Созвездие Змея Горыныча или сказ о том, как государь и Феденька небеса ночные разглядывали

Морозная, ясная ночь опустилась на Слободу, и мир едва серебрился в зыбком свете нарождающегося только светила. Черный, что опричный кафтан, бархат небес был густо усеян сияющими каплями звезд, не укрытыми заплатками облаков. Воздух будто замер и звенел тишиной. Подобрав полы долгой шубы, государь всея Руси в раздумьях поднимался по скользким, узким ступеням винтовой лестницы, ведущей на вершину колокольни Троицкого собора. В тесном пространстве каменных стен было студено, и облачка пара вырывались из его рта. Слуг он оставил внизу, настрого наказав за ним не следовать, чем премного изумил и встревожил своих рынд — идти в темноте неясными, шаткими ступенями было не слишком безопасно. Влекло государя на вершину любопытство: не более часу назад он отправил Митрофанку, холопа своего, за юным Басмановым с повелением тому немедля явиться к государю, но слуга вернулся ни с чем — не было Федора в его покоях. Разочарованный и разгневанный несбывшимися чаяниями, царь велел немедля Федьку сыскать, а когда получил ответ, что боярин отчего-то один стоит на колокольне, велел не звать того, а сам отправился за молодым полюбовником — интересно и подозрительно было Ивану Васильевичу, что заставило не слишком любящего многие ступени Федора взобраться в преддверии ночи на вышину. Федька стоял у низкого каменного парапета, ежась от холода и кутая голые ладони в длинные рукава кафтана — окромя на нем ничего не было, даже охабеня — и глядел на небеса: сердце его замирало от красоты, а губы слегка шевелились — Федя считал звезды, но было их такое множество, что скромных его арифметических познаний не хватало. Услышав позади шаги, он обернулся, вздрогнув от неожиданности, но, встретив взор серых грозовых очей, расплылся в ласковой улыбке. — Государь мой, — поклонился он почтительно, преданно глядя на Ивана Васильевича — от внезапного его появления щеки у Федьки заалели, а сердце забилось чаще, как всегда случалось в присутствии царя. И полугода не минуло, как тот миловал Федора своим вниманием, превознеся на небывалые высоты, а оттого никак не мог привыкнуть Федька, что теперича дозволено ему не только глядеть украдкой на возлюбленного его государя, но и смотреть прямо, и говорить о разном, и касаться, и любить без утайки. — Что, Федюша, звездочетом сделался? — молвил Иван весело, подходя к Федьке и обнимая мальчика своего со спины да прижимая крепко, целуя чуть ниже уха, отодвинув непослушные шелковистые локоны, закутывая в широкую свою шубу. — Ты отчего неодетым выскочил? Руки, словно лед, — строго добавил царь, грея Федькины ладошки в своих широких ладонях. — Не серчай, солнце мое ясное, батюшка! Я на минуточку токмо, поглядеть просто, — улыбнулся Федька, наклоняя голову и подставляясь ласкам. — Какие небеса днесь дивные! Как жемчугом обшитые! — Тебе уж везде украсы чудятся, — усмехнулся царь, прижимая Федю крепче и тоже глядя на небо. Федино лукавство про минуточку он до поры решил оставить без внимания, не желая портить трепетного мгновения — сам государь уж и не помнил, когда последний раз праздно любовался звездами, должно быть, еще с Анастасией. — Гляди, — он указал на самую яркую звезду, — видишь, как горит? — Федька поглядел, куда ему показывали и кивнул. — Знаешь, что за звезда? — Нет, — честно ответил он. — Расскажи, свет мой! — Эту звезду зовут северной, самая яркая она на небосклоне, ее каждый мореход ведает, ибо помогает она к берегу воротиться и вообще в окияне сориентироваться. На нее плывут в ночи, она север указывает, аки компас, покуда его еще и не было, — Федька слушал, затаив дыхание — любил он, когда государь был таким: неспешно и терпеливо рассказывал Феде о всяких чудесах, что есть в мире, и Федьке казалось, что царю все на свете известно, будто Господу. — А созвездия знаешь какие? — спросил государь, ему и самому приятно было Федю просвещать — тот слушал внимательно и глядел на Ивана, как на божество. Много умнее и образованнее был государь, но его это ничуть не смущало, не в том было счастье, чтоб с Федором заумные беседы вести. — М-м-м… — Федька задумался, вспоминая. — Вот ковшик! — он высунул руку из-под шубы, указывая на небо, но тут же ладонь его была возвращена государем на место — пальцы у Феди все еще были холодными и он едва перестал дрожать. — Этот ковшик «большой медведицей» зовется, — усмехнулся государь. — А почему не медведем? — удивился Федя. — То в честь девы по имени Каллисто, которую, спасая от гнева жены своей, вознес на небеса Зевс, обратив медведицей и укрыв среди звезд, — пояснил Иван. — Басурманка какая-то? — полюбопытствовал Федька. — Она кто такая? Прелюбодействовал он с нею? Почто жена разгневалась? — Царевна греческая, — государь лишь усмехнулся Фединой детской любознательности, не сердясь на его бесконечные вопросы. Рассказывать Федору сказки было утомительно, но и уморительно одновременно — тот без конца прерывал Ивана уточнениями. — Полюбовница его она была, жена прознала, вот и разгневалась. — А есть медвежонок? — сменил тему Федька, удовлетворенный ответами и более Каллисто не интересующийся. — Малая медведица есть, — отвечал Иван, показывая Федьке на небе. — Почто их назвали похоже? Это дитя их? — любопытствовал Федя. — Да нет же, просто за схожесть так прозвали, — Иван тихо рассмеялся, целуя Федора в пушистую макушку — вопросы его детские умиляли самодержца, с Федей отчего-то было необычайно спокойно и мирно, будто все ветра, душу его терзающие, утихали подле мальчика голубоглазого. — Гляди нижее, видишь будто ромб и звезда одна яркая шибко? Это созвездие «лира», как инструмент музыкальный эллинский, — продолжал рассказывать государь. — А он какой? На что похожий? А как звучит? — опять начал осыпать государя вопросами Федя. — Ох, Федька, — вздохнул Иван, усмехаясь, — струнный он… — Как гусли? — перебил Федька. — Не вполне, — ответил царь. — Как гудок? — Федя даже обернулся чуть. — Нет, иной. В книге покажу тебе, — сдался государь. — Нынче? — снова спросил Федя и, получив утвердительный кивок, снова обратил взор к небесам, обводя по небу теплым уже пальчиком, украшенным поблескивающим в лунном свете яхонтовым перстнем. — Гляди! На змея Горыныча похож! Вот хвост, тут спина, шея, лапы, морда! Видишь? — Федька объединил в новое созвездие половину небесного свода. — Давай ему имя дадим! — Федя был необычайно доволен и взволнован своей выдумкой, сжимая спрятанной в теплые меховые складки ладошкой государевы пальцы, что крепко обнимали его за талию. — Ну ты и выдумщик, Федька! — рассмеялся Иван Васильевич, Федина непосредственность рождала в груди его теплую нежность, что растекалась мягкими волнами, смиряя гневливый и несдержанный его нрав. — Негоже так имена созвездиям выдумывать уж нареченным. — Отчего ж? Ты государь всея Руси, самодержец, тебе все гоже! — от слов этих и смысла их у Феди сбилось дыхание и сердце забилось всполошенной голубкой, а сам он тихонечко задрожал — волнительно было ему стоять в царевых объятиях на вершине колокольни, взирая сверху на мир, что принадлежал возлюбленному его государю. Федька аккуратно развернулся, не выныривая из мехового плена шубы и сильных рук, и робко обнял Ивана за шею, заглядывая преданно в очи влюбленными голубыми глазами. Он потянулся разомкнутыми губами к царевым губам, но не решаясь коснуться их, замер на полпути, смущенно опустив длинные и темные, как ночь, ресницы, и вздрогнул, когда властные уста коснулись его трепещущих уст, а жадные руки прижали еще крепче, лаская по линии лопаток сквозь гладкую ткань кафтана и бесстыдно спускаясь ниже. От высоты, любви и государевой близости у Федьки кружилась голова, и он отчаянно цеплялся за плечи полюбовника, словно утопающий, вот только тонул Федор Басманов не первый день, и близость Иванова совершенно не помогала, утягивая в омут греховных чувств. Нацеловавшись на морозе до покрасневших, потрескавшихся алыми тонкими линиями Фединых губ, государь наконец разорвал поцелуй, отчего Федя сдавленно, шумно вздохнул. — Идем, — молвил царь властно, на миг раскутывая Федьку из теплоты собольей шубы для того лишь, чтоб, сняв ее, укутать юношу вновь. — Государь-батюшка, не надобно! — запротивился Федька, ему соромно стало идти в царской шубе, когда сам Иван Васильевич остался в одном кафтане. — Не холодно мне! — Ох, Федор, ты доиграешься, не безгранично терпение мое! Шубы сымать не смей, да ступай осторожно, — государь пошел первым, придерживая под локоть Федьку, чем привел того в крайнее смущение — лицо Федино полыхнуло пожарищем, и даже скрытая меховым воротником шейка пошла алыми пятнами — все это было неправильно, непотребно: это он должен был служить царю, подавать тому руку, одевать в шитые золотом одежды, а не наоборот. — Под ноги гляди да подол подбери, — шуба была Федьке безбожно велика, и он путался в рукавах и длинных ее полах. Спускаясь, Федя заранее ужо чуть не помер от стыда, ожидая встречи с рындами государя, с теми самыми, с кем еще недавно служил бок о бок, и которые нынче дожидались Ивана Васильевича на улице. Мало того, что в огромной ему шубе он походил на скомороха, так еще и одежа та была царская. Дело ли — государь ради выскочки Басманова здоровьем рискует, зимой без шубы расхаживая. Федька совсем засмущался, что не укрылось от Ивана, и тот свернул в храм, уводя Федьку в обход слуг своих сквозь темную нынче церковь во дворец. — Батюшка, куда идем мы? — дороги этой Федька не знавал, от быстрой ходьбы он путался и спотыкался. — Наказывать тебя идем, Феденька, — весело отмолвил Иван Васильевич, окинув полюбовника быстрым взглядом — в его шубе Федя выглядел особенно маленьким и беззащитным, его хотелось сцапать прямо в коридоре, не дожидаясь опочивальни. — Как? — Федька даже остановился, поглядев на царя в ужасе. — За что же? — За ложь государю всея Руси и самодержцу, — усмехнулся царь, повторяя Федины слова и потянув того за руку да принуждая следовать за ним. — Не лгал я тебе, батюшка! — залепетал Федька жалобно. — Не за что меня наказывать! — сердечко его часто и испуганно забилось. — А кто молвил, что на минуточку всего на мороз раздетым вышел? Я час тебя искал, Федор! — строго проговорил царь, наблюдая за перепуганным Федькой, едва сдерживая улыбку. — И уж не тебе решать, есть за что тебя наказать али нету! В другой раз шубу надеть не позабудешь. Тем временем дошли этим новым для Феди путем до покоев государя, куда Басманов был скоро проведен мимо изумленных слуг. — Царе, это ж покои твои, — совсем растерялся Федька, трогательно кутаясь в шубу, будто та могла его защитить от государева гнева. Впрочем, не то, чтобы Иван Васильевич сильно гневался — так, забавлялся токмо, предвкушая долгую ночь. — А ты чего ожидал? Подвал и лохань с ледяной водою? Раздевайся и на постель ложись, несносный, да жди меня терпеливо. Покажу тебе лиру в книжице, — со словами этими Иван Васильевич отворил дверь, но на пороге обернулся и добавил с какими-то крайне смущающими Федю интонациями, — а опосля выпорю. Дверь за ним затворилась, покрасневший враз Федька остался в недоумении и смущении стоять посреди горницы — ему оставалось только догадываться шутил али нет Иван Васильевич, но все ж, чтоб не сердить гневливого своего государя, Федя поспешил в опочивальню, чтоб с крайней покорностью и явным нетерпением исполнить царево повеление.