же шлёпается тот на колено, не будучи готовым до конца к подобной акробатике. Его школьные потуги в футбол и баскетбол не предполагают наличия легкоатлетических тренировок, однако брождение по заброшкам несколько раз заставляло его преодолевать преграды как сквозь, так и сверху, и снизу. Перед ним не открывается никаких новых видов. Всё те же деревья, окружающие больницу с трёх сторон, только теперь без рябящих взор прутьев. Днём они выглядят ни разу не устрашающе, скорее даже бедно — вязы и тополя стоят полумёртвые, у корней то тут, то там разбросаны окурки и всевозможные фантики, обёртки, пакеты, а ещё бутылки из-под энергетиков, пива и даже водки. Будто бы здесь каждый день свиньи пикники устраивают. Антону даже стыдно немного, что в какой-то степени он к ним таким образом присоединяется. Потому что проходит чуть дальше, выискивая дерево, за которым можно пристроить свою тощую спину. Такое находится практически сразу, стоит сделать десять шагов внутрь, стараясь не наступать на подозрительные обрывки, осколки и использованные презервативы. Несколько неудачных щелчков зажигалки. Огонёк. Сигарета во рту. Вдох. Шипение. Горечь на языке. Дым в лёгких. Клубы в воздухе. Хорошо. Наверное, теперь он курит не только потому, что хочется показаться «своим» среди парней в школе. Ведь вокруг никого. Более того, он сбежал, никому даже не сказав, что сюда пойдёт. Потому что не знает, курят ли Булаткин и Чепурченко. Арсению же это и вовсе не следует видеть. «А то ещё закатит истерику», — вновь делает короткую затяжку и выдыхает через пару мгновений. Никотин не бьёт в голову, но успокаивает самую малость. Или же суть не в нём, а в самом действе? Однако стоит раздаться глухому стуку неподалёку, как он тут же вынимает сигарету изо рта, чувствуя, как сердце начинает долбиться о рёбра, крича: «Всё, пиздец!». Потому что если это кто-то из сотрудников больницы, то мало ли какие правила он сейчас нарушает и как они караются. Он об этом особо не задумывался. Зато теперь паника накрывает с головой, но всё, что он может, так это выдохнуть дым, чуть не кашляя, зажать сигарету меж пальцев в левой руке, занести ту за спину, а правой смог перед собой попытаться развеять, будто бы ничего и не было. Хотя запах всё ещё в воздухе витает. Остаётся надеяться, что кто бы то ни был, он не по его душу и тоже покурить сбежал. «И так удачно. Прямо туда же, куда и я», — может Антон и притаился за деревом, вжавшись в то всем корпусом, чувствуя сквозь тонкую майку его шершаво-острую кору, по которой наверняка куча муравьёв и других насекомых ползает, но слыша, как по покрытой мусором и листьями шагают чьи-то ноги, он не верит в то, что останется незамеченным, хотя и очень на то надеется. Ему проблем не надо, да и кому он делает плохо тем, что сбежал за территорию больницы покурить? Только самому себе, разве нет? Антону кажется, что он сейчас от нервов подохнет, потому что кто бы там ни был, он остановился, и теперь его окружает тишина. Только долбаные комары над ухом пищат, точно пытаясь вывести парня из себя, чтобы тот начал притворяться сумасшедшим, который бегает по лесу и размахивает вокруг себя руками. Но вместо этого приходится терпеть. — Бу! — выпрыгивают на него из-за «собственного» дерева, которое оказалось, по-видимому, далеко не идеальным укрытием. — Блять! — только и может что взвизгнуть Антон, когда его плеча касаются, а после он чуть не валится на землю, переставая опираться о вяз. Однако его личный скример успевает удержать свою «жертву» за руку, даже не зацепив ожог. Это можно было бы назвать чудом, но только если «в перьях». — Ебаный в рот, Арс! Ты знаешь, как я пересрал! Ты так меня в могилу сведёшь! У Антона до сих пор сердце колотится будто бы за десятерых работая, а по мышцам уколы, призывающие бежать, разливаются. Отчасти из-за испуга, но не только. Парень напротив него смеётся от души, громко и заливисто, явно будучи до одури довольным своей выходкой. Арс даже его руку не отнимает всё это время, только лишь второй своей начинает лицо потирать в итоге. Видимо, от смеха аж заболело. Шастово же через несколько долгих секунд тоже меняется. С испуга на такое выражение, словно бы морда вот-вот треснет. Он давно не видел вот такого Арсения собственными глазами. От этого ему хорошо до одури. И простить ему, кажется, вновь можно что угодно: обидки, пугалки и смех. Ради последнего можно в принципе вновь так же испугаться, чувствуя, как сердце уходит в пятки. Ведь потом ему вдвойне приятнее от происходящего. — А вот курить меньше надо, — в итоге фыркает тот, чтобы в смехе своём наконец точку поставить, и смотрит на потерянную Шастом сигарету, которая тлеет на земле. Опасненько, с учётом сухой травы и листвы. Антон тоже так считает, потому в итоге втаптывает ту в землю, проверяя потом, не идёт ли от неё дымка. Развести пожар в лесопарке вокруг больницы не очень-то хотелось бы. — Пасёшь меня теперь, что ль? — Может и так, — пожимает плечами Арс, не собираясь прятаться за деревом. Будто бы ему без разницы, заметит ли кто-то их двоих или нет. А ведь даже без сигареты тому может достаться за «побег». Такого, честно сказать, Шаст от Попова не ожидал. «Хотя раньше он на кухне прятался, так что в нём подобные замашки тоже, похоже, присутствуют». Хочется дождаться того, что Антону дальше скажут. Выговор? Может быть, извинения? Или же шутку? Тот любит каламбурить так, что приходится в три погибели от смеха сгибаться, бить ногами о пол, пытаясь эмоции по максимуму из себя выплеснуть, а ещё хвататься за него, чтобы не упасть. Но нет. Стоит, молчит. Смотрит вдаль на скрюченные полумёртвые деревья, наконец полностью избавившись от следов своего веселья. Шастун тоже не знает, что сказать. Он всё своё наружу уже вывернул ещё в палате. Потому вновь делает то, ради чего за забор сбежал — достаёт из коробки сигарету с зажигалкой, замечая, что теперь на него косятся, и прикуривает, пуская в сторону едкий дым, радуясь немного, что в безветренную погоду тот на Арса не сдувается. Тому ведь и так наверняка неприятно чувствовать этот запах, который точно на одежде и волосах останется. Но парень лишь нос морщит и даже шага в сторону не делает. Антон не понимает, чего именно тот хочет. — Дашь? — в итоге спрашивает тихо Попов, бросая неловкий взгляд в сторону Шаста, отчего тот чуть ли не задыхается наполняющим его лёгкие дымом. — Чего?! — Я имею в виду, поделишься? Антон немного в шоке, смотрит на Арса, точно на полоумного, хотя кажется, это у него самого одно из полушарий мозга работать перестало. Потому что это вроде как невозможно. Чтобы Попов, который закатывал скандалы по поводу курения, только что предложил ему поделиться сигареткой — невозможно. Только вот тот всё смотрит молча, и по взгляду читается сразу, что ждёт. Не с нетерпением, а скорее так, словно решается на какой-то очень важный шаг в своей жизни. Антон протягивает ему свою, даже не подумав, что можно вообще-то и новенькую вытащить. Ему не жалко. Но Арс берёт наполовину выкуренную осторожно за фильтр, будто бы опасаясь, что бело-желтая палочка его вот-вот укусит. Осматривает с подозрением и капелькой презрения, а после ко рту подносит так, словно стараясь в этот момент выглядеть точно звезда старого голливудского фильма. Обычно, когда кто-то так делает, то выглядит посмешищем. Арсению в его пятнадцать сигарета у рта с её тлеющим огонёчком идёт так, что у Шастуна это мгновение на подкорке выжигается. Потому что красиво, эстетично. Будто бы они не два пацана из больнички сбежавшие и за деревьями среди мусора прячущиеся, а мафиози из Чикаго двадцатых. Точнее, только Арсений. Антон ведь даже перед зеркалом курил, пытаясь понять, как бы выглядел максимально круто, но ни на дюйм к такому образу не приблизился. Правда продлилась эта восхитительная картинка совсем недолго, буквально пару мгновений. Потому что Попов тут же начинает кашлять, поднося руку ко рту и выдыхая не стройные реки и клубы дыма, а рваные клочки, от которых тут же отворачивается, чтобы их потом не вдыхать. — Как ты этим вообще дышишь?! — шипит и фыркает тот, задирая ворот рубашки к носу, отчего у Антона на губах тут же проскальзывает улыбка. «Чудила», — проносится в голове, но с такой нежностью, с которой на обзывательство это слово ни в одной вселенной не похоже. — Практика, — забирает Шаст недокуренный Кэмел из его рук и делает очередную затяжку, показывая: «Вот как надо, видишь?» — К чёрту такую практику, — продолжает фырчать Арс, которому теперь явно хочется сплюнуть горькую слюну, да только воспитание подобного не позволяет. — Согласен, — кивает Антон, для которого подобные дурные привычки и Арсений кажутся вещами несовместимыми, тому точно давиться едким дымом не нужно, раз на самом деле этого не хочет. — Тебе зачем это было? — Понять, почему тебе это нравится, — вздыхает парень, всё же делая пару шагов вбок, чтобы снять с носа футболку. — И стать соучастником, наверное, — стыдливо отводит тот взгляд в сторону. «Соучастник» звучит, конечно, криминально, только вот в этом слове удаётся легко расслышать тот посыл, который хотел донести Попов в первую очередь действиями. Он теперь тоже не идеальный. По крайней мере, хочет показаться таковым специально для Антона. Прямо как он сам пытается вписаться в окружающее общество, так и Арс демонстрирует, что ему тоже приходится поступать подобным образом. Но Антону не нужно, чтобы Попов становился хуже, а тот и не собирается. Просто наконец принимает всё как есть. Молча смотрит, как Шастун пускает в воздух дым. Внимательно, глаз не отрывая, но ни звука не произнося. Но что самое важное — не осуждая больше. За это наконец наступившее понимание невозможно не быть благодарным. Спустя десять минут они возвращаются назад, но вместо того, чтобы продолжить гулять, бегут к главному входу, спрашивая друг у друга, не несёт ли от них табаком. Было бы неловко потом возвращаться так в отделение. Но сперва они забегают в столовую и делают ещё одну шалость, которая привычна для Антона и зачастую осуждаема Арсом: заходят буфет перед входом, не имея при себе шприц-ручек. Точнее, таковая нужна только Шасту, но он привык творить такую фигню, за которую можно и от врачей по шее отхватить, и от собственного организма. Но прогулка отделения закончится где-то через полчаса, потому он считает подобное допустимым — вернётся и потом подколется. Только удивляется, что Арс и в этот раз ничего не говорит, когда они покупают, кажется, самые вкусные в мире котлеты по-киевски, ляпаются маслом, из-за чего Попов спешит схватить стоящую на столе солонку и засыпать пятно солью. Антон облизывает пальцы и даже парочку колец, за что в него прилетают салфетки и громко сказанное «фу!». Возвращаться не хочется, потому как стоять за высоким столиком в жарком помещении, где достаточно народа, пахнет беляшами, а солнце через широкие окна нагревает помещение — удивительно хорошо. Только вот дело наверняка не в том, что он выкурил полторы сигареты и съел то, от чего ему бы врачи из отделения пообещали скорейшую мучительную смерть, а в том, с кем он. Арсений чудаковатый, весёлый, умный, такой другой, что остаётся лишь удивляться, как так получилось, что он стал для Антона столь близким другом, что хочется вместо «чужой руки» думать «родная рука», как и лицо, голос и глаза. С ним всегда хорошо, и даже мысли о нём приятные и уютные. Но только если не начинать в них копаться глубоко, как он делает по ночам после отличного дня. Потому что то, до чего он докапывается своей метафоричной лопаткой, его пугает. Потому что так у нормальных парней не должно быть. У всех ведь сердце, если верить книгам, фильмам и редким чужим рассказам, стучит сильнее и пляшет в груди из-за девчонок. Антону же глубоко плевать, когда через несколько дней, сидя в двенадцатой палате вместе с Арсом, Славой и Егором, играя в «бонжур мадам», к ним вдруг заходит Надя. Той вроде как лет двенадцать, потому её поведение ещё удивительнее. В отличие от Варнавы, она вряд ли осмелилась бы забежать в палату с какой подлянкой в виде газовой атаки дезодорантом. — Ты чего? — спрашивает мнущуюся на входе девочку Егор, на котором остановился ход. Надя же треплет края своей розовой майки с Барби, потупив взор, а после делает несколько быстрых шагов в комнату, вставая прямо перед Антоном. Тот даже удивиться не успевает, когда понимает, что его вдруг в губы чмокают и тут же отстраняются. Немая сцена. Три пары глаз смотрят на них, в шоке вылупив глаза, да и у самого Антона из головы вдруг всё вылетает. Потому что произошло что-то очень странное и неправильное. Аж утереться хочется, но он этого не делает, иначе девочку обидит. Шаст может быть и не джентльмен, да и вообще — пострадавший в данной ситуации, однако та смотрит в пол, едва дыша, точно бы вот-вот в обморок от нервов грохнется. Только всё равно произносит то, что ему на ум приходит, ведь держать язык за зубами ему удаётся всегда с превеликим трудом. — Ты в споре проиграла? Девочка выглядит испуганным зайчиком, но, честно сказать, Шастун себя удавом ни разу не ощущает. Скорее чучелом, которого разыгрывают. Неприятно. — Ага, — пищит та и тут же пулей вылетает из палаты в коридор, где, как думает Антон, её точно ждут подружки, которые ближайшие пару дней будут припоминать этот случай. Наверняка посмеются гаденько, прямо как Егор со Славой, сидящие на соседней койке. — Ну ты, конечно, покоритель женских сердец! — хихикает Чепурченко, случайно скидывая свои карты на пол. — Ты лучше за своей колодой следи, — оттесняет Арсений вальта и шестёрку в его сторону носком ноги. В отличие от остальных парней, он не смеётся. Скорее делает вид, что ничего не произошло и призывает всех играть дальше. Антон ему за это благодарен. Потому что ощущает себя теперь противно. Да, Надя девочка милая, даже если забыть, что на три года младше. Только вот он не может не начать загоняться. Из-за раздумий о произошедшем даже в игре проигрывает, не успевая приветствовать дам и фукать на шестёрки. У него в голове теперь совсем другая мысль. Она не хочет отпускать его даже на следующий день, когда они с Арсом намывают полы на этаже, как и через неделю, когда они кормят Тортика какими-то хлопьями из банки, от которых рыбой за версту несёт, и потому Попов едва ли нос себе не зажимает. Загон его не отпускает даже тогда, когда он выписывается и обнимается с Арсением на прощание крепко-крепко, зная, что ещё год с ним не увидится. Получается, что Надя проиграла поцелуй, иначе бы к нему точно не полезла вот так. А ведь в спорах обычно проигрывают нечто мерзкое, неприятное. Скорее всего она должна была какого-то урода чмокнуть, точно не красавца писаного, ведь под эту категорию куда больше подходят все трое остальных парней, бывших с ним в той комнате. Особенно Арсений. Шастуна эти мысли грызут долго. Особенно тогда, когда начинает понимать, что все парни в школе рассказывают о том, как встречались с девчонками, целовались, а некоторые и не только целовались. Он же может разве что дымить сигаретами, кажущимися куда менее горькими, нежели собственные мысли о своей хуёвости, и слушать Арсения, всё ещё предпочитая звонки перепискам. Только эти действия приносят душевное спокойствие.

***

Антону шестнадцать, когда он признаётся сам себе, что с ним всё совсем не так. Он просыпается утром со стояком и спешит в ванную, становясь под душ и упираясь в потрескавшийся холодный кафель лбом. Сегодня ему снова снился Арс. То, что они зажимались где-то в тёмном углу и лапали друг друга безбожно. Шаст вспоминает этот сон, и, как несколько предыдущих, он не кажется мерзким. Наоборот хочется вспомнить все подробности до единой. Каково было касаться его шеи и поясницы, проводить носом по острым ключицам, а потом целовать с упоением, слушая тихие стоны, чувствуя, как к тебе всем телом льнут, прося ещё. Приходит мерзкое желание пририсовать к тем картинкам нечто более откровенное, нежели трепещущие длинные ресницы, приоткрытые губы, с которых срывались откровенные звуки, и яремную впадинку, которую было так офигенно целовать, кусать, оставляя алеющие даже в темноте засосы. Можно было бы свалить всё на недотрах. У него все друзья уже ходят направо и налево, а некоторые одноклассницы явно хотят стать участницами проекта «Беременна в шестнадцать», но вместо этого Шаст стекает по стенке и сжимается в комочек под холодными струями воды. «Педик, блять», — только и возможно, что думать про себя, даже не отрицая этого факта. Не понимая, однако, как так получилось. Он же вроде в детстве в куклы не играл, гонял с пацанами на великах, ходил на рыбалку, слушал истории деда про его молодость. Его к платьям и косметике материной не тянуло, духами пользоваться не хотелось. Ну да, цацки любит носить и на розовые футболки и толстовки заглядывается в магазине, но разве это показатель? Хотя, может быть, дело как раз в этом? Может быть, его должно было тянуть на всю эту девчачью лабуду и тогда бы ему вместе с тем нравились девушки? Антон понятия не имеет, только в очередной раз чувствует стыд и вину. Стыд за себя и вину за Арсения. «Ты не лучший друг, ты сука, Антон, — надеется, что возбуждение пройдёт, потому что дрочить на Арса было бы неправильно. Будто бы предательство, самое настоящее. — Если друг оказался вдруг… пидором». Себя самого хочется за такие сны придушить, но Антон может быть и «придурок», он на это даже не обижается больше, но не идиот. Потому, вместо того, чтобы использовать бритву не по назначению, он ею бреется. Да и вообще, такой самовыпил устроить сложновато. Зато случайно порезаться легко, когда пытаешься убрать начинающие прорастать на щеках редкие волоски. Отражение у него усталое, глаза красные, щёки впалые, подбородок острый. За последний год он стал ещё сильнее меняться, вымахав почти под два метра, став теперь точно самой настоящей «шваброй», «шпалой» и «каланчой». А ещё, как оказалось, самым настоящим «педиком». Ещё хуже то, что сегодня он вновь должен встретится с тем, в кого влюблён. В отделении провели ремонт: стены теперь все белые, отштукатуренные, без удивительных рисунков трещинок на них, а новый линолеум на полу, похожий на крошку от печенья, рябит в глазах. Но даже так всё практически такое же, как и всегда: медицинский пост, Ирочка за компьютером в том же халате с розовой строчкой, только с парочкой новых морщинок на лице. Знакомые лица, мелькающие вдали. Да и ползающий по полу Тортик, стучащийся в закрытые двери, не претерпел видимых изменений. Только Арсений, который, судя по всему, его всё это время на самом входе в лечебное отделение поджидал, кажется немного другим. Выше, стройнее, с отросшей чёлкой. А ещё на щеке целых четыре очаровательных родинки появилось. Похоже, он немало времени провёл на солнце, чтобы обзавестись ещё и несколькими веснушками. Сердце нежностью щемит, стоит заметить на том кучу проводков, о которых парень ещё вчера писал: ему в кардиологии холтер поставили и теперь под футболкой вроде как куча электродов прилеплена, хотя видно лишь парочку торчащих из-под ворота. Но, помимо них, на плече небольшая «кнопка» прилеплена — ещё одна вещица, которая призвана следить за его состоянием, только на этот раз более простая в своей сути, ведь заменяет собой глюкометр. О ней он тоже писал, даже фоткал этим утром, когда ему её поставили. Но на этом всё ещё не всё: прямо на тыльной стороне ладони, ещё один катетер стоит, выглядящий весьма подозрительно. Всё потому, что через него препараты внутривенно должны несколько дней кряду вводить. Сидит весь в проводочках и устройствах, красивый и хрупкий, но даже так выглядит живее всех живых, сияет улыбкой на губах и в глазах. Всё при виде него. При виде Антона. — Со всеми этими штуковинами тебе только в менты и идти, — вместо приветствия улыбается Шастун, не зная даже, как бы так Арсения схватить, чтобы ничего случайно не оторвать и не сдвинуть. А то придётся тому ещё на день дольше таскать на себе приборы, проклиная весь белый свет, ведь с перекинутой через плечо сумкой из кардиологии, от которой идут неснимаемые проводки, и заклеенным пластырем на ладони катетером, искупаться нормально нет никакой возможности. А тот ведь такой чистюля, что может и по утрам в жаркие дни бегать в ванную на этаже или душ в блоке, лишь бы липкость смыть. — Чтобы я был Робокопом? — тут же схватывает шутку Попов, сам Антона в охапку сгребая. Сейчас впервые Шаст понимает особо чётко, что он точно выше. Не на сантиметр или два, а минимум на пять, так что удаётся за чужую макушку даже глянуть. — Именно! Будешь отстреливать плохих парней, постоянно пища всем вот этим вот. На тебе вообще их сколько? — задаётся он вопросом, даже не успев подойти к Ире. Только сумки под ногами валяются, ожидая, когда на них вновь обратят внимание. Однако где они, а где Арсений? Выбор вполне очевиден, особенно, когда тот задирает чуть футболку, никого не стесняясь, и демонстрирует серые, красные и голубые кабели, расползающиеся к своим электродам. Выглядит и впрямь точно бомба замедленного действия, которую обезвредить следует. — Ну, достаточно, чтобы запутаться. Антон же не просто запутался. Он впутался, встрял и увяз. Он в себе ничего уже и не отрицает, только лишь осуждать может, глядя на улыбку во все тридцать два, от которой одновременно хорошо и стыдно. Хорошо от того, что Арсений только на него так в отделении всегда глядит, и плохо от воспоминаний о сегодняшнем утре. О сне и непроходящем желании воплотить его в жизнь. Только вот ближе к вечеру, когда они уже переоделись и вдвоём уселись на Арсову кровать, проигнорировав Зайца и Гороха на соседних койках, Шаст так не радуется. Ведь ему рассказывают о таком человеке, как Антон Захарьин, который перевёлся в класс Попова в середине года. И у того во время этого разговора глаза тоже светятся так ярко, словно могут собой звёзды на небе зажигать. Но, вместо этого, они пробуждают в Антоне огонёчки ревности, которые хочется потушить. Перекрыть им кислород, не давая воспламениться ещё сильнее. Есть одно большое «но» — без кислорода в виде Арса он и сам задохнётся. — Он предлагает у нас в школе импровизированный театр устроить. Шаст, если идея выгорит, это же будет так круто! Да даже если администрация введёт просто театральный кружок тоже очень повезёт. Нам осталось всего по два года в школе, так что можно ещё успеть себя показать, как думаешь?! — наконец переводит тот тему с другого Антона, который кажется тем самым «сыном маминой подруги». И отличник, и активист, и волонтёр, да ещё теперь и актёр. Аж зубы сводит. — Арс, не обязательно, что у тебя осталось всего два года. Жизнь так-то и после школы есть, — всё же старается он отделаться от зудящей ревности, которая, кажется, слишком не к месту. «Арс с ним так-то просто общается. Как и со мной. Он же, в отличие от некоторых, не геюга, который на своих друзей засматривается.» — В универе времени не будет. Экономика, может быть, и не физфак, но тоже не самая простая. А мне все эти цифры… — вздыхает парень, откидываясь на стенку так, что случайно головой стукается и ойкает от боли. Его бы погладить по тёмным волосам, да только теперь подобное кажется нечестным, потому Антон может разве что с сожалением посмотреть и губы поджать, хотя это и остаётся проигнорированным. — Так, может быть, ну её… эту экономику. Поступишь в театральное. На актёра там или режиссёра, или кто там ещё есть в кино… — перебирает варианты Шастун, однако не видит в собеседнике ни капли энтузиазма. Знает, что Арсений с девятого класса готовится сдавать профильную математику и штудирует пробники так, словно бы каждый из них — его личный враг, которого нужно одолеть. Выполнить правильно все задания, а потом тесты все разом сжечь. И, наверное, это совсем не то отношение, которое должно быть к любимому делу. Хотя сам Шаст до сих пор понятия не имеет, кем ему стать в будущем. — Отца такой вариант точно не устроит, — произносит парень с толикой безнадёжности в голосе. — А как по мне, из тебя бы вышел прекрасный актёр. Во всех смыслах. Потому что Арсений красивый до такой степени, что Шастун может часами на его фотки в ВК залипать, и потому что прекрасно умеет отыгрывать то, что не имеет к произошедшему никакого отношения. Это узнаётся несколькими днями позже. Антон возвращается вместе со многими остальными диабетиками с физио, где ему, как всегда, шишки током били да вроде как печень в порядок приводили. Только Арса с ними не было — тому в кардиологии холтер снимали, так что пути их на время разошлись. Стоит лишь переступить порог отделения, как в него тут же влетает Горох, на лице которого обеспокоенность кажется слишком непривычной эмоцией, так что сразу становится понятно — пиздец уже где-то наступил, а Шастун не в курсе. — Тох, сейчас только что обход был, тумбы шманали, ну и короче… — Бля-я-ять, — только и может сказать тот, вспоминая, что у него с собой было прихвачено в больничку и спрятано не ахти как всего лишь под подушку. Остаётся лишь прибавить шагу, понимая — его вот-вот по кусочкам разберут. Доложат Стасу, тот будет ебать мозги каждое утро, расскажут матери и та закатит ему скандал. Но отсиживаться в коридоре смысла нет. Тут только если рвать когти куда-нибудь за пределы белых стен. Желательно туда, где нет ни родственников, ни белых халатов. — Вот ты где, Шастун! — доносится с медицинского поста разгорячённый голос Алёны, которая в известном «казнить нельзя помиловать» точно бы поставила запятую после первого слова. — Да я и не прятался как бы, — вздыхает он, предчувствуя разнос. Но в такие моменты стоит просто расслабиться, чтобы не начать скандалить в ответ. Ему шум не нужен, пусть орут, а он постарается как можно активнее всё это пропускать мимо ушей. — Ты ещё поязви тут! Пойдём, нам ещё всё это описывать и заведующему отделением докладывать! А такие, как ты, даже не представляют, что на нас лежит ответственность вот за таких вот идиотов! — в итоге вскакивает та из-за своего стола и фурией хватает парня за руку, чтобы потащить за собой в его палату. «Будто бы сам не дошёл», — фыркает он про себя, пытаясь выкрутиться, но тонкие пальцы с красными коготочками держат крепко, почти больно, несмотря на то, что женщина больше чем на голову его ниже. А в седьмой его уже явно ждут. Там Надежда Васильевна стоит над кроватью коршуном, ожидая того момента, когда можно будет всё высказать нарушителю прямо в лицо. Сидящие же на своих кроватях Заяц и Арс кажутся натянутыми струнами, которые вот-вот лопнут. Видимо, те застали момент первого извержения потоков бешенства сорокалетней женщины, которая не стесняется быть собой на работе — невыносимой, обозлённой на весь белый свет бабищей без личной жизни, хобби и нормальной профессии. — Мы тут, значит, заботимся о вас, государство вас лечит за бесплатно, лекарства выписывает, кормит и поит, пока вы здесь, а ты вот такая неблагодарная скотина, что пускаешь все труды врачей насмарку, да?! Ты, похоже, не понимаешь, что это всё сведёт тебя в могилу через пару лет?! — поднимает та упаковку так, будто бы у Антона там как минимум наркотики, а не лапша. Только оглядев всё, что лежит на кровати, его в мгновение отпускает. Там только леденцы, дошик и печенье. Запрещёнка, да только не такая, о которой можно беспокоиться. Пусть Шеминову рассказывают и даже матери. Та и вовсе это всё сама ему в больницу купила. — Чего такой довольный стоишь, а?! — продолжает на него кричать женщина, но Шастун, кажется, познал дзен. Потому что там опять несут что-то про то, какая он тварь неблагодарная, про смерть от отказавших почек и печени, а ему искренне насрать. Даже в тот момент, когда продолжают грозить матерью и Стасом. «Попутного ветра вам в сраку, как говорится», — смотрит он вслед Надежде Васильевне и Алёне, которые на листочках только что наконец сделали опись всего его схрона и утащили куда-то в свои закрома. — Фух, жёстко они, конечно, — кажется, Заяц только сейчас смог спокойно выдохнуть, в то время как Горох, судя по всему, в ближайшее время в палату возвращаться даже не собирается, будто бы в ней крики успели законсервироваться. — В первый раз за шесть лет спалился, — заглядывает Шастун за батарею, обнаруживая там чужие запасы и даже часть своих: вон виднеются зазубренные кончики от его любимого кофе три в одном. — Ты извини, что не успели твоё до конца спрятать, они даже не предупредили, — цыкает тот, явно всё ещё переваривая произошедшее. — Да ничего, я понимаю, — переводит Шаст взгляд на Арса, точно зная, кто не ступил и из всего его хлама достал то, за что могло прилететь куда болезненнее, нежели криками от «нянечки» и медсестры. — Сделай себе, что ли, какой потайной карман, — встаёт Попов и из заднего кармана, в который ещё и провод от помпы уходит, достаёт помявшуюся пачку сигарет, в которой ещё к тому же зажигалка лежит. — Чтобы в следующий раз, если меня рядом не будет, ты не попал, — вручает тот упаковку, на которой написано «бесплодие», обратно Антону, а тот не может не восхищаться Поповым. — Спасибо, — произносит он от всего сердца, чувствуя очень много всего одновременно. Привязанность, похожую на натянутую меж ними леску, влюблённость, ковыряющуюся в животе бабочками, благодарность, скребущую сердце. А та тоже всеми цветами переливается. От простого «спасибо» за спасённую жопу, а вместе с ней вдобавок и упаковку сигарет, до «хорошо, что именно в такого человека я втрескался по уши». А Арсений, кажется, его понимает. Подмигивает озорно одним своим кристально-серо-голубым глазом, явно готовый приходить на помощь столько раз, сколько потребуется.

***

Антону Шастуну семнадцать, когда он в три часа ночи пробирается на кухню, одалживает без спроса оттуда ручку от окна, чуть не роняет кастрюлю на обратном пути, плетётся по мрачному коридору, проходя мимо дремлющей в наушниках Иры, и пробирается на балкон в свитере, спортивках и тапках с носками. Под теми скрипит тончайший слой снега. Всё тело пробирает мороз, хотя на улице еле-еле ниже нуля, и он удивляется, почему не делал так раньше — не курил ночью, наблюдая за чёрным лесопарком, серебристыми снежинками, спускающимися с неба и переливающимися искрами свете фонарей. Щелчок, шипение, вдох. Наверное, потому, что никогда ещё не наступал его последний день, успевшей стать родной детской эндокринологии. Грустно и едко на сердце, прямо как в лёгких и на языке. Это ведь правда конец как словно бы целой эпохи. Он был здесь целых восемь раз. Знает каждый угол вдоль и поперёк. Знаком с кучей народа, знает Алёну и Иру, знает ебучего Шеминова, мозговыносящую Надежду Васильевну, знает Тортика, и даже решил дать гордое имя собственноручно привезённому из дома фикусу. Тот теперь Игнат, и о нём позаботятся более умелые в садоводстве руки Кузнецовой. Для Антона это место такое родное, что, оглядываясь назад в прошлое, он его может вторым домом назвать. Здесь были люди, которых он ненавидел, недолюбливал, терпел, с которыми дружил и тот, кого полюбил. Да и до сих пор любит. Потому они и договорились оба лечь именно на новый год — второго января, — хотя в отделении половина врачей в отпуске, и оно почти пустое. Никакой нормальный человек не хочет проводить каникулы вот так: под надзором в четырёх стенах, окруженный запахом хлорки и лекарств. Но Антон себя уже давно ненормальным признал. Да и Арс, похоже, не отстаёт, раз решился на эту авантюру: лечь не летом, а зимой. В последний раз перед их днями рождений. Перед восемнадцатилетиями, после которых вход в детское отделение закроется, да и отпадёт надобность лежать каждый год. Их уже не заставят, да и дела найдутся поважнее. «А хотелось бы, чтобы продолжалось так и дальше», — опирается о ледяные перила и выдыхает густой дым, перемешанный с тёплым паром. Хочется видеть Арса каждый год, быть с ним рядом, лежать в одной кровати, смеяться вместе с ним, на процедуры ходить, кровь брать, читать книги, смотреть фильмы. Хочется, чтобы они точно не отдалились друг от друга настолько, что перестанут называться лучшими друзьями. Даже притом, что последнюю неделю Антону только и хотелось, что его поцеловать. Когда тот улыбался ярко и блистательно; когда хихикал в кулак над его шутками; когда орал на тяжёлую задачу по математике; когда засыпал в кровати напротив весь такой из себя идеальный даже со своими крошечными недостатками. «А может быть ещё не поздно? — мелькает в голове шальная мысль. — В щёку. Ну или в лоб, пока спит?» — размышляет он над своими искушением украсть крохотный поцелуй напоследок, едва ли чувствуя за это вину. Вот такой вот он — Антон Шастун. И, похоже, что с этим ничего не поделаешь. Он ведь даже попытки кое-какие осуществлял измениться, от которых скорее блевать хотелось. — Шаст, ты чего здесь? — слышится скрип, а затем и несмелый шёпот со стороны распахнувшейся двери. — Да так, курить захотелось, — отвечает Антон, чувствуя, как голос дрожит не то от холода, не то от эмоций. Арсений выходит на широкую больничную лоджию, на которой с лёгкостью и двадцать человек поместилось бы, завёрнутый в кокон из старого больничного пледа, тоже в шлёпках и носках, только вот щиколотки всё равно видать. Утончённые, как бы мать сказала, «аристократичные», как и весь Попов, которому впору графом быть. Белокожим, голубоглазым, ходить в сюртуке и думать о высоком, писать девушкам стихи, а не стоять сейчас на балконе, кое-как укутанным, но до безумия притягательным для одного парня с горчащей дешёвой сигаретой в зубах. — Ну, главное, чтобы не спалили, — подходит тот ближе, распахивая одну свою руку с одеялом поверх, отчего она походит на крыло, которым Антона ближе к себе подтаскивают, кутая в блаженное тепло, от которого хочется плакать, но вместо этого Шаст только лишь делает очередную затяжку, которая никак не спасает. Никотин больше не кружит голову, не уберегает от бушующих нервов, не расслабляет. — А даже если спалят, то мы всё равно завтра выписываемся, — в голосе грусть с щепоткой смеха. Точно блеск холодной снежинки — отражение тёплого света. Вроде бы и есть, а на деле — лишь иллюзия. — Ага, — произносит Арс, прижимаясь ближе. Похоже, что тому тоже нелегко этой ночью. Проснулся ведь ни с того ни с сего и пошёл его по отделению искать. — Антон, — смотрит тот глазами, цвет которых в потёмках и не разобрать, но в памяти все их оттенки запечатлены с особой тщательностью, — ты ведь должен понимать, что это вообще-то не конец? Мы ведь живём не то чтобы очень далеко. — Мы за восемь лет эти сто пятьдесят километров так ни разу и не одолели, — бурчит парень, боясь надеяться на то, что всё в итоге не кончится плачевно. «Может быть, так было бы даже лучше, — проскакивает идея, от которой комок нервов в желудке скручивает до рвотных позывов. — Может быть, я бы тебя забыл». — Да ладно тебе, вот поступишь в универ, заселишься в общагу, а там повезёт и в одной комнате окажемся, а, как тебе идея? Или всё же устроимся на работу и квартиру снимем? — пытается надумать розовые мечты Попов, чтобы Шастун не унывал. — Снимать со мной одну хату не самая лучшая идея. Я, знаешь ли, носки по дому разбрасываю и забываю сразу помыть тарелку после гречки. К тому же, заведёшь себе девушку и придётся мне под дверцей на коврике ждать, когда вы закончите свои дела, — ухмыляется Шастун, хотя ему вообще ни разу не смешно. Потому что даже ожидание того, как Арс познакомится со своей гипотетической девушкой, представляется с трудом сразу по уйме причин. Во-первых — просто не хочется. Во-вторых — они ведь правда вряд ли съедутся. У Арсения обеспеченные родители, которые только рады, чтобы их сын научился жить один, но пребывал в комфорте и уюте, которые те могут предоставить деньгами. Антон же даже не уверен, удастся ли ему вытянуть русский с литературой больше, чем на восемьдесят, несмотря на все старания его матери. А меньше девяноста балов — значит вперёд и с песней в ПТУ или сразу работать на автомойке в центре их посёлка. Что, почти элитная профессия, с учётом того, что она там всего одна. — Не будь таким пессимистом. Пока я буду с девушкой, ты тоже будешь со своей развлекаться, просто у неё на квартире, — хихикает Арсений, цепляя его сильнее в объятиях под покрывалом, будто бы они должны вот-вот склеиться, чтобы никогда больше не разлучаться. Или же чтобы напоследок напиться объятиями, которые могут оказаться последними. — Не будет у меня девушки. Природа, похоже, отважила меня от вагин, чтобы со своим диабетом лишний раз не размножался. Наверное, это даже верное решение: а то, поговаривают, лет через пятьдесят глобальное потепление начнётся, а ещё перенаселение. Может, в итоге вообще зомби-апокалипсис случится. А такие, как мы с тобой, долго не протянем. У инсулина срок годности до трёх лет, а во время конца света на его создание точно ни у кого ни средств, ни времени, ни желания благодетельствовать не будет. Но если затупить и не найти аптеку с припасами, как только он кончится, то и того меньше. — Вот это ты загнул конечно, — смотрит на него удивлённо Арсений, будто бы его подобные мысли после «Войны миров Z» и «Последний из нас» не посещали. — Да и вообще, нормально ты выглядишь, так что не загоняйся. Тем более девочкам нравятся высокие парни. Хочется одновременно повернуться и рассмеяться в лицо наивному Попову, с другой — сбежать куда-нибудь в тёмную каморку, чтобы тот его больше никогда не увидел, а с третьей — отвернуться от созерцания кажущегося теперь унылым пейзажа и поцеловать того в его наверняка сейчас бледные от холода губы. — Знаю. Мне так одноклассница и сказала в начале учебного года. Мол, ей нравятся высокие парни, а заодно ещё и весёлые, — Антон не видит, но чувствует, как Арсений на него поражённо смотрит. Потому что эта история в первый раз звучит, хотя казалось, что между ними нет ни единой тайны и все темы открыты для разговора. Только вот на самом деле отношения никогда не бывали затронуты. Будто бы в парадигме их мира тех просто не существует. — Мы с ней так и не начали встречаться. Даже не попробовали. Мне это было не нужно. А потом, через пару месяцев, Лиза, наша соседка по улице, предложила с ней на др выпить… Короче, она меня скорее винищем креплёным набухала, — вспоминает тот вечер, который, по мнению Шаста, не предвещал беды, потому как Гончарова казалась максимально тихой девочкой, его одногодкой. — Ну и что-то как-то всё скатилось в карты на раздевание… — Ты с ней переспал?! — удивляется Попов, аж отшатываясь от парня так, что одеяло с одного Антонова плеча теперь исчезло, оставляя его в холоде. Неприятно, но ожидать, что его во время такого разговора и дальше нежить будут, не стоит. — Если бы. У меня в самый ответственный момент не встал. Вот мы уже голые на диване, в башке алкоголь, похер уже на всё, но даже так не хочется. Наверное, много у кого после подобного появились бы целые вагоны загонов даже без маленьких тележек, ибо тем места уже просто не нашлось. Только вот Антон с причиной своей смириться успел и от того вспоминает тот случай скорее как очередное подтверждение для себя, что девушки — не его, и то, что порно он смотрит в основном радужное — тоже. А вот на лице Арсения в этот момент отражается палитра эмоций, которых в такой момент и ожидаешь: смущение, недопонимание, но к тому же — сожаление. Вот от него прорывает на нервный смешок. — Да ладно тебе, меня ещё не успела нагнать импотенция с пачек сигарет, — всё же стягивает уже самостоятельно с себя остаток чужого одеяла Шастун, чтобы завернуть Арсения, точно капусту, на которую тот постепенно становится похож, всё больше и больше хохлясь от холода. — Антон, ты это всё к чему вообще? Иногда проблемы лучше решать быстро и резко, как пластырь срывая, и долго с ними не возиться. Тем более, как оказалось, у него самого на них тоже аллергия. — К тому, что у меня девушки не будет, потому что они мне не нравятся, Арс, — в руке остаётся один лишь фильтр, потому гаснущий бычок летит вниз, очерчивая оранжевым светом свою траекторию, пока не падает в серебристый снег. — «Если ты не голубой, нарисуй вагон другой». Такая вот детская дразнилка есть, и, знаешь, мне в таком случае не пришлось бы даже карандаша брать в руки. Антону одновременно плохо настолько, что, кажется, легче просто с веранды спрыгнуть вниз в надежде, что всё-таки насмерть. Или же хотя бы сразу всей пачкой затянуться, как волк в «Ну, погоди». Голова кругом, живот крутит, а ещё немного подташнивает. Всё потому что Арсений смотрит на него немигающим взглядом, будто бы пытаясь понять: не шутка ли это? Такая большая и очень глупая, даже успевшая уже затянуться. А ещё несмешная ни для одной стороны. Потому что видно, как тот жуёт губы, нервно сглатывает и не знает, что сказать. Не каждый день его лучший друг признаётся в том, что он гей. Но вместе с тем Антона кроет облегчением на сердце. Выговорился наконец. Тайн никаких теперь и впомине нет, как недомолвок и вранья. Жаль только, что на него теперь смотрят опасливо. Будто бы теперь от Шаста можно ждать чего угодно, хотя тот на самом деле и может разве что опереться о ледяной поручень, надеясь, что ржавая железная конструкция не решит окончить их разговор на столь неудобной ноте. Та поскрипывает неуверенно, точно решив поныть вместо самого Антона. Ему только молчать, смотреть и слушать остаётся. Своё он уже отговорил по полной. — То есть ты имеешь в виду, что… голубой? — кажется, что обидеть «педиком» или «пидором» не хотел, а произносить в гомофобной России «гей», не без презрения, тоже весьма сложно. Антону на это потребовалось несколько долгих месяцев самотерзаний, самобичеваний и, конечно же, самоисправлений. Так что в какой-то степени всё не так плохо, как могло бы быть. Ведь Арс не выглядит сейчас человеком, готовым швырнуть в него что угодно и наорать. Скорее тем, кто бы предпочёл оказаться в любом другом месте, кроме этого. — Угу. «Мама, я — гей, папа, я — гей», — пытается добавить по привычке толику шутки. Потому что смотреть на стремительно отдаляющегося Арса чертовски больно. Скальпелем по лёгким, молотком по коленям, удавкой на шее. Тишина. Липкая и напряжённая, накрывает их с головой и Шаст даже благодарен морозной погоде. На холод можно отвлечься. Почувствовать, как тот заставляет мышцы сокращаться в попытках согреться, отчего его мелкой дрожью бьёт. А ещё можно притвориться, что в том, как он сам себя в объятиях прячет, тоже виноват мороз, а не пронизывающее каждую клеточку возникшее чувство одиночества. Потому что по серо-голубым глазам напротив видно — как раньше никогда не будет. Теперь не только потому, что они никогда не встретятся в стенах больницы. Теперь они друг другу не совсем друзья. — Я… — пытается наконец сформулировать мысль Попов. Тому хочется сказать: «не утруждайся, уверен, что бы ты ни сказал, всё станет только хуже», — но у Антона губы схлопнулись, едва ли не друг к другу приросли. — А я тебе нравлюсь? Арсений, кажется, и сам прекрасно знает ответ на свой вопрос. После стольких лет с их редкими встречами, долгими разговорами и переписками нельзя было не почувствовать то, сколь близко к нему пытался быть Шастун. И если раньше, те прикосновения, взгляды, смех и фразы казались проявлением дружбы, крепкой, но своеобразной, то сейчас всё, как на ладони. Будь на его месте девушка, той бы было наверняка приятно услышать, что Антон к ней испытывает чувства. Даже если это невзаимно, даже если той он был бы даже неприятен — она могла бы потешить своё эго, посмеявшись над ним, или же пропищать «спасибо, но мы не созданы друг для друга». В любом случае было бы проще и легче глядеть той в глаза, ведь произнесённое вслух «ты мне нравишься» никем бы не порицалось и не вызывало омерзения. Арсений выглядит как человек, который знает ответ на свой вопрос, но про себя всем богам молится, лишь бы ему соврали. Антон же сегодня идёт ва-банк. Какая разница, если и так на его счету не осталось нервных клеток? — Я в тебя влюблён последние года два. А что до этого — понятия не имею, — на одном дыхании признаётся парень, видя, как каждое слово впивается в Арсения иголками, из-за которых боишься с места двинуться, а то ведь могут и глубже под кожу заползти, разодрать мышцы, сосуды, вены и артерии. У того взор стеклянный почти. Холодный, отдалённый. Прекрасный, как крохотные снежинки, летящие с неба, и такой же неприкасаемый. Тронешь — растает без следа. — Думаю, я лучше пойду, — лепечет тот, отводя взгляд в пол и натягивая на себя одеяло практически с носом. Будто бы укрыться от зелёных глаз хочет как можно тщательнее. Чтобы не нашли его, не потревожили мыслей, в которых и так творится нечто страшное. Антон не возражает, лишь глядит на то, как Арсений разворачивается и, оставляя за собой тёмные следы на тонком слое снега, уходит, прикрыв не до конца за собой дверь. Хорошо хотя бы, что не забыл, что захлопывать её нельзя — а то Шастун околеет в одиночестве на холоде. И ни свитер, ни ещё одна выкуреная сигарета ему не помогут. «Значит, вот так всё кончится», — выдыхает тот в небо дым, наблюдая за тем, как тот растворяется в безлунной ночи. У него в голове пусто, на сердце тяжко, в лёгких жжётся, как и в глазах. Не от дыма. От капелек влаги, которые сами по себе из слёзных желёз выделяются, колятся сотнями крошечных иголок, заставляя чувствовать себя ещё хуже. Через них эмоции совсем не хотят тела покидать. Совсем наоборот — служат лишним напоминанием о том, как всё хуёво. Признание в последний день. Можно подумать, что лучше и не придумаешь. Точка стоит аккурат в конце главы. Так, в общем-то, и должно быть по правилам русского языка и литературы. Правда Шастун бы предпочёл натянутое многоточие. Потому что, откинув очередной бычок, он возвращается в тепло здания, чувствуя, как онемевшие конечности наконец могут расслабиться, однако только лишь они, но не скулящее в затяжной агонии нутро. Шастун сам теперь не может даже вернуться в палату. Там ведь Арс. Укутанный в кокон, нежелающий его видеть и слышать, решивший смолчать и просто уйти. Арсений, который знает теперь, что его лучший друг предпочёл бы стать совсем иным для него человеком. Потому Шаст лишь относит ручку в положенное место, тихонечко шлёпая подошвами по линолеуму, оставляя за собой влажный след. Звук раздаётся по сонному отделению, точно таймер на часах. Однако такового здесь не существует, а обычные настенные, со стрелками, тикают, указывая на половину пятого. Ему бы и самому прилечь, зарыться в привычный отвратительный плед и считать минуты до побудки, когда можно будет выписаться в последний раз, сбежав к себе домой, оставив позади все те моменты, которыми нельзя не дорожить. Оставив позади Арсения, которого нельзя забыть. Только вот вместо этого он бредёт к аквариуму и достаёт оттуда Тортика. Черепаха несколько секунд дрыгает лапами, а после втягивает голову под панцирь, глядя своими недовольными глазками на Шастуна. — И ты туда же, — шепчет парень, опуская того на пол. С Тортиком на самом деле тоже как-то грустно прощаться, как и с Ирой, которая просыпается ближе к шести и не понимает, чего парень разложился на диване в коридоре и грустным взором наблюдает за тем, как пресмыкающееся безуспешно пытается проникнуть в процедурку. — Не расстраивайся ты так, зато лежать теперь раз в год тебя точно никто не заставит, будешь свободен, — произносит та, предлагая маковую сушку, вопреки всем местным правилам. Щедрое предложение, но даже оно никак не может привести его в порядок. Особенно притом, что неумолимо близится рассвет, а вместе с ним завтрак, перед которым все диабетики идут мерить сахар. Шаст же самый первый не только потому, что всё это время валялся на диване, но и потому, что не хочет встречаться с одним определённым человеком. Самому теперь чуть стыдно, но вместе с тем кажется, будто бы если Арс его не увидит, то точно не обозлится, не скажет что-то жёсткое, от чего на душе будет не просто тяжело, но гнусно и обидно. Только вот нельзя не наткнуться друг на друга, когда ваши вещи в одной комнате, а вы должны разъехаться своими дорогами буквально через полчаса. Антон входит в палату опасливо. Будто бы его на месте могут вот-вот прихлопнуть, точно букашку, несмотря на свои почти два метра роста. Но этого, ожидаемо, не происходит. Никто на него не накидывается ни со словами, ни тем более со свёрнутой трубочкой газетой или тапком. У Арса уже все вещи собраны, лежат аккуратно по сумкам перед заправленной кроватью, на которой с телефоном разложился он сам. — Привет, — неловко здоровается тот, отнимая глаза от экрана. — Привет, — вторит ему Шаст, не имея ни единого понятия, что ещё можно сделать в сложившейся ситуации, кроме как сесть на собственную койку. Будь у них сосед, хотя бы появился бы какой-никакой, но отвлекающий фактор. А так они один на один друг с другом, а ещё мыслями и чувствами. В итоге приходится и самому потянуться за телефоном, чтобы залипнуть в ленту ВК. Технологии — вот оно спасение страждущих! Можно если не по-настоящему уйти от проблемы, то хотя бы сделать вид, что она не колышет, даже если внутри ураган. Антон, в свою очередь, пролистывает всё, практически не глядя, а если точнее — его взгляд всё больше бегает от Арсения к экрану, а на том выцепляет не очередные мемы с trollface, а строку со временем. За ним должны заехать буквально через тридцать минут. Не так уж и много, но если представить, что это тридцать раз по шестьдесят секунд, то появляется ощущение затянутости. Мгновения жвачкой ползут, на которую липнут все возможные страхи и беспокойства. В этой атмосфере он всем телом вздрагивает, стоит приложению пиликнуть о наличии нового непрочитанного сообщения. Открывать не больно хочется: там может быть Макар, растопивший с пацанами баню прошлым вечером, или же Выграновский, набивший себе очередную татуировку и ищущий тех, кому ещё не успел ею похвастаться. Однако Шаст всё равно нажимает на значок диалога и тут же хочет перезагрузить страницу или на крайний случай глаза протереть. Потому что ему написал Арсений. Арсений, который сидит на соседней кровати и взглядом стреляет на поражение, хотя наверняка сам думает, что делает это совсем незаметно. А в сообщении один из один любимых Антоновых мемов с дамой с кандибобером про то, что они прошли афганскую войну в виде детской областной. Шастун хмыкает себе под нос и видит краем глаза, как Попов сам улыбается. Если уж и оставлять события прошедшей ночи в той самой ночи, то только так. — Сам делал? — решает прервать он молчание, наконец нащупывая нить того, как можно и нужно себя теперь вести. — Вот этими самыми пальцами! — делает «волнушку» Арс, наконец не пряча взгляд за экраном и смотря открыто, без былой колкости. Видимо, решил всё произошедшее вычеркнуть, словно бы признания и не было. Антону до сих пор тяжело, но он за такое отношение благодарен. Потому что на прощание, когда его у лифта уже ждёт мать с дедом, ему удаётся урвать объятие. Неловкое, но вместе с тем достаточно тёплое, чтобы вспоминать о нём днями и ночами, понимая — оно последнее. — Ещё увидимся, — шепчет ему на ухо Арс, заставляя кожу пойти крупными мурашками, от которых, кажется, даже волосы дыбом встают. — Надеюсь, — напоследок сжимает его сильнее Шастун, чтобы отпустить, точно синицу из рук. Жаль только, что журавля никакого и в помине нет.

***

Антону Шастуну ещё нет восемнадцати, когда следом за его поздравлением Арса с днём рождения в личку прилетает совсем не то фото, которое он хотел бы видеть. После выписки из больницы они всё ещё продолжают переписываться, правда разговоры по телефону сходят практически на нет, а сообщения по большей части содержат в себе мемы, с которых уже перестало пробивать на смешки, а ещё фотографии, приковывающие к себе всё Антоново внимание. По большей части на них сам Арс, который, кажется, делает те по двадцать раз на дню, если не больше. То с распускающимися подснежниками, то на фоне граффити, то просто дома, где можно заметить ряды книг, выстроенных в шкафу целой стенкой. Понимать, что они резко стали меньше общаться, ощущается весьма болезненно. Однако Антон не может винить в этом Попова. Его разве что понять можно, а на себя внутри орать за то, что не можешь нормальный диалог сам завести. Только отправить фото Рыжика — кота, который, кажется, живёт даже не на две семьи, а на целый район. Оттого морду себе такую наел, что остаётся лишь умиляться его огромным толстым щекам. Когда наступает день рождения Арса, Шастун всё думает над тем, как его правильно поздравить. Что именно написать? Не просто ведь счастья-здоровья пожелать? О «любви и успехах в личной жизни» из его уст как минимум странно прозвучит. Потому он всё откладывает этот момент до вечера. Строчит что-то одно, после удаляет и начинает кутерьму заново до тех пор, пока не наступает вечер, а последняя отосланная вчерашним днём фотография не начинает нервировать, хотя на ней просто одуванчик из сада. Он стоит на улице, чувствуя, как прохладный весенний воздух заливает лёгкие, холодит шею. Растения их с матерью заросшего сада чуть покачиваются, задетые ветерком. За забором изредка слышен гул моторов и шуршание щебня от проезжающих мимо машин. В домике, из окна которого льётся золотистый снег, шумит льющаяся из крана вода. Тишь да гладь, красота да благодать. Одни руки, в которых мерцает экран полуразряженного телефона, неприятно ломит. Те силятся написать текст так, чтобы воюющие меж собой сердце и мозг заключили перемирие, найдя в этом поздравлении компромисс. Потому в итоге он всё сводит в шутку. Клоуном ведь быть куда легче, не правда ли? «Кхем-кхем, Арсений. В этот день, я, а также все тараканы моей головы, единогласно поздравляем тебя с днем рождения. Для нас всех это важный день, ибо иначе, не появись ты 18 лет назад, у нас не было бы лучшего друга, с которым можно хорошо провести время и обсудить любую хуиту, появившуюся в стане тараканов. Ты один из тех немногих людей, кому я пишу поздравление от чистого сердца, ненатянуто и правда хочу поздравить тебя сим сообщением, так что напоследок, принимай сказанное хором мной и тараканами вот что: поздравляю тебя, и желаю денег побольше, на твой любимый шмот, авторские работы, которые тебе всё не удаётся приобрести, поездки и веселье. и все, чего бы то ты ни захотел. А за деньгами и остальное появится, ибо, как известно, на них разве что дружбу не купишь, ну а тут уже и я есть». Антон чувствует себя едва ли не тем самым дальним родственником, который произносит длиннющий тост за столом, за которым его никто на самом деле слушать не хочет, но вынужден. Однако, с другой стороны, он правда хочет того поздравить, может быть, всё же даже придумать, какой презент купить, чтобы подарить, отослав по почте. Потому как одного лишь этого длиннющего сообщения для изливания души точно не хватает. Тем более в нём он был не до конца с собой и Арсом честным. Не только дружбу нельзя купить. Всё же Шаст нажимает на отправить, чувствуя нарастающий в горле комок нервов, который и вовсе дыхание перекрывает, когда рядом с аватаркой возникает значок онлайна, а ещё через пару мгновений сообщение оказывается прочитанным. От смущения хочется приложение закрыть, но Шаст только лишь вдыхает поглубже прохладный весенний воздух и елозит спиной по стене собственного дома. Тоже холодной, но к тому же ещё и не больно чистой. В этот момент бы покурить, да только где-то за окном мать гремит тарелками на кухне, пока на плите скворчит масло, а на улицу вываливается запах жареного лука и мяса. Не хотелось бы попасться столь глупо. Хотя через несколько секунд это перестаёт иметь значение. Потому что приходит ответ. «Спасибо!», от которого веет праздным безразличием, но, что самое неожиданное, а вместе с тем бьющее под дых — фотография. На ней, как всегда, Арсений. Красивый такой, явно чуть-чуть подвыпивший. Не более двух бокалов вина — всё как им и рекомендуется. Только вот на изображении есть и второй герой, а если точнее, то «героиня». Черноволосая девушка, чьи локоны спускаются ниже плеч, а глаза с длиннющими ресницами чуть прикрыты, когда та целует Попова в щёку. Прямо меж того квадрата родинок, являющегося идеальной мишенью. Только вот похоже, что не одни лишь Антоновы губы к ней страстно тянет. От увиденного противно до той степени, что мобильник хочется отбросить в ближайшие кусты и туда же наблевать. — Знает же, но всё равно отправил, — шепчет тот, чувствуя, как горло спирает. Сделал это назло? Или же решил наглядно показать, что Антону с натуралом точно не светит? Шаст ведь не подбивался ни разу никак, не намекал даже, что хотел бы отношений, а тут столь неприятный сюрприз прилетел, раскрасив некогда волнительный, но приятный вечер в ржавые тона. Подобное буквально удар ниже пояса, за который было бы логично в бан отправить и больше не отвечать на чужие сообщения. Потому что со стороны Попова это подло. Только вот всё, на что хватает сил, так это наконец перестать вглядываться в фотографию так, словно её взглядом из истории мира, а не одного лишь телефона, стереть можно. Вместо этого он заходит в другой чат, в котором ещё два человека помимо него самого. Они, может быть, о его ориентации понятия не имеют, зато точно поддержат, ибо их девиз: «Творить хуйню — дело святое». «Пацаны, вы как за то, чтобы в гараже сегодня собраться?» Одобрительные сообщения от Макара с Эдом приходят буквально в течение пяти минут, каждый раз благодатно отвлекая от желания зайти в чат с Поповым. У кого-то сегодня вечеринка совершеннолетия, а у других пьянка на капоте десятки с блейзером и креплёным, дедовским, домашним вином. До гаража он сбегает даже не зайдя домой. Глюкометр и инсулиновая ручка остаются в комнате, а мать оповещена только лишь через СМС. Не хочется быть вдруг остановленным её укоризненным взором или же криками с матами. Всё от настроения зависит. Только лишь ключи снимаются с крючка у самого входа. Потому до гаража он добирается быстро, не забыв забежать в киоск, купив там двухлитровую бутылку красной жижи, больше похожую по запаху на стеклоомыватель. Однако, встретившись с парнями и попав в провонявший соляркой гараж, он заливает напиток вовсе не в машину, а в себя самого, заставляя Эда и Макара глядеть на него с удивлением. Всё же Шастун обычно больше трёх бутылок пива не выдувал, а тут, кажется, едва ли не в одного решил нажраться. Они, конечно, тоже не отстают, заводят разговоры о том, как было бы неплохо автосервис свой открыть или тату салон. Антон же по большей части слушает и пьёт, чувствуя, как его потихонечку уносит, стоит утечь половине бутылки. Мысли в голове разжижаются, становятся кашей, которая способна разве что ржать над тупыми шутками, периодически уходя в уныние, стоит Макару с Эдом упомянуть о своих девушках, которым те в какой-то момент хотят позвонить. Не то, чтобы ощутить на себе ободряющие пиздюли, не то надеясь, что им сегодня перепадёт. Антон же, слыша доносящиеся из чужого динамика крики Яны, тоже решает достать телефон. Голова у него кружится так, что пошевелиться страшно — кажется, что вот-вот с шарнира слетит. В таком состоянии даже пароль ввести сложно, но с третьей попытки удаётся. Пальцы больше на сосиски негнущиеся и слишком большие для экрана похожи, но его это мало беспокоит, когда парень всё же распознаёт нужный диалог и решается набрать в нём: «4то жто такач?» — совершенно не обращает внимания на написание. Даже великий Т9 не способен до конца расшифровать эту мысль, потому сообщение отправляется в своём первозданном виде. Только в этот раз Попов не появляется в онлайне сразу. Это разочаровывает. Как и то, что алкоголь не наполняет его настоящим счастьем и весельем. Кажется, точно бы лишь оболочка снаружи на всё ярче реагировать стала, да и только. Даже сигареты кажутся лучше. Потому Шастун закуривает под чужие фуканья, гонящие его на улицу. Только вот стоит попытаться встать, как оказывается, что ноги не держат, а взгляд расфокусирован, не даёт даже нормально на тлеющей в руке сигарете сосредоточиться. В итоге до входа он скорее доползает, слыша позади смех. Не то над ним, не то по какой-то иной причине. Его это сейчас совсем не заботит. Хочется разве что голову как-то прочистить. Однако делать это табаком была не лучшая идея. После третьей затяжки, едва стоя на ногах перед гаражом, он чувствует, как его начинает тошнить и успевает разве что голову вперёд вытянуть, дабы на себя не попасть. Где-то там позади выползает не такой пьяный Макар и следит за тем, чтобы Шастун случаем не потерял равновесия и в свою же блевоту не грохнулся. — Тебе, кажется, хватит, — звучит рядом голос, но Антон пропускает все слова мимо ушей. Только лишь мирно следует туда, куда его направляют, а именно — на заднее сидение автомобиля, откуда его ноги торчат, точно две соломинки, за которые ни одному утопающему не стоит хвататься. В голове вертолёты, во рту горечь. Омерзительно. Но вроде как сейчас даже плевать на всё. Можно закрыть глаза и не думать больше ни о чём. Он таки добился того, что мысли растворились целиком и полностью, не давая тем мучать своего хозяина.

***

Антону Шастуну всё ещё нет восемнадцати, когда он попадает в реанимацию и ощущает себя так, что был бы, в общем-то, не против сдохнуть как можно скорее. Скорая ехала медленно, явно не спеша, пока вокруг парня вились все, кто только мог. Эд и Макар, проснувшиеся с дичайшим похмельем всё так же в гараже и начавшие подозревать, что с Шастом реально что-то не так, когда тот сказал про повышенный до предела пульс и захотел померить сахар, но не только вспомнил, что не взял с собой ни глюкометра, ни ручки, но и встать нормально не смог. Похмелья могут быть ужасными, но не до такой степени. Мать и дед явились чуть позже, обнаружив, что аппарат не может даже измерить уровень глюкозы в крови, потому как тот слишком высок. Антон мог разве что стонать от отвратительных ощущений, вставших на передний план всего его бытия, оказавшегося под угрозой. Тело буквально кричало о том, что происходящее опасно. Что смерть или кома буквально в полушаге. Но он о них не мог думать. Потому что, когда тебя мучает тошнота, пульс в виде двух сотен ударов в минуту и одышка, хотя лежишь, едва шевелясь, хочется лишь чтобы всё прекратилось. К тому же, помимо этого, на него навалилось похмелье, бившее болью в голове, ломившее каждый миллиметр тела, которому стало внезапно холодно. Скорая подъехала к гаражу, раздражая слух сиреной, а глаза мигалками, лишь через полтора часа, за которые у некоторых людей, бегавших вокруг него, кажется, появились новые седые волосы. Когда его только приняли, то всё время расспрашивали, как это случилось, попросили самостоятельно раздеться догола, что оказалось отдельным испытанием, и повезли по подвалам, в конце пути через которые самому же пришлось кое-как перелезть на кровать в реанимации, чуть не свалившись несколько раз на пол. Потому что тело скорее напоминало собой жидкость. Или же кислоту, разъедающую его самого. Удивительно, что во всей этой ситуации больше всего запомнился подключичный катетер, который вошел столь болезненно, что Шастун не сдержал болезненного «сука!», рвущегося изо рта. Зато противорвотное показалось одним из самых чудесных препаратов в мире. С ним себя можно было почувствовать чуть менее ничтожным. Дальше же его ждали капельницы, мониторинг сердца, трубочки у носа, подающие кислород, и ещё много-много проводов. Почти как в фильмах — вокруг тоже куча компьютеров, которые пищат, раздражая слух. То, что он так и не впал в кетоацедотическую кому, явившийся через три дня в палату Шеминов называет чудом. Антон же теперь думает лишь о том, что он долбоёб, раз довёл себя до такого. Но то, что через три дня он чувствует себя прекрасно и хочет уже наконец встать по-нормальному со своей лежанки, больше похоже на чудо. Как и практически идеальные анализы. Видимо, капельницы из него всё вымыли так, как ничто иное не могло. Даже на душе не особо скверно от воспоминаний, почему он так психанул и нажрался в прямом смысле вусмерть. Целых пяти дней без возможности взять телефон в руки и увидеться с кем-либо помимо санитаров, медсестёр и Шеминова. Всё, что ему, помимо завтрака, обеда и ужина, давали, так это книгу «Разоблачённая Изида», которая чисто по названию сперва показалась Шасту любовным романом, но стоило открыть первую страницу, как он понял целое ничего, и даже спустя двадцать положение никак не изменилось. По крайней мере, не изменилось относительно книги. Однако если говорить о нём самом, то теперь его везут на коляске голого, в одной простынке, через всю больницу, пока не встают перед знакомыми стеклянными дверьми. «И вот мы снова встретились», — Антон смотрит на надпись «Эндокринологическое отделение» и хочет рассмеяться себе прошлому в лицо. Всего несколько месяцев назад думал, что больше сюда никогда не явится, но вот он снова здесь. — Ты теперь, Шастун, знаешь ли, почти легенда, — Ира смотрит на него в удивлении, но она приветлива, как и всегда. — Я таких случаев, что к нам попадали после пьянки в таком состоянии и в себя приходили, даже и не припомню. — Сам в шоке! Хотел призраком отделения стать, но не тут-то было! — смеётся он, заворачиваясь сильнее в простынку и чувствуя себя совсем некомфортно, когда вокруг бегают дети, которые кидают на него пораженные взгляды. В то же время на нём из «ниток» только постельное бельё. — Думаю, мы и без твоего духа здесь обойдёмся. — Так его в какую палату? — спешит оборвать обмен любезностями санитар из реанимации, везущий его коляску. — В четвёртую, — проверяет девушка списки. — Тебе как раз вещи завезли утром. Я туда и отправила ждать. Антон благодарственно вздыхает от услышанного. Похоже, что мать всё же не оставила его здесь с голой жопой. Удивительно только, что её в отделение пустили, но это ведь особый случай, да? Он сам свои манатки ни в жизни бы не допёр, будучи одетым в одну лишь простыню, которую вряд ли можно тогой вокруг себя обернуть. К тому же руки, ноги и спина после пяти дней отсутствия каких-либо физических нагрузок и перенесённого организмом стресса тоже не смогли бы сию задачу исполнить. Подъезжая к четвёртой палате, он уже заранее готовит виновный взгляд, который готовит, мол, прости, мама, дурака такого; это никогда больше не повторится! Только есть одна проблема. Похоже, что с адресатом своего немого послания он немного ошибся. Стоит коляске завернуть за угол направо, как Шастун видит человека, которого в стенах больницы больше не планировал встретить. Только теперь на нём не привычные спортивки или шорты с футболкой поверх надеты, а бахилы и узкие джинсы, из которых острые коленки точно бы решили сами себе путь на свободу прорвать. Даже обычную однотонную майку заменила одна из тех дурных футболок, в которых тот фоткается всё время. Антон въезжает в палату, разинув рот так, что летом на улице мог бы мошками объесться. Ведь Арсения он никак не ожидал увидеть. Да ещё и с теми самыми сумками под ногами, с которыми Шаст привык ездить в больницу. — Ты чего здесь… — в итоге вырывается неуверенная фраза, из-за которой Попов таки отлипает от экрана и глядит на него своими голубыми глазищами. В тех острит строгость, застыло беспокойство и светятся огонёчки облегчения, да только в тёмных кругах под ними легко различима усталость. Такая, что, кажется, даже Антонову перебьёт с лёгкостью. — Ты как вообще до такого додумался, а?! — первое, что произносит Арс, а Антон ёжится в своей простынке, чувствуя себя голым не только физически. Стыд умеет обнажать материи души, оставляя те на расправу осуждению, шпарящему раскалённым металлом по неприкрытым мясом нервам. Шастун тупит взгляд в пол, слыша, как из-за спины доносится недовольное: «Давайте без разборок, иначе вы будете вынуждены покинуть отделение» — на что Арсений на мгновение отвлекается от созерцания Антона взглядом, что тяжелее свинца. Шаста тот топит, уводя в пучины стыда, и он лишь слышит, как Попов огрызается своим «извините», повисающим в воздухе. Парню не помогают скорее перекатиться на кровать, где он кутается в сбитое по краям одеяло, не будучи готовым пока даже пытаться одеться при всех присутствующих. Тот же факт, что санитар исчезает буквально через минуту, прихватив с собой коляску и оставив молодых людей вдвоём, не делает сложившуюся ситуацию лучше ни на грош. Излишне спокойные пять дней в реанимации, где его холили, лелеяли и, в прямом смысле, жопу подтирали, теперь кажутся буквально прекраснейшими моментами жизни в сравнении с напряженным молчанием, которое разбавляется разве что шумом из коридора. — Так как ты вообще до такой херни додумался, Антон? — в этот раз голос мягче, видимо, заметил, что Шастуну сейчас не просто плохо, а хуёво. Злиться на него, такого тощего, но вместе с тем опухшего и несчастного, просто невозможно. По крайней мере, нет моральных сил разводить оры и крики, когда приехал к нему добровольно. — Прости, — только и может сказать парень. Ведь не признаваться в том, что Антон решил набухаться, лишь потому что Арсений прислал ему фото с девушкой? Его, кажется, оставили бы после такого одного наедине со шматьём в сумках и больше никогда бы с ним не заговорили. По крайней мере, так кажется ему самому. — Шаст, — вздыхает парень и пересаживается с решетчатого каркаса кровати напротив прямо ему под бок. Это ощущается так правильно, что можно было бы заплакать от нахлынувшей ностальгии, если только можно было отпустить себя. — Мне не нужны твои извинения. Я просто хочу знать, что это не повторится, — упирается тот лбом в его плечо, растрёпывая себе тем самым чёлку и глуша голос в покрывале. Антону того теперь хочется обнять, да только руки все под слоями ткани, из которой выпутаться сложно будет, а тревожить Попова не хочется. Тот точно кот, которого боишься спугнуть, и потому замираешь весь, наслаждаясь моментом. — Мне такого опыта теперь на всю жизнь хватит, так что обещаю не пытаться повторить, — это правда, что пить теперь ему, наверное, больше никогда не захочется. По крайней мере, сейчас даже от мыслей о малейшем градусе воротит. — Ты как вообще здесь оказался? — решается он на интересующий вопрос, с сожалением ощущая, как Попов отстраняется, чтобы говорить не в одеяло, а глядя в глаза. От них не то убежать хочется, не то с головой нырнуть. — Тебя в онлайне три дня не было, и ты всё это время не отвечал на звонки. Я сперва подумал, что ты на что-то обиделся, но ведь у тебя зависимость от мемов. Ты мог бы мне не отвечать, но должен был хотя бы в сети появиться. Но после того странного сообщения — ничего. Антон плохо помнит, что именно он писал последним, но уверен, что это был вопрос про девушку на фотографии. Неужели он его набрал настолько невнятно? — Так что пришлось писать твоим друзьям. К счастью, о существовании Ильи я запомнил… и он сказал… что вы втроём в гараже напились, тебя скорая увезла, а дальше он даже не знал, что там с тобой сейчас, — видно, что Арсению тяжело это всё говорить и вспоминать. От того Шаст может лишь своё тупорылое поведение проклинать, понимая — он заставил волноваться кучу народа, хотя он такого беспокойства вокруг своей персоны никак не заслуживает. — Он дал телефон твоей матери, так что я съездил к тебе домой. — Чего?! Такого поворота он не ожидал хотя бы потому, что это странно до одури. Они ведь ни разу так друг до друга не доезжали, не преодолевали трёхчасовую дорогу, чтобы встретиться где-нибудь иначе, кроме как в этих самых стенах. А тут Арсений осуществил мечту этих восьми лет, и точно успешно. — Автобусы до вас едут, конечно, отвратительные, но это было не так сложно. Можно было и раньше к вам так съездить. Сидит рядом, делает вид, что сказанное — полный пустяк, но Шаст замечает и в голосе, и в уголках губ самую настоящую улыбку. Такую, которая с потрохами выдаёт истинный настрой Попова. Несмотря ни на что, тот счастлив, что с Антоном всё в порядке. Что он побывал у него дома, явно помог занятой на работе матери собрать его вещи, может быть, застал бродящего по саду Рыжика, донёс сумки до автобуса и всё это сделал сам. Выполнил программу максимум, о которой они так долго лишь думали, довольствуясь малым. Однако в этот раз терпение истекло. — И как тебе? — не знает даже, о чём именно спрашивает, просто хочет дальше Арсения слушать, не переставая. Слишком давно его голос не звучал рядом. — Тётя Майя о тебе беспокоится сильно, просила передать, как ты. Хотя ты ей лучше сам набери, телефон в боковом кармане сумки, — кивает тот на пол, но не лезет в кипы вещей. Не время сейчас, чтобы отлипать друг от друга, когда на душе постепенно становится хорошо. — Да, я ей позвоню. Спасибо, что привёз вещи, а то вот так вот как-то не комильфо, — оглядывает Антон покрывала и простынки, в которые укутан. Скрытая, но всё же очевидная нагота всё ещё смущает до одури. — Может быть… тебе помочь? Ну, я имею в виду одеться, — спрашивает Арсений. И ладно бы, если бы ни в голосе, ни во взгляде не ощущалось никаких странных ноток, но нет. Шаст их слышит прекрасно, даже замечает в чуть порозовевших щеках, отведённых в сторону и непривычно для Попова зажатых плечах. Тот смущён своим предложением, только вот зачем он его сделал, понять слишком сложно. Из-за неловкости? Да бред какой-то, он бы просто в таком случае вышел на время, оставив парня самому разбираться с манатками. Хотел намекнуть, что пора бы тому одеться? Тоже сомнительно, Арсений как никто иной умеет намекать скрытно, но ясно и понятно, а не так, что сидишь и гадаешь, как сейчас. Дружеская помощь? Странно, с учётом того, что он знает о чувствах Шаста. — Ничего, руки-ноги есть, сам справлюсь. Только сумку нужную дай, пожалуйста, — бормочет он, скидывая с плеч покрывало, оставаясь в просвечивающей тонкой простыни. Арс на нём долгий взгляд оставляет перед тем, как пододвинуть нужный баул за лямку и выскользнуть из палаты в коридор. Происходящее сейчас ощущается совсем иначе, нежели все прошлые года. Может быть, это всё та же больница, и даже люди в ней не меняются, только вот эмоции совсем иные. Не только потому, что ноги плохо слушаются, когда он через них на себя трусы и шорты напяливает, а в палате, рассчитанной на троих человек, больше нет ни единой другой застеленной кровати. Дело в самом главном компоненте, который в голове всплывает, стоит задуматься о собственной болезни. Арсений больше не такой, как раньше. Это не хорошо и не плохо. Перемена в его настрое тонкая, едва заметная. Прямо как различие цветов лаков, в которые девушки себе ногти красят. В том, кажется, за прошедшее время наконец смешалось всё. Дошло до кипения, остыло, став однородным и стабильным. Когда на теле наконец оказывается комплект одежды и одни лишь ноги остаются без тапок только в носках, а Арс так и не возвращается, Шаст всё же выискивает в боковом кармане собственный мобильник. Тот перед выходом, видимо, не забыли подзарядить. Всё же за пять дней батарея точно успела бы скатиться до нуля, а сейчас показывает целых девяносто процентов. Однако внимание привлекает совсем не она. Стоковые обои застилают оповещения о двенадцати пропущенных звонках, трёх сообщениях и семнадцати колокольчиках в ВК. Глядя на такую картину, хочется взвыть сиреной. Однако вместо этого он лишь вводит пароль и окунается в бездну происходившего за последние несколько дней. Арсений: «Шаст, ты что имеешь в виду?» «Мог бы и отредактировать сообщение, а то ничего не понятно» «А, ты имеешь в виду, кто со мной на фотке?» «Это Настя, я тебе о ней рассказывал, она любит портить кадры» «Давай созвонимся, а то я тебя давно не слышал, грустно даже как-то. Жаль, что тебя сегодня рядом нет» Пришло всё в один вечер. Похоже, в тот момент, когда Шаст, вероятно, уже лежал в отключке, в состоянии между сном и обмороком, пока никто не подозревал, что его уже следовало везти в больницу. А там, в более чем в ста пятидесяти километров от него, Арсений успел наделать ещё несколько фотографий и прислать те без подписей. Он в компании каких-то людей, среди которых виднеется на заднем плене Настя, обжимающаяся уже с другим парнем. Он на балконе, делает вид, будто бы прячется за фикусом. Он на лестничной площадке бежит вниз. Персиковый рассвет, служащий фоном для крошечной постановки. Антон на сто процентов уверен, что это два Арсеньевских пальца, на которых ручкой нарисованы улыбающиеся рожицы. Средний и указательный рядом с ним «смотрят» в камеру. «Давай тоже как-нибудь здесь сфотографируемся?» Хорошо, что Арсения нет сейчас в палате. Потому что было бы неловко объяснять, почему глаза краснеют, жгутся, и из них начинают слёзы течь. Антон чувствует себя таким придурком, что описать сложно. Практически то же самое, как если бы он, сев за праворукую машину на дороге в РФ, поехал по встречке, потому что это показалось бы логичным. Или же завалил экзамен, потому что забыл перевернуть листок и обнаружить там остальные задания. Он херню сделал, даже объяснений происходящего не дождавшись, а заодно и не покопавшись в собственной памяти, в которой точно существовало упоминание о двоюродной сестре Попова, с которой тот видится по большей части лишь на праздниках. Он дурак, потому что подумал, что кузина Попова — его пассия. А ещё он идиот, ведь не увидел эту фотографию с пальцами в тот же день, когда та была сделана, и не написал, что готов ради этого хоть пешком к Арсу приползти. И, конечно же, он придурок. Ведь дальше начинается череда сообщений, от которых так и веет беспокойством, оседающим холодком на сердце. «Шаст, ты чего не отвечаешь?» «Всё нормально?» «Антон?» «Антон, если что-то не так, давай поговорим» «Ответь на мобильный хотя бы, я волнуюсь» «Ну и пошел в жопу, игнорщик» «Шастун, я написал Макару, он мне рассказал, что случилось. Я тебя умоляю, дай знать, как придёшь в себя! Хотя у тебя, может быть, нет мобильника. Я за тебя волнуюсь. Очень сильно волнуюсь». «Честно сказать, мне даже страшно». Последние сообщения кажутся и вовсе обрывками из дневника человека, которому больше некому выговориться. Пропитанные грызущей безнадёжностью и тихой паникой, от которой не спрятаться, которую разделить даже не с кем. Остаётся только набирать текст на экране телефона, зная, что его никто не прочитает прямо сейчас. Но вот этот момент наконец настал, и Антону тоже страшно. Только его страх не из-за того, что с ним случилось пять дней назад. Воспоминания о том состоянии и вовсе кажутся бесполезными и безэмоциональными, будто бы он готов подобное сколько угодно раз пройти, в отличие от того, что происходило в то время с Арсением. Антон смотрит на его аватарку, склеенную из двух фотографий, и видит зелёный огонёк онлайна. Знает теперь точно, что Шастун прочитал все сообщения в их чате, что заметил кучу пропущенных. Видимо, потому и медлит с тем, чтобы вернуться обратно в палату. Но Антон, наученный горьким опытом, понимает, что если никто из них с мёртвой точки не сдвинется, то ничего не произойдёт. Потому он шуршит бахилами и, как в старые, далёкие времена, надевает те поверх носков, чтобы кое-как встать на две ноги и поплестись в коридор. То, что Арсений оказывается буквально на повороте и тут же хватает Шастуна, боясь, что тот вот-вот ни с того ни с сего грохнется, едва ли удивляет. Скорее просто умиляет, ведь эта забота позволяет почувствовать себя любимым. Не честно, однако парень хватается за это касание, точно бы правда без него уже оказался распластанным по полу. — А разве больным не положено лежать в кровати? — спрашивает тот, оглядывая Антона, который может только посмеяться про себя над чужой попыткой изобразить, что тот просто стоял и смиренно всё это время ждал, когда его позовут, а не нервно глядел в экран зажатого в другой руке телефона. — Мне двигаться полезно, хочешь, можешь даже Шеминова спросить. — Пф, предпочту его больше никогда не видеть, — фыркает Попов, который и впрямь имеет полное право больше никогда в жизни не видеть своего бывшего лечащего врача. — Может быть, хотя бы тапки для начала наденешь перед тем, как устраивать забеги? — А ты мне их найди, и я тогда с тобой хоть на край света! — почти не шутит Антон, крепче хватаясь за парня. На самом деле, ноги правда всё ещё гудят так, будто бы они две трубы, по которым без перебоя отбойным молотком стучат. — Ловлю тебя на слове, — смеётся Попов и смиренно ведёт его обратно в палату, чтобы всё же найти там обувь, в которой Антон шаркает, точно дед старый, когда они отправляются «гулять», а если точнее — бродить по коридору туда-сюда. Ей-богу, они не на восемнадцатилетних пацанов похожи, на пожилую пару: ковыляют кое-как и переговариваются обо всём на свете. К примеру о том, что Арса вообще-то в отделение пустить не должны были, но он в какой-то степени почётный гость. Десять лет в больнице это вам не хухры-мухры. Хотя по времени он, конечно же, ограничен, и потому обещает вернуться завтра. Так и происходит. Попов внаглую прогуливает школу и вместо уроков и репетиторов, что должны готовить его к ЕГЭ едва ли не по всем существующим в учебной программе предметам, он является на порог отделения. Там его с нетерпением ждёт Шастун, жалуясь на то, что сигарет ему никто тут не принесёт, закурить не даст, а единственная отрада — это то, что он в палате один, и можно врубить музыку, не волнуясь, что помешает кому-то. Третий же день в больничном отделении — предпоследний перед его скорой выпиской. И он умудряется Антона удивить. — Собирайся, тебе разрешают свежим воздухом подышать. А то завтра выползешь отсюда без подготовки и задохнёшься с непривычки. Придётся снова откачивать, — произносит Попов, пересекая порог палаты, в которой Антон едва ли в потолок не плевал со скуки, а теперь себя чувствует заведённым, точно пёс, которого гулять позвали. — Ты серьёзно? — вскакивает тот, видя озорные лучики в чужих глазах. Здесь явно что-то не чисто, но Антон готов положится на Арса в любом случае. — У нас время до пяти часов, так что лучше поспешить, — без спроса вытаскивает тот из сумки джинсы с толстовкой и кидает их на незаправленную кровать. Все равно спать на ней осталось только раз, а Шастун, в отличие от него самого, не так сильно озабочен вопросом сохранения её кристальной чистоты. Антон же одевается так, словно успел побывать в армии и теперь умеет натягивать на себя одежду быстрее, чем Арсений скажет его имя. Каким бы родным и ностальгическим ни было отделение, Шаст предпочитает сбежать из него как можно скорее, ведь Арс тоже кажется немного взбудораженным происходящим. Как если бы им обоим лет по двенадцать, и они творили нечто запрещённое. Но нет, их никто не останавливает. Ни Ира на посту, ни охранник на первом этаже. Никто. Кажется, что иди куда хочешь. А они и идут, чувствуя, как прохладный весенний ветер врывается в лёгкие, лезет под толстовку, ерошит волосы. Антону хорошо от того, что он впервые за столько дней оказывается на просторе, а под руку его, не переставая, держит Арсений. Он уже ходит прекрасно без какой-либо помощи, на новорожденного жеребёнка походя разве что длиннющими тонкими ногами. Выворачиваться из этой поддержки совершенно не хочется. Ему дают возможность украсть себе все эти прикосновения, и он ею пользуется сполна, когда они бредут вокруг здания по асфальту, не видя никого на своём пути. Только лишь охранник сидит в своей кибитке за шлагбаумом, опустив взгляд. Вероятно, кроссворды разгадывает. Антон собирается повернуть направо, чтобы и дальше круги вокруг больницы наматывать, однако внезапно Арсений его одёргивает, заставляя идти дальше, словно ни в чём ни бывало. — Ты чего? — Да так. Думаю, что сегодня можно сделать то, на что я сам никогда бы не решился. — А теперь можешь подставить меня, зная, что в тебя шишек не полетит?! — Именно! — торжественно выкрикивает Попов, проскакивая под шлагбаумом и утягивая с собой вниз Антона. Один уверенный шаг, и они за пределами детской областной. Вот вроде бы всё тот же воздух, тот же лесопарк по правую руку, но ощущения совсем другие. Сердце стучит в груди приятно, рука ни на миллиметр не отлипает от Арса. Он сам, кажется, чуть ли не вприпрыжку идёт непонятно куда и зачем за парнем, шагая по битому асфальту вдоль дороги. На той стороне шиномонтажка, автомойка, непонятные склады. На вид по вечерам тут точно гулять не стоит, но Шастун чувствует такую радость, что он едва ли не светится. Хотя со стороны кажется, он лучится весь. Солнце отражается в русых кудрях, морщинки вокруг щурящихся глаз делают на сердце тепло, а улыбка пухлых губ привлекает взгляд. Арсений приводит его на обшарпанную остановку. Она похожа на элемент игры про постапокалипсис: на ней куча кривых, уродливых граффити, сломанная лавочка с облупленной зелёной краской и выдранная из земли какими-то униками помятая урна. — Ты точно не собираешься отвезти меня туда, где из этого тела всё же достанут какие-нибудь пригодные для продажи органы? — спрашивает Шаст, вглядываясь в горизонт, откуда по идее однажды должен будет явиться автобус или маршрутка. — Не думаю, что после произошедшего ты сгодишься, но давай для надёжности твоей шкуры закрепим результат, — лезет в карман Попов и достаёт оттуда то, на отсутствие чего Шаст вчера долго ныл. Пачка привычного для него Кэмела, на которой, словно предназначенная для извращённой коллекции, красуется картинка со связанными грязными руками, поверх которой крупными буквами написано «зависимость». Её можно даже почти симпатичной назвать, особенно в сравнении со всеми «раками» и «мертворождением». Оттого появляется стойкое ощущение, что Арсений заставил продавщицу весь блок перерыть, чтобы найти удовлетворяющую его вкус. — Скажи честно, если я открою, там случаем не окажется подстава типа жвачек? — рассматривает он упаковку, не веря, что Попов правда её с собой притащил. Всегда было ощущение, что тот в жизни бы не спросил сигареты на кассе. Не дай Бог ещё какой незнакомец подумает, что он курит! А тут такая неожиданность совсем не в его духе подкралась. — Пачка запечатана. А если вдруг что так, то я, получается, зря ещё и зажигалку покупал, — протягивает тот небольшой чёрный прямоугольник, без которого он табак разве что жевать мог бы. Подстав никаких не оказывается. Настоящие сигареты, настоящая зажигалка, наконец утолённая жажда никотина и полное непонимание того, чем он заслужил сегодняшние бонусы, неожиданно появившиеся в компании Попова. Даже автобус приходит весьма удачно. Когда вторая сигарета подходит к концу, оставляя за собой пепел и бычок с фильтром, тот показывается из-за горизонта. Тот оказывается даже не раздолбанным в хлам, а вполне приличным. В хвосте, куда они садятся вместе, передавая кондуктору тридцать рублей мелочью за проезд, не воняет ни бензином, ни соляркой. Только лишь двигатель гудит, да колёса бьются о ямы, увозя их в одному Арсению ведомое место, минуя злачные районы и тихие лесопарки. Антону хорошо вот так. Всё ещё держась за отзывчивую знакомую руку, сидя вдвоём практически в одиночестве, глядя в окно, за которым по одну сторону лес, а по другую — позабытые богом, правительством и людьми в целом места. В моменте хочется раствориться, чтобы ехать дальше, ни о чём не переживая. Ни о грядущих экзаменах, ни о маячившей неделю назад прямо перед самым носом неироничной смерти. Даже о том, что между ним и Арсом теперь всё слишком сложно. Потому что сейчас всё легко и просто, как когда-то. — Нам на следующей, — шепчет тот на ухо, в один момент развеивая иллюзию небытия. Но даже так Шаст рад выпрыгнуть из автобуса и увидеть перед собой широкую парковку, развернувшуюся перед торговым центром, на котором даже днём светится реклама магазинов и идущих в прокате фильмов. — Арс, по всем законам жанра мы сейчас должны пойти в кино. — А иначе нам здесь делать и нечего, — отвечает Попов, явно не шутя, потому как тут же утаскивает Шаста с собой за автоматические двери, где их, к сожалению, не обдувает кондиционер, но перестаёт донимать солнце. Эскалаторы везут наверх, пока в нос не ударяет сладкий запах попкорна, от которого слюни текут, но на кассе они благоразумно покупают только два билета на фильм Марвел, который должен начаться ещё через полчаса. В происходящее всё ещё верится с трудом. Антон в хороших кинотеатрах бывал считанные разы за свою жизнь, а сегодня он здесь. Не один. С Арсением. С тем, с кем встречался раньше в одних лишь бледных стенах больницы, а сейчас вокруг них на тёмно-красном фоне местных стен и пола мерцают огоньками игровые автоматы, притягивающие взгляд. — У нас ещё полчаса… — сверяется Арс с висящими над кассой часами. — Время ещё есть. Можно шесть жетонов, пожалуйста? — обращается тот к девушке за кассой, которая мигом набирает в руку монетки в обмен на протянутую к терминалу карту. — Арс, а может не надо столько денег тратить? — дёргает его за руку Шастун, чувствуя неловкость. Что-то за сегодня уже начинается перебор с поощрениями. Он бы и сам вообще за себя заплатил, однако на самом деле на карте, таящейся под чехлом телефона, после покупки злополучного блейзера остались деньги разве что на проезд, который можно оплатить только наличкой. — Да ладно, не играть же мне одному, верно? — подмигивает тот, передавая половину жетонов Шасту в руки. Вновь нахлынывает неловкость, которая проходит тут же, стоит увидеть, как у Попова глаза загораются при виде автомата, который Антону кажется чем-то невозможным. Та самая адская машина с кнопочками и стрелочками под ногами, по которым нужно гарцевать как пони, чтобы умудриться набрать хоть сколько-то баллов. Не удивительно, что Арсений выбирает именно сие творение дьявола, которое высасывает из Шаста все соки, стоит запуститься музыке и появиться стрелочкам на экране. На то, чтобы попытаться выиграть, он забивает где-то секунд через двадцать. Бессмысленная затея, учитывая, в какой компании он находится. Потому всё остальное время проводит, косясь налево, где Попов вытворяет нечто фееричное. Будь в кино, помимо них двоих, в этот будний день ещё хоть кто-то, то наверняка бы залип, наблюдая за чудесами чужих гибкости и пластики. У Арса не только одни лишь ноги по кнопкам скачут, он правда танцует. Не как бог и даже не как парни из «Шаг вперёд», но красиво, а что самое главное — зажигательно, с кайфом, так, что смотреть на него можно вечно, забывшись обо всём остальном. В том числе и о времени, отведённом на игру. Видимо именно для таких людей на самом деле и создан этот автомат, на котором Шаст продувает подчистую, но ни разу не жалеет. Только лишь вытирает успевший вспотеть лоб и оглядывается по сторонам, замечая кое-что более интересное для себя самого. В уголочке игрового центра скромно стоит совсем нескромный пинбольный автомат. У того внутри красными цветами подсвечен Балрог, напротив которого расположилась фигурка Гендельфа с посохом и мечом, а ещё Роковая гора, к которой идёт Фродо. Такое чудо не может не притягивать одним лишь фактом своего существования. — Арс, Арс! Смотри! — в этот раз уже он подтаскивает чужую тушку к себе, чтобы полюбоваться выстроенной внутри панорамой. Только вместо того, чтобы просто смотреть, Арсений закидывает один жетон, бесследно исчезающий в прорези с тихим звоном. За ним слышится стук множества шариков, появляющихся в запасе у игрока, готовых к тому, чтобы их отправили в полёт. — Лучше уж посмотреть на него в рабочем состоянии, — отходит тот вбок, дабы предоставить Шастун место в центре у кнопок. У того щенячий восторг даже от первого запущенного в молоко шарика, который безвозвратно пролетает между двух створок, в то время как на экране сверху возникает пиксельное анимированное изображение того, как Боромира расстреливают урук-хаи. За все оставшиеся четыре жетона они успевают посмотреть и на то, как шарик застревает меж Балрогом и Гендельфом, звеня и гремя, пока выше всё так же жёлтыми квадратиками по чёрному экрану показывают их битву. Похожая ситуация и с тем, когда Арсений тоже решается сыграть и отправляет шарик в Роковую гору, которая начинает мерцать и дребезжать, пока выше Фродо сбрасывает в неё кольцо. Кажется, в нём проснулся ребёнок, да и не только в нём. Потому как оба парня думают о том, что было бы круто сыграть ещё, но взглянув ненароком на часы, понимают, что уже пятнадцать минут как опаздывают на сеанс. И, несмотря на то, что они единственные зрители во всём огромном зале, их никто не ждёт, кроме скучающего контролёра, которым оказывается девушка не сильно старше их самих, мило улыбающаяся, глядя на двух симпатичных парней, с которыми ей суждено обменяться разве что пожеланием хорошего просмотра и ответным «спасибо». Фильм интересный, даже захватывающий. Можно и посмеяться, и посопереживать главному герою. Только вот, сидя на четвёртом ряду, Антон ловит себя на мысли, что смотреть всё вот так, не имея возможности поставить на стоп и высказать нормально все свои эмоции Арсу — не совсем то, чего хочется. Сейчас бы взять компьютер, зайти на торрент, скачать всё, что только душе угодно, закутаться в одеяло, а вместе с тем обнять под ним Арса, прижав к себе крепко и нежно. Однако всё, что он может себе сейчас позволить, это положить тому голову на плечо, как будто бы на экране играют любовь, а не герои крошат злодейских миньонов направо и налево, готовя зрителей к скорой битве с главным злодеем. В ответ же чувствуется, как чужая щека с созвездием очаровательных родинок льнёт к его макушке. Антон ни разу в своей жизни не был ни на одном свидании. Даже на их подобиях, потому как бухие посиделки с Лизой, кончившиеся непонятно чем, точно таковыми назвать нельзя. А вот то, что происходит с Арсением, — можно. Потому как бабочками он едва ли не блюёт, настолько их много в желудке; сердце биться перестать уже должно было, ведь зефир вроде как не обладает способностью переливать кровь. И пускай та больше на сахарный сироп похожа, хотя он и не ел ничего, что могло бы её таковой сделать. Судя по тому, как Арс к нему жмётся в ответ всё время — он явно не против происходящего. Из-за того в голове всю обратную дорогу к больнице не могут не возникать мысли: «А может быть всё же…» Идти вдоль дороги от остановки в этот раз кажется кощунством. Потому как у них есть ещё целый час до возвращения в отделение, и тратить его на прогулку вокруг больницы не хочется. Вместо этого они находят тонкую тропку, ведущую вглубь за корявые стволы сухих вязов, минуя весеннюю, не успевшую ещё пожухнуть траву. Вокруг всё так же валяются бумажки, обрывки и бутылки. У Антона даже возникает внутреннее желание здесь прибраться. Не будь здесь всего этого, пейзаж можно было бы назвать красивым. Во многом ведь красота заключается в уединении. Когда не видно людей, машин, зданий и дорог. Только лишь природа, которую здесь загубили. А ещё Попов, с которым он за день точно бы сросся. — Ты уверен, что это хорошая идея? Знаешь, маньяки часто орудуют вот в таких вот местах, — оглядывается по сторонам Шастун, когда мусора вокруг становится всё меньше, а тонкая дорожка начинает ветвиться, давая путникам выбор. Прямо как в сказках, когда прямо пойдёшь — смерть свою сыщешь, а что там налево и направо, он уже и не помнит. — Неужто в тебе просыпается трусишка-Шастунишка? — хмыкает Попов, решая повернуть направо. Видимо, вспомнил статистику, что при наличии выбора, люди чаще всего выбирают противоположный тому путь. — Это называется инстинкт самосохранения, — поправляет его парень, разочарованно расцепляя руки. Тропка совсем узкая, идти по ней вместе никак уже не получится, если не хочешь все шершавые стволы деревьев на себе собрать. — А где он был неделю назад? На это ответ конечно есть, да только признаваться в своей глупости и затопившей разум ревности совсем не хочется. Поэтому Антон лишь недовольно ему в спину пальцем тыкает. Чтобы шёл быстрее и вопросов лишних не задавал. Если так подумать, они оба уже на маньяка и жертву похожи, только кто есть кто — никто не разберёт. Да и не узнает о их существовании, ведь не увидит их под кронами деревьев, смотря с верхних этажей больницы. Никто не услышит и не заметит. Только они вдвоём и никаких лишних глаз. Вспоминается то, как Антон выбегал курить, глубоко в лесопарк не пробираясь. Тогда они тоже были вместе, не страшась никого просто потому, что не могли оторвать друг от друга не глаз, но внимания. Сейчас так же. Чужая спина кажется такой заманчивой. Хочется её просто взять и обнять крепко-крепко, но вместо этого приходится достать сигарету и затянуться поглубже, про себя извиняясь перед Поповым — нарушать тишину и тихий шорох многолетней листвы под ногами нет никакого желания. Можно было бы подумать, что тропу проложили безумцы, идущие в никуда. Или же собачники, которым нужно выгулять себя и своих питомцев. Однако минут через десять ходьбы они оба останавливаются, удивлённо взирая на то, что одни назвали бы мистическим местом силы неоязычников, а другие — детской площадкой, которую смастерил кто-то очень рукастый и бросил здесь, никому не рассказывая, надеясь, что дети из больницы как-то сами найдут это место. В песочнице по большей части лежит мусор и ветви, зато лазилка со странными витиеватыми лестницами выглядит просто потрясающе. Антону правда обидно за то, что он столько раз бывал совсем рядом с этим местом, но не имел о нём ни единого понятия. Потому как его два метра роста точно там никак больше не впишутся. Зато его внимание привлекают широкие качели, которые, судя по внешнему виду, строились на века. Цепи, прикрученные к брёвнам-перекладинам, выглядят надёжнее всей больничной аппаратуры, как и сама подвесная лавочка с толстой спинкой. На таких не раскачаешься сильно, тем более «солнышко» не сделаешь, но он с восторгом летит к ним, плюхаясь с разбегу. — Арс, давай сюда! — призывает он парня, который на это зрелище смотрит с искорками в глазах. Делает вид, что взрослый уже и качели уже не для него, но все мы знаем, что тем старше становишься, тем слаще сей запретный плод, к которому не подпускают больше ни маленькие детишки, ни их мамаши-церберы. Думают, что ты пришёл всё разгромить и уничтожить, а не просто посидеть и покачаться, вспоминая детство. — Тебе сколько лет? — спрашивает тот, проводя рукой по сидению и обнаруживая на нём слой пыли, до которого ему даже дотрагиваться теперь мерзко, потому Шастун просто берёт и проводит рукавом толстовки, забирая всю грязюку себе. Конечно, делать так не стоит, но сегодня день нарушения всех правил, за которые может разве что словесно прилететь, но никак иначе. — Из нас двоих только тебе уже восемнадцать, — ребячится Шастун, отталкиваясь от покрытой листьями земли подошвами своих кроссовок. Арс всё же вздыхает и садится рядом вплотную, и тоже начинает ногой землю толкать, дабы качели выполняли свою главную задачу, с которой справляются. Никаких порывов ветра в лицо ждать не приходится, как и возможности, оттолкнувшись, вылететь вперёд наперегонки со своими же ногами, но так тоже хорошо. Скоро чудесный день закончится, а завтра домой. Вот от этого уже чутка грустно на душе. — Надо будет тоже к тебе съездить, может быть, прогуляемся по центру или ещё чего. То, что он позволяет себе об этом думать уже большой прогресс, хотя, конечно, в то, что это возможно, верится с трудом. Но живое доказательство существования ограничения лишь в собственной голове, сидит сейчас рядом, пытаясь понять, куда деть руку, в итоге найдя место лишь поверх Антоновой. «А раньше казалось, что это я тактильный». — А когда сдадим экзамены, то можно к тебе. Ты про речку говорил. Летом самое то было бы искупаться нормально, а не просто в бассейне. Чем Арсения не устраивает бассейн, Антон искренне не понимает, однако лишь кивает в подтвержденье этих планов. Те на подкорке в обязательный для исполнения список записываются, в котором ещё и на передний план выползают, перекрыв всё остальное. Жизнь вроде как продолжается, их дружба тоже, а значит, можно не только мечтать, а стараться реализовать всё в реальности. У него ведь даже есть возможность в универ поступить так, чтобы в город переехать. Начать жить в общаге, найти себе подработку, встречаться с Арсом на выходных, а всё остальное время попытаться посвятить учёбе. Может быть, спустя годы его влюблённость пройдёт, а сидящий рядом парень останется первой любовью, о которой будет не больно вместе вспоминать спустя много-много лет. Антон больше не смотрит на прикрытое полуголыми кривыми ветвями небо. Он рассматривает Арсения с дотошностью, пытаясь понять, почему именно он ему так нравится, почему к нему магнитом мистическим тянет. Тот, конечно, красивый: нос такой забавный, но вместе с тем умилительный, щёки, за которые даже и не уцепишься — уж больно острые над ними скулы. Чёлка, которую тот несколько лет назад отрастил и стал ещё краше. А ещё четыре родинки, квадрат из которых хочется поцеловать до невозможности. Но что ещё в нём есть такое притягательное? Наверное, каждая существующая внутри него деталька. — Чего ты так смотришь? — обращают на него взор голубые глаза, о которых мечтают все девчонки, слушая попсовые песни. Только сейчас те на одного лишь Шаста внимательно взирают, тоже стараясь уловить мистическое мгновение, когда можно всё. — Да ничего, — сглатывает Антон, глядя на чужие губы и кадык, который его собственному движению вторит. А потом всё замирает. Качели, воздух, сердце. Мир остановился, предлагая, видимо, возможность с него сойти. Ведь в жизни так не бывает. Не может быть, чтобы заветные желания исполнялись. Только вот тело говорит об обратном, когда Арсений совсем чуть-чуть к нему тянется, точно неуверенный в себе птенец, который ещё летать толком не умеет, и дотрагивается своими губами до Антоновых. Это даже поцелуем назвать нельзя. Больше похоже на мазок масляными красками по холсту или же упавший наземь лепесток яблони. Коротко, нежно, без капли страсти, но столь чувственно, что у Антона не возникает и единой мысли, что это может быть издёвка. Скорее похоже на попытку донести мысль не словами, а прикосновениями, которых сегодня было так много, что некоторым на всю жизнь бы хватило. Однако это самое важное из них всех. Такое, на которое он не осмеливается ответить иначе, как схожим прикосновением собственных губ лишь с чуточку большим напором, оставляющим влажный след, который, отстранившись, кротко и смущённо, Попов сам невольно слизывает, закусив губы. — Арс… — хочет что-то сказать Антон, беря чужие руки в свои и чувствуя, как те его тут же обхватывают, ища опоры, несмотря на то, что они и так сидят. Просто для Арсения всё это слишком, но иначе он просто не мог. — Я… всё думал о том, что ты мне тогда сказал. Зимой. На балконе, — тупит тот взгляд, начиная рассматривать их переплетённые ладони, вместе выглядящие идеально, точно два кусочка подходящих друг другу пазла. — Я такого не ожидал. Но чем дольше думал, тем сильнее понимал, что… в каком-то смысле я тебя понимаю. Мне ведь тоже девушки никогда не нравились. То есть… они бывают хорошими, с ними дружить получается, но не более. Да и я вообще как-то не мог представить себя с кем-то. Мне нормально было до того момента, как ты признался, что гей… и что влюблён в меня. Слушая его прерывистую и нервную речь, Антону вновь становится стыдно за то, что он, получается, дал толчок глубокому самоанализу, без которого Попов мог бы и дальше жить, не мучая себя пугающими вопросами. Но если посмотреть с другой стороны, то лучше подобное осознать до того, как обзаведёшься женой и ребёнком, верно? — А потом на день рождения Настя стала о тебе расспрашивать и меня совсем накрыло. Потому что ты ведь… ну это ты, понимаешь? Честное слово, Антон понимает, потому кивает уверенно и гладит Арсения по спине. Говорить о подобном вслух совсем не легко. Самому пришлось через это пройти, и тогда ему бы точно не помешала поддержка и понимание, но её оказать никто не мог. Зато теперь он может сам стать опорой для Арса в трудный момент принятия себя. — Мне никогда ни с кем не было так же хорошо, как с тобой. Когда тебя вроде бы что-то изнутри жрёт, а тебе всё равно нравится это чувство. Будто бы в комфорте захлёбываешься, продохнуть не можешь, но приятно до безумия. Это ведь оно самое, да? — белок вокруг голубых радужек краснеет, а в голосе появляются истерично-хриплые нотки. Арсения таки пробивает на тихие слёзы, которые не так легко остановить. Их все выпустить на волю нужно, чтобы появилось место для осознания окончательного и бесповоротного. Антон его обнимает, чувствуя, как чужие тёплые слёзы падают на его шею, текут под толстовку, а там дальше, видимо, к самому сердцу ползут. Им там и место. Шаст их все принять готов, пока в его объятиях Арс содрогается беззвучно, чуть дрожа. Точно всего-то полчаса назад они не смеялись и не веселились от всей души. Но это пройдёт, это временно. Антон знает. — Оно самое, Арс, — шепчет Шастун, целуя его в щёку, стирая солёные дорожки и оплетая его своими руками, точно стараясь передать все имеющиеся у себя в запасе частички счастья и уверенности. Он в себе новые ещё взрастит, а Арсению те нужны прямо сейчас, чтобы встретить новый день, не разочаровываясь ни себе, ни нём, ни в них обоих вместе.

***

Шастуну Антону Андреевичу уже десять лет как восемнадцать, и он возвращается из офиса домой, проклиная квартальный отчёт, начальника, собственную безалаберность и вечно зависающий компьютер. Однако он старается успеть выкинуть всё дерьмо из головы за свою короткую дорогу домой. Всё же там этому всему не место, тем более сегодня. Там его вообще-то видеть хотят. Если верить часам, то и вовсе уже как полчаса. Глупо, конечно, беспокоиться, что опаздываешь на свой же день рождения, но три буквы «ж-д-у», присланные ему в телеге, заставляют гнать на всех парах, надеясь на то, что он после общественного транспорта не провоняет до невозможности. А то весна, одни уникумы всё ещё в зимних куртках ходят, другие предпочитают майки. У Шаста же пиджак, дающий шанс не залиться потом с головы до пят и не простудиться из-за ветров и сквозняков. Будто бы сам гость, ей-богу. Он даже умудряется забежать в цветочный магазин у них в доме и купить букет голубых гипсофилов, обёрнутых белой лентой. Они им обоим нравятся, можно в любом случае на кухне поставить и любоваться. Правда, с цветами бежать приходится аккуратнее, чтобы случайно не навернуться и не упасть в лужу, споткнувшись о собственные негнущиеся туфли. Дресс-код в виде костюма уже который год делает Антону больно, но ничего не поделаешь: хочешь и дальше получать нормальную зарплату, ходи в брюках, пиджаке, рубашке и удавкой вокруг шеи. Желательно выглаженных идеально, чтобы придраться точно было не к чему. Он этому правилу следует почти исправно, разве что после обеда всё равно в любом случае начинает быть похожим на мятую тряпку. Как сие исправить, он понятия не имеет, как и то, что приходится бежать вверх по лестнице семь этажей, ведь лифт у них не работает который день, и жилищная компания его пока чинить не желает. Видимо, очередное испытание его прокуренных лёгких, прилетевшее свыше. Потому перед дверью собственной квартиры он стоит запыхавшийся, вспотевший и растрёпанный. Не стучит, а сперва приводит себя в порядок, пытаясь уловить отблески в тёмном экране телефона. Но пальцев гребешком и обдуваний ладонями явно недостаточно, потому приходится звонить в звонок прямо так, молясь высшим силам, что выглядит прилично. У него, естественно, есть шанс пойти и привести себя в порядок в ванной, но перед своим идеальным мужчиной хочется выглядеть подобающе, тем более в праздник. По ту сторону слышен стук тапочек по полу, а после пара поворотов замка. — Привет, — распахивается дверь, за которой его, ожидаемо, приветствует Арсений. Красивый до невозможности, в своём халате с вышитыми на нём золотистыми цветами, в тоненькой оправе очков, которые тот только дома носит, предпочитая в остальных местах показываться исключительно в линзах, а ещё с выражением лица, на котором легко читаются все эмоции. Каждая имеет в себе выраженную грань в виде сияющей радости, которая заражает и самого Шаста. — Прости, что заставил ждать, — протягивает Антон букет, видя в знакомых голубых глазах удивление, сменяющееся плывущим довольством. — Спасибо, — отвечает тот перед тем, как вновь стрельнуть своим взглядом на пораженье, точно зная, что Шастуна от него кроет. Он используется не часто, но с ювелирной точностью. — И ничего, я как раз успел всё подготовить. О том, что Арс что-то творил у плиты, речи, естественно, не идёт. У того с этим всё так плохо, что любая яичница становится странным прилипшим ко дну антипригарной сковороды нечто, от которого лучше подальше держаться. Потому, снимая обувь и проходя по коридорчику на совмещённую с залом кухню, Шастун уверен: всё, что стоит сейчас на их круглом стеклянном столике в окружении свечей, точно было заказано доставкой. Но так даже лучше. Никому с кастрюлями и сковородами не придётся обжиматься всю ночь напролёт. На столе разложены лёгкие закуски, бутылка красного полусладкого и меж ними теперь красуется букетик гипсофилов, который Попов ставит в небольшую вазочку с довольной мордой, будто бы только этого элемента и не доставало романтическому вечеру. А так всё на месте: у самого Антона на пальце красуется новый массивный перстень, подаренный этим утром перед работой нежным Арсением, решившим примерить на себя роль будильника. Дома у них уютно. Может быть, квартира всего-то двушка с залом-кухней и их спальней, в которой большую часть места занимает широкая кровать, но им достаточно. Самое главное, из всего здесь присутствующего, это, конечно же, сам Арсений, которого невозможно не подойти и не обнять со спины, кладя тому подбородок на плечо, чтобы извернуться и поцеловать в щёку. Аккурат в квадрат родинок, которые Шастун так до невозможности любит. Тот хихикает тихо, накрывая его ладони своими. Родной жест, от которого каждый раз хорошо на протяжении очень долгих лет. Сперва только так они и могли друг друга касаться — руками и ногами, изредка поцелуями в щёчку и лёгкими касаниями губ. Арсений долго свыкался с тем, что ему нравятся парни. Что ему нравится Антон, что он в него влюблён и с ним встречается. Для него это было тяжело. Он понимал, что в отношениях со своим когда-то просто другом, к которому тянуло долгое время неимоверно, но его глодала совесть. Нормы того общества, в котором он рос долгие годы, не совпавшие с тем, кем он оказался. Антона хотелось касаться, часами плавиться в его тёплых объятиях, вместе ходить на пары, чтобы, сидя за одной партой, невзначай прижиматься к его плечу и бедру, словно бы места больше нет. Он не уставал слушать его жалобы и шутки, споры на повышенных тонах и нежный шёпот у самого уха, пробуждавший мурашки по всему телу. Смотреть фильмы, выбираться гулять, вместе шуметь и молчать. Арсений любил каждую секунду, проведённую вместе с Шастом, только вот принять, что в жизни всё пошло совсем не по плану, было сложно. Он ведь всегда старался быть хорошим сыном, который следует наставлениям родителей, ведь те ему только добра желают. Арсений поступил на экономический, даже почти год там отучился. Это было хорошее время, ведь Антон умудрился за ним в этот мир теорий и подсчётов нырнуть, хотя его и не любил никогда. Просто последовал за своим парнем, ведь не знал сам, куда хотел бы поступать. А вот Попов знал. И в итоге решился перевестись в театральное. В конце концов, если родители узнают всю правду о нём, то разочаруются. Но, как говорится, сгорел сарай — гори и хата. Потому некоторое время им с Арсом потом пришлось пожить в разных общагах, видясь более не каждый день, вечер и ночь, но никто об этом не жалел, ведь выходные были полностью в их распоряжении. Однако всё это время были лишь касания — не более. Всё изменила вечеринка у театралов. Творческие личности курсом постарше откуда-то притащили шмаль, а там она дошла до Антона, который, конечно, поглядывал с подозрением на предложенную папироску, но всё же согласился попробовать одну, удивившись, что Арсений в этот раз решился сделать то же самое, что в пятнадцать — выкурить одну на двоих. Только теперь без кашля и ругани. Тот почти никогда не курил, но привык к дыму — с Шастом иначе жить невозможно было. Сознание тогда изрядно помутилось, настолько, что они вдвоём, как в дешёвом американском фильме, уединились в ванной, не включая света. Арсению до безумия хотелось касаний, ярких и чувственных. В этом аспекте их с Антоном желания совпадают и по сей день, но тогда… Тогда Арс в темноте, освещаемой лишь бледным лучом из щели незакрывающейся до конца двери, впервые полез тому на шею, чтобы самому оставить на ней алеющий засос, а после скользнуть к пухлым губам, всегда притягательным, но раньше казавшимся целомудренными в своих мазках по его коже. Даже сквозь туман в голове, Антон тогда замер в исступлении, словно это всё должно было оказаться на самом деле бредом. Они не пили, но в голове уже мелькали мысли о том, как он валяется на полу и появившаяся из плохой комедии собака лижет его лицо. Потому как он почти потерял надежду получить что-то большее от Попова. Но в тот вечер, в томном мраке крошечного и душного помещения, парень был настойчив, как никогда на своей и чужой памяти. Это был первый раз, когда Антон наконец смог поцеловать его. Тонкие, но очень мягкие губы приоткрылись неловко, но с огромным желанием. Такое было невозможно игнорировать, как и тихий стон Попова от полученного наконец запретного плода. Он никогда не рвался зайти, даже наступить на невидимую грань, но в тот момент казалось, что парень наконец дорвался, как если бы годами себя сдерживал. Они целовались долго, страстно, Арс задерживал дыхание так, что потом ему нужно было дать отдышаться. В этих перерывах Антон обводил языком кадык, обсыпал ключицы и шею засосами и укусами. Это были совсем другие касания, приятные до чёрно-золотых звёздочек в глазах. Такие, о которых парню раньше было неловко думать, но сейчас они оба не думали о смущении. Только о происходящем, которое хотелось растянуть на целую вечность. Они не помнили потом того момента, как выползли из своего укрытия взъерошенные, счастливые, пьяные от веществ и друг друга. Как провели оставшийся вечер и завалились спать на надувной матрас, на котором, помимо них, уже лежало штуки три пьяных туши. Арс осознал чётко лишь только тот момент, когда проснулся, и, вместо того, чтобы по привычке рвануть искать свой глюкометр, дабы померить сахар, он всё ещё лёжа потёр чутка зудящую шею. Та ныла, разнося боль по организму и возвращая воспоминания об ушедшей ночи. Безусловно притягательной, возбуждающей и желанной, но на первое место взошла совсем иная эмоция. Ему стало страшно. Даже мерзко. Они не занимались сексом, лишь целовались, но Арсения в тот момент, кажется, начало подташнивать совсем не по медицинским причинам. Он почувствовал себя грязным. Запачканным. А все те засосы, что наверняка остались на его белой коже ало-фиолетовыми пятнами, хотелось оттереть мочалкой, стоя под горячим душем, в котором можно заживо свариться. Лишь одно удерживало его от того, чтобы сорваться в ту самую злосчастную ванну и умыться, шкрябая себя короткими ногтями. Его обвивала рука, увешанная кольцами и браслетами, с жёсткими подушечками пальцев, ведь её хозяин не пользуется заживляющими и увлажняющими кремами от уколов ланцета. Того, кто лежал с ним рядом, отделяя собой от остальных дремлющих тел, он бы узнал из тысячи по этим приятным и нежным касаниям. Антон обнимал его чутко во сне, прижимая к себе и будто бы специально «защищая» Арса от кого-либо ещё, кто мог бы позволить себе чего-то лишнего с его парнем, а вместе с тем уберегая от дискомфорта нахождения вплотную с каким-нибудь малознакомым сокурсником. Стоит повернуть саднящую шею, как взгляд тут же упирается Шаста, на ключицах которого тоже красуется несколько красных пятен. Нет ни единого сомнения, кто их оставил. Чувство омерзения сбивается как минимум на половину, потому как лежать с Антоном вот так вот — правильно. Так его сердце считает уже давно, и оно старается разум больше не слушать. Только в тот раз он подбросил не очередной повод для ненависти к самому себе за то, кто он есть, а логический вопрос: «Если ты чувствуешь себя грязным, то получается, что тебя испачкал Шастун?» За такое измышление, случайно проскользнувшее в голове, самого себя хотелось придушить. Потому как спящий сейчас с ним рядом в обнимку Антон; выбиравший вчера, в каких шмотках будет лучше выглядеть на вечеринке у театралов, которые, по его мнению, все немного неформалы; жарящий ему блинчики, к которым ещё сгущёнку купил; восхищённо глядящий на всех встречающихся на прогулке собак; держащий его за руку, весь такой Антон — само воплощение света, добра, нежности и чистоты. Даже когда курит в окно и забывает под его кроватью свои ношеные носки. А что до Антона, который целует его, прикусывает за ухо и шепчет тысячи комплиментов? Разве он грязный? — Нет. Конечно нет! — И в чём тогда проблема? — не успокаивается голос разума, который впервые решил его поддержать, а не добить. — Во мне. — В таком случае, постарайся просто наслаждаться жизнью. Арсений решил к нему разок прислушаться. Конечно, сразу всё исправить в себе не удалось, но тем утром Арсений начал с малого — разбудил Антона коротким и нежным поцелуем. Таким, что никак больше не походил на целомудренное прикосновение двух детей или друзей. Это было начало сложной, долгой и противоречивой работы над собой, которая привела их наконец к тому, что они имеют сейчас: Антона, готового ждать столько, сколько потребуется, и Арсения, который любит прикосновения, любит Антона и любит, когда его любят. Словами, делами, жестами, обжигающим шёпотом по мочке уха, нежными руками в кольцах на его талии, но не только ими. — Арс, ты же когда говорил, что всё подготовил, не только ведь ужин имел в виду, да? — Угу, — откидывает шею Попов на чужое плечо, чувствуя, как Антон внаглую лезет под халат, ощупывает своими холодными с улицы руками его разгорячённые бока, ползёт дорожкой поцелуев по холке, то покусывая плечо, то оставляя розовые пятна на шее. — Иди хотя бы руки помой. Антон напоследок целует его в макушку и убегает в ванную, откуда возвращается так быстро, как только может, по пути расстёгивая и скидывая на стул рубашку, на которой уже не было пиджака. Остался в ванной на стиральной машинке. Кажется, его только сексом помани, как тот будет готов сделать что угодно. Однако это не совсем так. Арс ценит то, что Антон терпелив, что готов следовать его настроению, которое очень часто бывает паршивым из-за провального кастинга для кино или неудачной смены ролей в театре. Он готов его нежить сколько потребуется или же наоборот душу вытрахать — только попроси. Но на самом деле Арсений куда больше ценит прикосновения, комфорт и ласки, зачастую даже не переходящие в прелюдии. Антон об этом знает, потому, опуская Арсения на диван, не перестаёт его гладить, целовать и уделять, несмотря ни на что, в основном внимание именно ему. Он остаётся только в брюках, льнёт оголённым телом к шелковистым тканям, параллельно тому гладит пальцами рёбра и бока Попова. Лижет соски поочерёдно, после слюну по ним большим пальцем размазывая, ощущая, как те плотными розовыми бусинками на белой коже встают. Он заставляет Арсения дышать чаще, чувствовать, как под кожей и мышцами лава разливается. На нём же ничего, кроме халата, нет, ведь правда готовился к этому, да и весьма тщательно. Потому даже кожа его пахнет чутка сладковато какими-то маслами, которые на вкус не чувствуются, отчего Шаст может разве что поражаться его дотошности. Тот правда за собой следит так, что становится год от года всё больше похожим на живое сокровище. Обколотые ланцетом пальцы всё время мажет кремом по несколько раз на дню, каждый вечер по всему телу масла и лосьоны, чтобы кожа не сохла. Только за свою очаровательную мацательную задницу беспокоится и волнуется особенно сильно, ведь на той всегда есть несколько синяков и парочка шишек. Приходится успокаивать, показывая собственные синюшные разводы на животе и руках. Арсений у него самый красивый на свете, самый нежный, удивительный и потрясающий. От кончиков пальцев до контуров пресса, голубых глаз и малиновых губ. Даже член у него эстетичный, прямой такой и аккуратный, с алеющей головкой, виднеющейся из-под крайней плоти. Его так и хочется облизать, что во рту тут же слюней становится больше настолько, что готова, кажется, натурально потечь, хотя в этот момент течёт лишь смазка у обоих. У одного неприятно впитывается в ткань, а у другого крохотной каплей на дырочке уретры поблёскивает, маня прикоснуться к ней побыстрее. Антон себе в удовольствии не отказывает, слыша сверху тихий всхлип удовольствия, когда проходится языком по практически до конца вставшему стволу от головки до основания, оглаживает яйца одной рукой, а после решает ещё с пошлым хлюпаньем вобрать одно в себя на пару секунд, во рту оглаживая языком. Арсений пыхтит и постанывает на выдохе, когда Антон решает пройтись пальцем ниже по шву, чувствуя, как в его шевелюру впутывается рука, когда он доходит до чувствительной точки внешней стимуляции простаты. Арсению такое нравится, хотя он всё ещё как будто бы стесняется оральных ласк. Глаза рукой прикрывает, пока изгибается, толкаясь ему навстречу, прося безмолвно, одними лишь тихими стонами, большего. Взять уже его член в рот и войти наконец в него пальцами. Полный олинклюзив, так сказать. Первое Шаст делает незамедлительно, посасывает головку, чувствуя на языке сочащуюся из уретры смазку, солоновато-сладковатую на вкус, такую, что хочется подольше смаковать во рту, но для неё есть лучшее применение. Распределяет ту дальше по члену, чтобы сразу же вновь присосаться к головке, ввинчиваясь в чувствительную дырочку языком, пока одна рука стимулирует простату, а вторая помогает у основания члена. Сосать Арсу удивительно приятно. Чувствовать его у себя во рту, доставлять ему удовольствие, смотреть на то, как Попов пытается скрыться от приятных ощущений. Это возбуждает до невозможности. Приходится постараться одной своей рукой пуговицу с ширинкой на брюках расстегнуть, чтобы приспустить те вместе с трусами. Пропавшее давление на собственный член приносит облегчение, а возможность прикоснуться к себе — двойное удовольствие. Он в одном ритме работает, насаживаясь на Арсов ствол с громкими стонами и мокрым хлюпаньем, надрачивая себе, собрав в качестве смазки скатившуюся на подбородок и грудь влагу. Антону приятно доставлять удовольствие Арсению, но хочется видеть как можно больше подтверждений того, что он делает всё правильно. — Арс, посмотри на меня, пожалуйста, — просит он, отстраняясь и кладя свой слюнявый подбородок тому на бедро. Без зрительного контакта не совсем то, а Попов постоянно закрывается во время секса, так что приходится самому ему нежно напоминать, глядя снизу вверх блестящими, практически щенячьими глазами, на которые невозможно не повестись. Тот всё же просьбу выполняет, убирая сгиб локтя с лица. В уголках век, на кончиках ресничек и скулах можно заметить крохотные капельки, за которыми Антон тянется наверх, чтобы их сцеловать. Те на вкус ожидаемо солёные, а Арсений жмурится забавно, а после не даёт спуститься обратно к его члену, цепляясь за шею. — Шаст, трахни меня, — шепчет тот, явно страшась говорить вслух. Будто бы голос тогда сорвётся, перейдя в скулёж, который он пока пытается контролировать. — Ты уверен? Если ты из-за того, что у меня др, то себя заставлять не надо, — отвечает мужчина, не забывая пройтись полоской поцелуев по успевшим заалеть ключицам. — Смазка под подушкой, — даёт свой ответ Попов, не намереваясь спорить по поводу того, нужен ли им сегодня секс с проникновением. Он хочет почувствовать внутри себя наполненность и знает, что Шастун хочет ему вставить, хотя и умеет обходиться одним лишь минетом с дрочкой целыми месяцами, если у Арса очередная череда заскоков с отсутствием подходящего настроения начинается. Длинные лапы Антона в итоге находят тюбик под валиками, куда его спрятали с определённой целью — обнаружить оперативно и без лишних телодвижений. Остаётся разве что отлипнуть от Попова и стянуть с себя брюки с боксёрами до конца, пока тот лениво скидывает халат с плеч, выдавливает на пальцы немного прозрачного геля и, поднеся те к сфинктеру, с лёгкостью просовывает сразу два вовнутрь, разводя их ножницами. Зрелище гипнотическое, отчего собственный член стоит на двенадцать. Попов умеет устраивать шоу, пользуясь своей гибкостью. Так и сейчас тот просовывает в себя пальцы, расставив ноги так, как Антону в жизни дано не будет. Те исчезают в дырочке, оставляя за собой липкий звук и стоны их владельца. Знает о своих эрогенных зонах и не стесняется их задевать, доставляя себе максимум удовольствия. Антон не может удержаться и нагибается над мужчиной, добавляя к его двум пальцам третий, но уже свой, заставляя податливое тело под собой вздрогнуть. Он целует страстно, прикусывая губы до фантомной, но приятной боли, проходясь по нёбу и дёснам, посасывая юркий язык и слыша тихие стоны, отдающиеся нежностью в сердце и возбуждением в члене. Потому больше терпеть правда невозможно. Пальцы выходят из медленно закрывающегося кольца мышц, чтобы выдавить смазку на руку, распределив ту по стволу. Липкие остатки Шаст обмазывает о разведённые бёдра Попова, начинающие блестеть в свете стоящих на столе свечей, чей воск наверняка уже поплыл, прямо как и взгляд мужчины под ним. Антон входит медленно, хотя и знает, что Арсений подготовился хорошо, ему не больно, ему приятно и сладко от наполняющих томных ощущений. Когда член в нём начинает размеренно двигаться под правильным углом, выученным за годы так, что попадает по простате минимум в восьми из десяти случаев, то заставляет его на каждом вдохе и выдохе тихонечко скулить Шасту в шею. Арс цепляется за спину мужчины крепко, оставляя сперва белые, после розовеющие следы, когда темп наращивается. Становится не очень быстрым, но размеренным. Головка члена скользит по простате и уходит дальше вовнутрь, пока не раздаётся шлепок кожи о кожу. Шаст подхватывает того под бёдра, закидывает одну ногу на себя, оставляя Попова стонать уже вслух, без возможности заткнуть все те чудесные звуки, что льются из него нота за нотой, толчок за толчком. Антон его любит до невозможности, кажется, он один из тех, кто готов едва ли не целый мир к ногам своего мужчины поднести, но пока что всё, что ему нужно, это доставить удовольствие в первую очередь ему. Потому он берёт в свободную руку его текущий естественной смазкой член и начинает дрочить, чуть сбиваясь с ритма, но даже так с малиновых губ не перестаёт слетать его имя вперемешку с рваными вздохами и тихими, но искренними стонами. — Шаст! Чёрт, Антон… — вскрикивает тот в голос, прикрыв глаза, из уголков которых текут тоненькие ручейки бесконтрольных слёз, заставляя голубые омуты мерцать из-под бабочек ресниц. Диван начинает стучать своими ножками по полу, когда Шаст набирает быстрый и резкий темп, отдающийся громкими шлепками кожи о кожу, скулежом и стонами, которые не может больше сдерживать в себе Арсений, хрипловатым рыком Антона, который уже на грани. Однако Арсений кончает быстрее, пачкая животы им обоим липкой спермой, вскрикивая тому на ухо, сжимая крепкую спину своими сильными руками, от которых могут остаться синяки, а ещё сжимая внутри себя пульсирующий член. Антон же не сбавляет скорости. Даже наоборот, только лишь амплитуда меньше становится, переходя на быстрые, но короткие фрикции, от которых Попова плавит. Приходится отпустить его гиперчувствительный после оргазма, начавший опадать член, ведь мужчина и так тихонечко попискивает под ним, жмуря глаза и даже не предполагая, что через секунду в него вопьются поцелуем. А заодно прижмут почти всем телом к дивану, кончая глубоко внутрь, наполняя тёплой густой спермой непривычно, но до чёртиков приятно. Они делают так иногда, любя возникающее чувство неповторимой близости. От этого потом придётся долго отмываться, но в момент Арсу абсолютно плевать. Чувство наполненности достигает своего блаженного пика, распирая несколько секунд изнутри до невозможности, пока член не начинает постепенно опадать. Они даже не шевелятся ближайшие несколько минут, наплевав на неминуемо настигающее чувство склеянности. То, что они остаются в таком положении, слипшиеся, склеенные, прижатые друг к другу, слишком приятно, чтобы задумываться о том, что свечи скоро догорят и воском заляпается стеклянный стол. Сейчас ему подтекающая из задницы сперма доставляет куда большее удовольствие, являясь тягучим напоминанием о недавнем оргазме, а вместе с тем — подтверждением их с Антоном самой близкой из возможных связи. Иногда Арсу нужно почувствовать себя физически грязным, чтобы в очередной раз убедиться, что это нормально, что происходящее приятно, что его любят таким. Ведь не зря же Антон тянется к его виску и щеке, чтобы зацеловать каждую его родинку, словно бы безмолвно клянясь оставаться рядом с ним всю оставшуюся жизнь, несмотря ни на что. Во всём этом есть только лишь одна маленькая проблемка, которая зудит не в заднице, а на ней. — Чёрт, — цыкает тот языком, подлезая под себя одной рукой и удерживая Шаста на себе другой, чтобы не подумал даже сдвинуться куда-нибудь с него и нарушить его послеоргазменную негу. — В душ? — неуверенно спрашивает тот, вновь глядя щенячьими глазками, из-за чего нельзя удержаться и не впутаться в его мягкие кудряшки пятернёй, массируя кожу головы. — Нет, — переводит он взгляд к собственной лениво поднятой руке и рассматривает подобранный, содравшийся с кожи катетер, который он с такой надеждой хотел оставить в целости и сохранности, но, по-видимому, высокие технологии не хотят быть третьими в их постели. — Давай ещё полежим вот так. Антон на это может лишь расслабиться и распластаться на Арсении, зная, что тому нравится чувствовать не только его член в себе, но и вес, дыхание, тепло, запах волос. Потому как всё это близость, без которой они, кажется, жить не могут, как без воздуха, воды и инсулина. Такая себе пирамида Маслоу, но их обоих она полностью устраивает. Антону Шастуну сегодня двадцать восемь лет и, несмотря ни на что, он абсолютно точно счастлив.