Заварен чай на двоих

      Это тихое время, и Нейтану немного даже забавно: так давно в его жизни на самом деле не было тишины. Даже в одиночестве и темноте личной комнаты общежития собственные мысли не давали покоя, гудели и трещали оборванными проводами — возможно, даже громче, чем всё его окружение вместе взятое.       Ни черта вообще не хочется, даже двигаться: как Нейтан зашёл в чужую комнату (без приветствия, но со стуком «для проформы») и лёг на кровать, скинув верхнюю одежду с обувью куда-то под неё же, то почти и не двигался — кроме некоторых обязательных телодвижений для вкидывания в себя дневной порции таблеток.       Оказывается, от лекарств пропадает не только тревожное чувство в глубине живота, но и желание вести активный образ жизни — или хоть какой-то, если уж быть честным. Сонливость становится постоянным спутником дней вместе с вуалью апатии и приглушённых чувств, а на всё вокруг получается смотреть разве что с киселём вместо мыслей.       Чудодейственные таблеточки могут унять твою нескончаемую хроническую дрожь, бессонницу и обжигающее пламя злости, но вместе с тем они отбирают и твои силы на пару с яркими эмоциями. Этакая химическая усмирительная рубашка для строптивого мозга — хотя, конечно, все они это называют помощью; своеобразными костылями, подпирающими все обваливающиеся и гниющие доски у Нейтана в голове.       Та самая помощь, которая на законных основаниях изъедает твоё тело изнутри различными побочками, которые иногда бывают ещё хуже синдромов, с которыми так усердно боролись.       Медицина — это как игра в рулетку: поможет или нет — хрен его знает, это, оказывается, дело уж больно индивидуальное.       Уоррен на подобную фамильярность ничего не сказал: оглянулся со своего места за столом, за которым, видимо, работал над своей домашкой (на которую сам Нейтан решил попросту забить), явно всё сразу же понял своим умным задротским мозгом и молча пошёл заваривать им чай.       Таблетки Нейтану лучше, конечно, запивать простой водой, но без мягкой чайной сладости он больше не может их принимать — всё его нутро сопротивляется, мозг бунтует, не хочет больше этого блядского «ничего» вместо «хорошо» или «плохо», и тогда организм приходится задабривать хоть чем-то.       (Терапевт сказал, что так бывает, лечение не без трудностей, но мозгу с чего-то легче думать, что его продолжают попросту в открытую гробить).       Кончики пальцев всё ещё тёплые и немного пульсирующие, обожжённые горячей керамикой, хотя успевший остыть чай в кружке уже давно отставлен в сторону на тумбу рядом с кроватью — дальше нескольких глотков Нейтан пробраться всё-таки так и не смог.       В общежитии, конечно, всякие электрические приборы держать запрещено, но большинству чхать было на правила и проверки, которых и не было почти — особенно самому Прескотту-младшему. Так что одолжить чужой чайник, который, впрочем, и так почти стал общим на весь этаж, было пустяковым делом.       Сам чай из пакетиков, и обычно бы Нейтан носом покривил на подобную бурду — в большинстве своём горькую и неприятно терпкую, — но Уоррену недавно удалось найти более-менее приличный бренд с симпатичным ассорти вкусов.       Сегодня это микс чёрного и зелёного чая с клубникой и васильками, именуемый громким и пафосным «Брызги шампанского», и Нейтану он нравится: сладкий и приятный вкус, не забивающийся в горло, без неожиданного послевкусия.       Но именно сегодня желание пить пропало почти сразу после того, как та самая клубника перебила привкус мела от таблеток.       Горько разве что от факта перевода пакетика: давиться не хотелось, а Уоррену не спихнёшь: у него свой собственный чай в кружке, вмещающей в себе почти две среднестатистические, которыми пользуются нормальные люди. Подливать ему ещё и условную третью порцию Нейтан не собирался — вдруг почки себе посадит или ещё что, что там вообще с организмом может произойти. Одного с головы до ног больного в этих отношениях хватает выше крыши, хоть кто-то относительно здоровый, хотя бы физически, должен остаться.       Уоррен вообще не только здоровый, но и умный как чёрт — вся эта астрофизика, квантовая механика, химия и прочие научные прелести, к которым сам Нейтан не хочет подходить ближе чем на пару километров как минимум.       Даже в лекарствах, имеющих к Нейтану непосредственное отношение, Уоррен разбирается лучше него: различные составы, все эти кислоты, вступающие в непонятные реакции с организмом, всевозможные неожиданные побочные эффекты от приёма нескольких медикаментов одновременно.       Всё, что знает Нейт — это как после одной пилюли у него наконец-то перестают бесконтрольно дёргаться ноги, а после другой он отключается часов этак на десять, теряясь в размытых незапоминающихся снах. Другое его, впрочем, и не заботит. Только, может, тот факт, как его медицинская карта становится всё объемнее и внушительнее с каждым разом, а бинго принимаемых медикаментов медленно, но уверенно пополняется до полной полосы по диагоналям.       Оказывается, когда тебе дают лекарство, чтобы уменьшить симптомы синдрома отмены от попытки слезть с одного вещества, у тебя неожиданно может появиться зависимость от другого, и неожиданно (но, видимо, только для тебя — врачи почему-то всё это знали и потом только кивают, как будто так и должно было произойти) ты попадаешь в замкнутый круг ломки.       Вот такие вот, блять, приколы от сучки-жизни с самым заебатым чувством юмора — никто не переплюнет.       Нейтан медленно опускает пальцы, растерев последние капли медленно засыхающей крови на лице. Возможно, ему всё-таки стоит сходить умыться — вряд ли оттирание пятен слюнявыми пальцами справилось на все сто.       Это происходит само собой, как бы он не старался себя отдёргивать: стоит лишь впасть в задумчивое состояние, как руки, словно живущие своей собственной жизнью, тянутся к лицу и принимаются расчёсывать любой прыщик, попадающийся по пути. А когда Нейтан приходит в себя, то маленькие ранки уже пульсируют, а самые сложные, которые не давятся, а по-настоящему раздираются, уже начинают покрываться корочкой. И никакое «мне так лень двигаться и вообще жить», похоже, не влияет на конкретно эту ситуацию — видимо, калечить себя силы у организма находятся всегда.       Ещё хуже, когда его пальцы тянутся к чужой коже, к мягкости чужих смуглых плеч, изгибам спины, чтобы вдавить свои ногти полумесяцами в искре тревожности.       Уоррен даже перестал дёргаться от неожиданности, лишь иногда тихонько мычит и говорит вслух, если россыпь воспалений на его лопатках слишком чувствительная.       Нейтан хочет отгрызть себе руки за каждый раз, когда оставлял после себя красноту, вызванную его желанием утихомирить тяжелый клубок тревоги через физическое: выдавить и выдрать панику, словно что-то материальное, даже если через чужое тело.       Вместо этого он просто тянется к коже снова, чтобы разгладить её новоприобретённые ранения мягким поглаживанием и сухостью губ.       Уоррен только улыбается на все его молчаливые и слегка неловкие попытки выразить своё сожаление и извинения. Он никогда не злился, не ругался, не обижался, иногда даже, вот же ж дурака кусок, сам подходил, задрав футболку, со словами: «Чувствую, там прыщ такой выскочил, ну прям на пол спины. Надо срочно его устранить!»       Нейтан не знает, как вообще может его не любить.       Мягкий плед, закрученный вокруг его ног, живота и рук в непонятные узлах, закрывает половину обзора на остальную часть комнаты, видимую из угла, в котором стоит кровать. Спина Уоррена склонилась над письменным столом, пока тусклый свет облачной улицы и настольная лампа освещают его лицо: Нейтану отлично видно его сосредоточенный профиль с нахмуренными бровями.       Нейтан едва слышно фыркает, прикрываясь краем пледа; он приятно пахнет, каким-то незамудрённым стиральным порошком, лишённым типичного химозного послевкусия в глубине горла. Он вообще весь довольно приятный, достаточно тёплый и не раздражающий кожу, в симпатичной не кричащей расцветке в палитре от синего до чёрного, что кажется удивительным с таким человеком, как Уоррен, если судить по его абсолютно ужаснейшему гардеробу. Какая-то франшизная вещь, «Звёздные что-то-там» — Нейтана не особо заботит, если честно; хотя Уоррен всё ещё не теряет надежды уговорить его посмотреть хоть немного — он вообще живёт с неугасаемой силой духа, верой и постоянными попытками (как, видимо, и полагается будущим учёным).       Нейтан разве что позавидовать может его энтузиазму и запасу энергии, которая буквально кипит в нём и жжёт пальцы, прямо как свежезаваренный чай. В нём самом даже пятой части этих сил нет, жалкая лужица в бензобаке, которая едва тянет старое проржавевшее железо.       Рядом с подушками, где-то за головой, ещё валяется мягкая игрушка в виде какой-то огромной синей коробки с надписью про полицейскую будку. Тоже какая-то сериальная штуковина, «Тетрис» что ли или как его вообще.       Хотя, «Тетрис» это вроде игруха такая с падающими блоками…       Всё эти плешивые лекарства — проедают ему, блять, мозги, вообще уже нихрена запомнить не может, хотя Уоррен говорил об этой штуковине и о своём Докторе Кто уйму раз.       Завтра… Или потом, когда-нибудь, в общем, точно загуглит, как оно правильно называется. Уоррена спрашивать, конечно же, не будет — упаси чёрт ещё подумает, что Нейтана интересует вся эта тема, вообще же тогда с ушей не слезет, будет болтать и болтать, а ему самому ещё и понравится и затянет, и станет тогда на одного гика больше, чем эта вселенная может пережить.       Ужас, в общем, настоящий кошмар наяву. Упаси их всех…       Оставленный где-то на столе телефон неожиданно даёт о себе знать звуком уведомления — тем самым нелепым звуком, который где-то в закромах интернета откопал Уоррен, а сам Нейтан решил не удалять — не так чтобы и бесило. Может, чем-то раздражало в начале, но сейчас уже втянулся, привык; теперь какой-то другой звук даже покажется слишком уж чужим и неправильным.       Сначала, конечно, Уоррен хотел поставить ему китов, но Нейтан просёк всю затею быстрее, чем это произошло, и категорически запротестовал: уж слишком неоднозначные, запятнанные глубоким летним упадком и терапией ассоциации те вызывали. Уоррен понятливо покивал, зарыл свой нос обратно в просторы сети, а потом поставил на его уведомления ухукающую сову.       Нейтан, естественно, сначала посмотрел на него как на идиота, тот посмотрел на него как идиот в ответ, и на этом как-то всё и закончилось.       — Что там? — он слышит себя словно со стороны, совсем на себя не похожего: такого тихого, осипшего, словно он целый час глотку рвал криками, а не просто весь день молчал.       Уоррен откладывает ручку, тянется к телефону на краю, поворачивает экраном вверх; его губы безмолвно движутся, когда он читает сообщение.       — Виктория спрашивает, собираешься ли ты сегодня на встречу «Циклона».       Чёрт, клуб…       Нейтан с задушенным стоном поворачивается на спину и прикрывает глаза краем пледа. Он совсем забыл о встрече; даже не о вечеринке, которые они обычно устраивают по поводу и без, а реальной встрече — они же всё-таки официальный клуб академии, что-то там… делают. Вроде как. Виктория во всех этих вещах лучше разбирается, ей хочется — она вникает, активничает и командует. Нейтан там больше для виду и «связей» — и их официального «смазливого личика», как выразилась однажды сама Вик.       Его это не особо парит — лишь бы поменьше его заёбывали.       — Что-то ответить ей?       Шуршит ткань, скрипит сидушка стула. Нейтан не видит, но может как наяву представить, что Уоррен прямо сейчас смотрит на него — как именно он это делает. Приподнятые брови, открытый взгляд, поднятое к подбородку плечо. И пальцы прижались к краешку телефона, медленно оглаживают корпус, выжидая.       — Напиши, что меня нет, я… в плену. Где-то. До следующей недели. И подпись: «его контролирующий, очень злой и опасный парень-арбузер».       Смешок приятно греет сердце, и Нейтан слабо улыбается в ответ; тяжело сказать, заметно ли Уоррену с такого ракурса.       — «Парень-арбузер, который может просто так взорвать вас самодельной бомбой из говна и палок в любой момент».       — Да, вот, точно. Это тоже не забудь написать — напусти на них как можно больше жути и страху, как умеют только хикки.       — На самом деле не «хикки», а «гики», знаешь, супер разные определения и все дела…       — Уоррен. Мне честно поебать.       Снова скрип, слегка стучат пальцы; спустя несколько секунд опять ухает уведомление, а за ним — ещё один смешок. Когда Нейтан выглядывает из-под пледа, Уоррен уже откладывает телефон на место и возвращается в свою скрученную позу ботаника над тетрадью.       В комнате снова становится тихо, без слов и особого шума. Улица за закрытым окном молчит, в комнате нет аналоговых часов, чтобы щёлкать стрелками. Всё общежитие словно заглушили — ничего не слышно, даже если прислушаться, забыв дышать.       Нейтан смотрит, щурясь, и собирает все крупицы своих сил для единственного слова, которое должно объяснить весь клубок внутри:       — Рен…       Это непривычное сокращение — Уоррен говорил, что его никогда так не называли, даже близкие и дальние родственники, — так что Нейтан утянул это имя себе, в попытке создать тайный кусочек «чего-то» только для них двоих. Оно появляется нечасто, вбрасывается совсем неожиданно, когда внутри есть чувство: да, то самое время, самое нужное, самое правильное.       Нейтан надеется, что его невысказанная просьба «Подойди, пожалуйста, ко мне, я больше не могу» достаточно проникла интонацией в три буквы, едва не застрявшие между зубами, и эмпатия его парня, прокаченная на довольно высокий уровень, смогла её уловить.       Было бы, конечно, хорошо сказать прямо — так повторяет его терапевт из раза в раз: «Общение — один из залогов хороших человеческих взаимоотношений», но сказать не даёт ни усталость, ни пародия на гордость, которая в нём всё же иногда всё ещё подаёт признаки жизни.       Признаваться в нужде в другом человеке до сих пор кажется слабостью, которая переломит ему позвоночник, и ничего хорошего эти мысли Нейтану, конечно же, не приносят. Но Уоррен всё равно улавливает, разглядывает за всеми слоями, ширмами, стенами — бросает рабочее место, как оно есть, и подходит к кровати, опускается коленями и ладонью, наклоняясь ближе.       Нейтан заставляет себя не отводить взгляда, не кривиться и мысленно не нажимать панически на кнопку тревоги, включающую его отвратительную колючую сторону. Он же сам позвал; сам хотел; хочет так, что без чужого тепла, кажется, попросту на части развалится — только и останется, что завернуть потом в этот плед и торбой вывезти на мусорку.       Ладонь опускается на голое плечо, вызывает короткую дрожь; Уоррен ложится на краю кровати, гладит его руку сверху вниз и обратно, медленно, но ощутимо, словно пытаясь пробраться внутрь него, затолкать собой все его трещины и прорехи, как заталкивают оконные щели старыми тряпками, чтобы не сквозило.       Какое-то время они просто… есть. Тихие, дышащие и живые, просто они вдвоём друг у друга, насколько бы слащаво это всё не было.       — Люблю, когда ты в майках, — Уоррен шепчет уже тогда, когда самого Нейтана по ощущениям уже вот-вот сморит сон. Улыбается, подбирается пальцами под ту самую майку: чёрную, мягкую, в рубчик, которую он обычно надевает под другую одежду.       — Грёбанный фетишист, — без укуса, скорее в попытке подразнить. Уоррен не поддаётся, качает головой, делает это пугающее в своей искренности лицо с трепетом во взгляде.       Ему бы так на себя в зеркало смотреть, а не на него.       Чем он вообще такой взгляд заслужил?       — Не только потому, что ты очень красивый и мне нравится на тебя смотреть…       Уоррен признаётся в таких вещах без утайки, душу выворачивает, как карманы — на, смотри, сколько всего у меня внутри, хочешь, поделюсь с тобой? А Нейтан, как ещё один дурак, соглашается — и пытается вывернуть самого себя в ответ, хотя это больно так, словно он заколоченные по самые шляпки гвозди пытается вытянуть из плоти.       — Но и потому, что ты, кажется, в этот момент чувствуешь себя достаточно комфортно в своём теле, чтобы не закрываться физически.       Естественно, первая реакция после такого — то самое «закрыться»: плотными огромными кофтами, одеялами и надёжно запертой дверью своей комнаты.       Нейтан шумно сглатывает, шумно вдыхает и выдыхает, даже, кажется, шумно моргает: все звуки словно выкрутило на максимальную громкость.       Он не отвечает, но остаётся на месте, слишком ярко ощущая чужое дыхание, касание, присутствие. Всё-таки закрывает глаза, но тоже поворачивается боком, лицом к Уоррену, подбирается к нему ближе. Ладонью подкрадывается под футболку, водит по тёплой коже, медленно гладит подушечкой пальца попавшуюся под руку точку воспаления — явно свежую, покрасневшую, только слегка опухшую, наверное, ещё даже без белой точки гноя. Со вздохом ведёт ладонью выше, гладит между лопаток, а потом выпутывается наружу и опускает руку уже поверх ткани на то же самое место, прижимаясь грудью ближе. И чувствует чужое сердце, бьющееся под кожей, зажатое между его рёбрами и пальцами, словно где-то внутри него самого, как вводящий в транс метроном.       Это… тяжело, на самом деле. Открываться, выставлять себя напоказ. Оголение каждого клочка кожи постоянно ощущается как борьба, но Нейтан вырывает каждый из них зубами, едва не ломая себе челюсть: настолько тяжело их расцепить.       Многослойность стала его натурой: как в личности, так и в стиле. Майка, рубашка, куртка — с каждой вещью поверх словно лёгкие раскрываются чуть больше, дают дышать чуть легче.       Тяжело стягивать какую-то ткань, заменившую тебе полноценные щиты и доспехи, как у рыцарей из детских сказок про принцесс. Показывать миру себя (разочарование), своё тело (отвращение), свои шрамы (сожаления).       Прошлое, впитавшееся в кости вонючим бензином.       Ко лбу, прямо поверх волос, прижимается тёплое, почти горячее на выдохе, а потом губы щекочут кожу:       — Засыпай, а как проснёшься — уже станет лучше.       Никто, конечно, не знает, действительно ли станет лучше, не будет ли наоборот в тысячу раз хуже, до кровавой корки под ногтями. Но не верить Уоррену невозможно, и сон наконец плавно, с раскрытыми объятиями идёт ему навстречу.       Последнее, что Нейтан помнит перед пустотой сознания — это лёгкий запах чая с клубникой и васильками.