Односторонний роман

- Сиэль Фантомхайв, я убью тебя! – Эрик замахивается для удара и не успевает отвести руку, когда перед ним выскакивает Алан, и… И время вокруг них застывает, тонкими нитями паутины в минуты вплетаются секунды, изменяя ход событий. Вселенная замирает, планеты и звезды прекращают свой привычный бег. На такое способно лишь одно существо во всех существующих мирах, единое для всех. Неотвратимое для всех. Эрик давится воздухом и кланяется. Как и Алан. Как и Грелль. Как и все шинигами Даже Себастьян уважительно склоняет голову, пряча за длинной челкой испуганный взгляд. Нежданная гостья в белом улыбается; у нее сухие бескровные губы, тонкие черты лица и яркие черные глаза, в коротких темных волосах заблудились солнечные зайчики. И она была бы даже по-своему красива, если бы не внушала такого священного ужаса. В длинных белых пальцах змеились золотые нити, другой же рукой она крепко сжимала изящные ножницы. - Вы… - девушка улыбнулась еще шире. Смерть всегда стоит встречать с улыбкой, - говаривал когда-то Гробовщик, вспоминает Сатклифф, - потому, что она с улыбкой встретит тебя. - Шинигами Эрик Слингби, за свое преступление ты достоин смерти. Однако, такое наказание было бы слишком легким для тебя за попирание моих законов. Ты останешься жив, но будешь навечно изгнан из мира шинигами, не способный ни увидеть, ни коснуться, ни заговорить с тем, кого ты так и не сумел спасти. – в ее словах ни грамма строгости, а интонации – как у маленького ребенка, с любопытством наблюдающего за насекомыми, копошащимися у его ног. – Шинигами Алан Хамфриз, ты проявил недюжинное мужество, противостоя не только болезни, но лучшему другу. За столь смелый поступок ты достоин награды, и будешь вознагражден исцелением. Проживи достойно свое время. Вот так просто. Грелль всегда знал, что все россказни про судьбу – беспочвенны и глупы; а все решает она. В этом мире все решает только Смерть. Под ее тонкой и изящной дланью и кончаются нити судеб. Он находит в себе силы горько усмехнуться, глядя на пораженных Эрика и Алана. Глядя, как они смотрят друг на друга в последний раз. Время делает вдох, и все вокруг оживает. Привычный ход событий начинает свой бег.

*

Проходит два месяца. Два невыносимо долгих месяца, когда Грелль понимает, что лучше бы уж она позволила Эрику убить Алана. Ведь то, что она сделала – в десятки сотен тысяч раз хуже. Так он бы умер один раз, а теперь – умирает каждый день. Хамфриз стал будто еще тоньше и темней, в уголках его улыбок поселилась горечь, а о равнодушный и усталый взгляд можно порезаться. От настоящего Алана не осталось даже тени – лишь жалкая подделка, влачащая свое бессмертное существование. Сатклифф время от времени приходит к нему, в молчаливой поддержке обнимает за плечи, но все его попытки тщетны – Алан молчит, сминая в пальцах чужие сигареты. Он выговаривается лишь однажды – ранним весенним вечером, когда теплое живое дыхание ветра проникает к нему в кабинет. На темных полках, на стеллажах, на бумагах играют блики, и Хамфриз распахивает еще шире окно, устраиваясь на подоконнике. Солнечный свет льется сквозь пальцы Алана и Греллю кажется, что он плачет. Но он никогда не плачет. - Смерть дарует свое наказание. – в голосе Алана не чувствовалось былого звона и тепла, того, чем он так притягивал к себе людей. Пораженный шипами и умирающий, он был куда более живым, чем сейчас. - И оно всегда равноценно совершенному греху. - Тогда в чем твой грех? - Грелль всегда блекнет рядом с ним, ему страшно, холодно и темно. Но он упрямо приходит к нему каждый день и упрямо забирает из несопротивляющихся пальцев сигареты. - В том, что я был слишком ослеплен любовью. Ну, или в том, что слишком долго боролся с ветряными мельницами. Их пальцы на мгновение переплетаются, и алому жнецу кажется, что чужие вот-вот сломаются, как сухие ветки, а сам Алан рассыплется, обратившись в пыль. Только последние слова его еще долго будут звенеть в воздухе. Грелль складывает руки словно в молитве, когда слышит чужой, почти срывающийся свистящий шепот. Он не может меня видеть. Я не могу к нему прикоснуться. Обреченные навечно не суметь ни сказать друг другу ни слова, ни быть услышанными. Односторонний роман. Эрик не набожен, но раз в неделю он ставит свечу и просит у кого-то там – черта ли, бога ли, самой смерти ли, позаботиться об Алане и защитить его от всех бед. Защитить от своей любви. Алан раз в неделю меняет свечу у стены памяти, где золотыми буквами выбито имя Эрика, навсегда умершего для их мира, и молит даровать ему забвение от старой памяти. Забвение от его любви. Для них теперь их бессмертная жизнь - это всего лишь уходящее время. Своя персонифицированная вечность. Эрик проживает сто двадцать зим. Алан выкуривает двести тысяч сигарет. Прежде чем они решают встретиться. Грелль стоит между ними и ждет, когда хоть кто-нибудь скажет хоть слово. И боится понять, каково это - чувствовать, но не видеть, не касаться. Ему хочется закрыть глаза и заткнуть уши, а еще лучше – оказаться подальше от этого места, хоть в самом Аду, лишь бы не стоять между ними и не видеть их понимающих взглядов, направленных на него. Это он должен стоять и смотреть на них так, а не они. Алан часто жмурится, Эрик слишком часто запускает руки в волосы. И оба они молчат. Песочные часы медленно отсчитывают кажущееся бесконечным время. Хамфриз, сейчас похожий на изящную фарфоровую статуэтку, оживает и устало поводит плечами, когда аловатый солнечный круг касается лондонских крыш. - Нам пора. – и обращается он не к Эрику, а к Греллю, но Слингби поспешно кивает. Не слыша друг друга, не чувствуя – как можно понимать? За что еще можно держаться? Они делают первый шаг одновременно и проходят сквозь друг друга – и в этот самый миг Сатклиффу кажется, что они вздрагивают, будто от удара, будто зацепились за что-то, но… Но вот они расходятся и, не замедляя шага, уходят прочь. Грелль все так же стоит между ними, опустив голову. - Если… - голос его глухо звучит, глуше, чем он хотел. Эрик оборачивается и смотрит сквозь Алана, не в силах сфокусировать на нем взгляда. Хамфриз замирает на месте, насильно приказывая себе не тянуться к такому желанному теплу, не надеяться. – Если любовь стоит такого наказания, зачем тогда любить? Испуганные людской суетой в воздух взмывают голуби, неподалеку раздается звонкий цокот копыт. В чужих голосах проскальзывают живые нотки, и они звучат как один, искусно вплетаясь в мелодию городских улиц. - Чтобы знать, за что именно ты получаешь наказание. Они оба уходят, больше не оглядываясь. Эрик скрывается за дверью своего дома, Алан – в сиянии телепорта. Лишь только Грелль еще долго стоит на одном месте, закрыв глаза. В полутьме внутреннего взора ему мерещатся серебряные волосы и отливающей янтарем изумрудный взгляд. У Грелля дрожат руки и колени, когда он по привычке оказывается у знакомого похоронного бюро, но заставляет себя пройти мимо. Вслед ему доносится скрип старой вывески. Или это Сатклифф сам заставляет себя думать, что это не скрип несмазанной двери, и между лопаток ему не упирается чужой взгляд. Он слышит, как звенят колокольчики на ветру. Почти совсем, как она смеется. Грелля передергивает от отвращения, и жнец ускоряет шаг. Бог с ним. За такую любовь одиночеством Смерть воздаст.