Во сне видит, наяву бредит

Мороз… Мороз не щипает нос, не румянит щёки, а хлестко ударяет по ним как заблагорассудится, с случайной интенсивностью и силой удара. Мы с сестрой, братом и Н. сюда приехали на безнадежной, но в своей сути весёлой рухляди — девятке, вишневого цвета, как помнится мне. Когда моя сестра научилась водить хорошо машину? Автомобиль смотрелся так странно, будто пятном вокруг разорванного савана снега и стаи черных деревьев-стражей. … И здания… Точнее причудливого, огромного гротескного подобия старинной деревянной усадьбы, огороженной неприлично жутко высоким забором, по высоте составляющим рост по меньшей мере титана, на чьих плечах по легенде держится небосвод, который сейчас был окрашен кем-то в мутный, зеленый, совершенно непередаваемый отеннок и краски эти продолжали сгущаться всё с новой силой. Усадьба эта была совсем обветшавшая уже, многочисленные просторные окна были заколочены сгнившими досками. Откуда вырос этот памятник зажиточной жизни до революции средь мрака голых насмешливых древ? Из-под земли? Упал невредимым с неба? Это становилось не так важно, когда моя сестра, распахнув резные ворота во двор пулей метнулась в двери усадьбы, а точнее прошла аккурат через них, как приведение и в подклете загорелся тревожным прямоугольником оранжевый свет. Я, успев обронить ей вслед что-то для самой же себя неразберимое, неторопливо ступила во двор, в тот момент когда из машины неуклюже вывалился брат, а на ним появилась Н. в пошлейшей зеленой фуфайке. Братец мой же был в причудливом одеянии, поглядев на него мои глаза округлились (если это, конечно, возможно); он был с невозмутимым видом облачен в алые колготки, черные шорты и такого же цвета пелерина красовалась у него на плечах. Своим образом он напоминал юного пажа, и невольно я дорисовывала в своем воображении ему берет на манер средних веков. На Н. помимо невообразимо пошлой зеленой фуфайки были штаны на манер рабочего и забавляющие меня казаки. Тем не менее от нее веяло гордостью и радостью, а так случалось очень редко, почти никогда. Я ступала по снегу босая и почти нагая, на моем теле висело полупрозрачное платье-комбинация и через него просвечивало белье, оно ничего не скрывало. Наблюдая себя краем глаза, мне от своего вида захотелось исчезнуть, потеряться, погибнуть, ударить себя или раствориться в холодном воздухе. Я Снег был по нраву садистичен и грубо, позабыв игру, щипал за ноги. Мои брат и подруга прошествовали за мною, смеясь. Задыхаются смехом от очередной глупой шутки, которую он заучил наизусть. Я тоже хотела смеяться, но ничего не могли разобрать мои органы чувств, кажется, я дрожала от холода, а зубы выстукивали что-то только им и понятное. У нее хороший смех, благозвучный, а у него низкий и прерывистый. Вдруг врата закрылись. Захлопнулись с грохотом. Нам нет выхода. Они бегут, сломя голову по периметру забора, пытаясь на него запрыгнуть и лезть, падая, расшибая локти и колени до крови, они зачем-то продолжали лезть. Мне была хорошая мысль только подойти к усадьбе и вздремнуть на крыльце, но слишком боязно было соприкасаться с подгнившим деревом, как будто на него наложили заклинание, отпугивающее то, в чем кровь живая ы.есть. Я упала ничком на снег и медленно разлилась. Безнадега становилась моим архитектором. Я по обычаю своему старалась читать с выражением про себя все поэмы и даже удачные двустишия, которые сумею только вспомнить, но вдруг они перемешались в опрокинутый винегрет мысли из строф Бодлера, Цветаевой и Гете. Спать не спалось, все попытки кончаются мыслью по древу. «Почему ты не лезешь с нами?!» — их голос разрезал напополам мои думы и выбросил куда-то. «Ты дашь мне свои ботинки?» — с кроткой грустью отвечала я, пытаясь вытянуть околевшую руку навстречу.