солнце, заходящее в окне

Курильщик много кого боялся и даже не стеснялся признаваться себе в этом. Дом не может не пугать, сколько в нем не проживи, некоторые его обитатели — тоже. Фазанье мышление въелось в него, как чернила в бумагу, и его не вывести, от убеждений не отговорить. В чем-то они все же правы: бояться не зазорно вовсе, это даже может спасти жизнь. Но нужно ли спасаться от страшных вожаков, он не знал. Его напрягал Стервятник — до того, как пригласил в свою волшебную палатку. И немного после, не так сильно, но всё ещё ощутимо, бытие в кошачьем теле тому поспособствовало. Как он может не пугать? Выглядит, как и подобает вожаку своей стаи: вечный траур, тоска и безнадега. Прогулки по коридорам — в одной руке трость, в другой — кактус. Глухое постукивание палки о пол. Чем-то похож на призрака, живущего в каком-нибудь старом готическом замке, и пугающего его непрошеных гостей. Ещё Курильщик откровенно побаивался Слепого, до перевода в четвертую и тем более после. «Но это нормально, — думал он. — Слепого боятся все». И в этом мнении был, несомненно, прав. Не бояться вожака может разве что Сфинкс, проживший с ним половину своей жизни и всю жизнь уже в Доме. Пусть к Слепому в четвертой привыкли и уважали, исключить небольшой страх от его потрепанного вида, оборванной одежды и измазанной в саже коже все же нельзя… Помимо Слепого, в четвертой он боялся Черного и Македонского. И если отношение к Черному менялось по мере его узнавания, с Македонским такого не происходило. Как не бился, как не старался, Курильщик не мог его узнать, так и не разговорил. Речь Сфинкса о нелюдимом слуге стаи отзывалась в голове все чаще — почему-то ее парень запомнил дословно. Возникло желание узнать Македонского получше. Помимо его вредной привычки есть себя, это Курильщик и так уяснил. Но разве можно по нему понять хоть что-либо другое? Что он любит мед, например? Ещё не приходилось в этом утвердиться. В еде Македонский был неприхотлив, как во всем другом… Сообразительностью и проницательностью Сфинкса Курильщик не обладал, потому на тот же вопрос «Кто в стае любит мед?» смело ответил бы, что Табаки. «Его будто за человека не считают», — так в мыслях отзывался зашуганный Фазан, которого Курильщик пытался вытравить всем — бунтарством, бестактностью, пестрой одеждой (ей снабжала четвертая, в основном Шакал). Настойками того же Стервятника изгнать призрака прошлой стаи, их проклятое коллективное мнение, тоже не получалось. Разве что чуть-чуть. Снова превращаться в кота совсем не хотелось. Македонский, где чай? Македонский, принеси чистую одежду. Помоги сесть в коляску. Просьба помочь одеться чаще всего поступала от Сфинкса. Или неясное мычание — от Толстого. Где моя книжка?.. И потерянная вещь уже лежала перед искавшим. Македонский не курил, один из немногих в четвертой и в Доме вообще, кто этого не делал. Казалось, будто запах сигарет ему не нравился, почему-то Курильщику так думалось (интересно, хотя бы в этом утверждении он прав?). Но он совершенно спокойно, опережая немую просьбу-взгляд Сфинкса, закуривал ему сигарету, помогал затянуться, стряхивал пепел. В отсутствии Слепого или в его присутствии, не важно. Македонский всегда был тут как тут. Словно чуял чужую просьбу, просьбу любого в стае, но все же фаворитизм в сторону Сфинкса чувствовался. Можно было бы подумать, что это — привязанность крестника, готовность помочь по первому зову, единственное возможное проявление обожания. Курильщик бы это понял — его крестным тоже является Сфинкс. Для домовцев человек, давший кличку, почти что святой. И Македонский уж точно в более теплых отношениях со здешними обычаями, чем он. Может он просто хотел, чтобы Дом его принял? И решил слиться с его стенами тусклой одеждой и бесхарактерностью. Не высказывать ничего, кроме тихих междометий. Казалось, Македонский даже не дышал — оттого тихим был, так не хотел никому мешать, что задержка дыхания для него наверняка не что-то новое. Радовать Четвертую шелестящим голосом раз в день — в порядке вещей, но радость ли это для других? Им все равно. На измученных ладонях не заживают мозоли от метлы или вовсе образовалась выемка под палку. Его многострадальные руки… Будто и так проблем мало, и он решает отыгрываться день за днем на коже своих пальцев и губ. Все, что делает Курильщик — проводит небольшое расследование. О том, что вообще из себя представляет Македонский, зачем ему играть безмолвную статую или, скорее, подвижную шарнирную куклу без речевой коробки, и почему все ему в этом потакают и делают вид, что так и есть. Или верят. Почему они верят? Это же глупо, это неправильно. Но он не осуждает — знает, выяснил, что это игра. Выяснил еще до смерти Помпея. Утвердился в своей теории позже и чуть не сошел с ума, а может и сошел. Только его не учили подобным правилам. Ему этой затеи не объясняли. Главные игроки, конечно же, вожаки и их приближенные. И так далее по иерархии — плевать, если не во всех стаях она четко выражена. Македонский попал в Дом раньше него. Знает ли он об этой великой Игре? Может, знает, догадался давным-давно и поэтому тихо и без пререканий несет свою тяжелую ношу, свой крест? В таком случае его мнение Курильщик разузнать просто обязан. Расскажет Македонский или нет, прикинется дурачком или в самом деле ничего в этом не смыслит — не важно. Сблизиться с ним тяжело. Возможно, конечно, но сложности не отменяет. «По крайней мере, это не Слепой или Сфинкс», — обнадеживающе заключает Курильщик. Его не нужно выжидать, вылавливать из толпы или следить, куда он уходит в свободное время. Отчасти потому что свободного времени у Македонского не было. А ещё он не покидал пределов Четвертой почти никогда, только если того требовал состаец. Курильщик включал все свое обаяние… которого особо не было. Уж обольстителем чужих сердец он никогда не считался. Да, и раньше поглядывал на Македонского с интересом, сочувствием и неким страхом, оно и неудивительно. Должен же Македонский понимать, какая у него аура! И впрямь, тяжёлая органная музыка, тоскливое соло на скрипке вперемешку с церковными песнопениями. Хор, выводящий Лакримозу. Сочетается ли весь этот ужас? Вряд ли. Это и не важно — субъективное мнение может состоять сплошь из нелепых ассоциаций, художнику ли об этом не знать. Заводить дружбу стоило в первые дни в новой группе. Остаётся надеяться, что Македонский не будет против необычного интереса в свою сторону. А он будет, совершенно точно будет. В этом и вся его суть. Как-то он говорит ему необдуманно, совершенно не с целью засмущать или испортить и так хлипкие приятельские узы: — У тебя красивое лицо, — тихие слова кажутся оглушающе громкими в пустой комнате — остальные разбрелись по коридорам. — Говорю как художник. — Спасибо. — чуть погодя отвечает Мак, заметно замешкавшись. Его руки неправильно складывают шакалиную — самую яркую и невообразимую далёкому от моды человеку — рубашку и сворачивают ее ещё раз, разглаживая. Курильщик не может не улыбнуться. Они одни в комнате, если не считать Толстого в своем ящике. Македонский складывает чужую одежду — Курильщик понятия не имеет, чью именно, это уже не цветастые рубашки-футболки Табаки. Можно сказать, что эта кипа тряпок общая, если не считать неприкасаемых рубашек Лорда и Лэри (они как раз аккуратно сложены владельцами и, в случае последнего, десять раз перекрещены). Спустя некоторое время, с пару минут, раздается такой же тихий голос, как шелест листьев: — Не умаляю твоих художественных навыков, но… понятие о красоте у тебя забавное, Курильщик. — Это у тебя оно забавное! — возражает он. — И дело не в моих художествах, это так… — Курильщик неопределенно махнул рукой, хоть Македонский и не смотрит. — Не важно. Все художники мира сражались бы за возможность писать с тебя. Македонский издал короткий звук — то ли смешок, то ли писк, или все вместе. Курильщик немного смутился тоже, но этот неловкий разговор ему очень даже понравился. И теперь его задача — доказать, какой Македонский наивный. Это уже намного лучше, чем то, что он имел в самом начале своего пути… дружбы. Да, он хотел подружиться. Держаться с кем-то рядом нужно. Черный своим пессимизмом откровенно сводит с ума, и Курильщик рад бы с ним пообщаться, но после каждого разговора груз на плечах становится все больше и больше. А куда ему? Его слабым, немощным ногам? И более слабому сердцу… Дом его не бережет. И даже его самый наружный житель. Лучших кандидатов на роль друга на ум не приходило. Курильщик задумался о Горбаче, вполне неплохом варианте: мнение у них во многом сходилось, человек он не плохой, животных любит, чего стоит одна только Нанетточка… Но особого интереса не было. А Македонский притягивал к себе взгляд, как магнит. Он и его вечно спрятанные в свитере ладошки (интересно, насколько это больно, когда сухая кожа рук цепляется за рукава шерстяного свитера и цепляется ли?). Копна рыже-русо-каштановых волос и веснушки. Да, Мак — определенно мечта художника… любого или одного конкретного. Курильщик заговаривал с ним максимально непринужденно, но, наверное, получалось плохо. Впрочем, любой, говорящий с Македонским, наткнулся бы на подобную реакцию. А Курильщик, не так уж и давно пришедший в Четвертую, и подавно. Хорошо, что Македонский вздрагивает лишь чуть-чуть и не сбегает куда-нибудь… в подсобку, например. Ссылаясь на то, что там тоже нужна уборка. А это уже хорошо. Он не знает, каких усилий Македонскому это стоит. Как и не знает никто, кроме Македонского, что даже в самой тихой и пустой комнате он никогда не будет одинок. Проходит месяц отчаянных попыток достучаться до состайца… мучительных для них обоих. И немного — для остальной группы. Табаки шутит, Сфинкс кидает на них многозначительные взгляды и так же многозначительно молчит, от чего совершенно не лучше. Мысли Сфинкса всегда тяжелее любых его слов, они осязаемые, и яснее всех они для Слепого. Македонский все же, кажется, немного теплеет. Но это можно оправдать тем, что на фоне мозгового штурма у Курильщика повредилось сознание, ему мерещится то, чего нет. Вероятно, эти переживания не добавляют ему здоровья. Курильщик заболевает. И тогда его теория подтверждается — Мак и правда к нему прикипел. Совсем немножко. Только ему слишком плохо, чтобы это понять. В беспамятстве он чувствует чужие руки на своей спине и просто чужое присутствие. Одного человека, а не привычное копошение тел со всех сторон на общей кровати. Македонский колдует по-привычке исключительно ночью, когда все точно спят, подтверждает все это сладкое сопение и коллективный храп. От Курильщика — он предусмотрительно переложил его на свою кровать — слышны лишь хрипы. И сипение. И прочие нехорошие звуки, которые может издавать больной человек. Тем более курильщик. Хотя курил мальчишка ненамного больше Лорда. Сам спит с простывшим Курильщиком рядом, закутав его всеобщими усилиями во все свободные теплые одеяла и в шерстяные вещи. Нагнали ли они так температуру ещё больше? Определенно да. Но народные средства всегда работали не хуже лекарств Могильника. Туда обращаться отказались — вылечить простуду, пусть и немного кусачую, они в состоянии. Могильник доверия не вызывал, как не вызывает доверия любая больница для совершенно обычного ребенка. И тем более — для ребенка болезненного, который свою эту болезненность или конкретную болезнь ненавидит. Они все не дети… и иммунитет у многих не так уж и плох, но суть одна — Курильщик будет натираться уксусом, спиртом, есть чеснок килограммами и дышать над картошкой, парить бесчувственные ноги (очень интересное для колясника явление), но никакого лазарета. Поэтому сон на односпальной кровати вдвоем никого не удивил. Как и чудеса Македонского, неразличимые, не ясные никому из бодрствующих. Никому из живых. Неживой дышал ему в шею сзади, со стороны стены. И готов всегда выпустить в нежную кожу на загривке острые волчьи зубы. Дышал, злясь, неиствовал, шипел и возмущался «Почему не я?!», беспомощно — или угрожающе, это на него больше походит, — выл в ухо. Македонский смывал болезнь Курильщика в раковину, не глядя в зеркало, откуда на него светящимися злыми глазами глядел призрак. Иногда, подстраиваясь под его состояние, они не казались такими уж и злыми. Манили желто-зеленым свечением. Но Мак не давался. Мыл руки, вода уносила болезнь в слив и далее, по многочисленным трубам Дома, и он со спокойной душой возвращался в свою кровать, которую вынужден был делить с состайником. Вынужден — слишком сильное слово, он не был против. Спал Курильщик достаточно беспроблемно, особенно для болеющего. Только сипел жалобно. Это вызывало ненужное сострадание, все привязывало, привязывало, привязывало… Жалости у Македонского хоть отбавляй, особенно к таким нуждающимся в помощи Курильщикам. Стая заметила небольшую нехватку подмоги со стороны их вечного слуги. Он колдовал — но уже на законных основаниях, тряпками, пропитанными уксусом, и чесночными головками — над больным. Табаки сварливо проворчал, что не такой уж Курильщик и больной. Его никто не послушал, хотя эта мысль пришла в голову не ему одному. Горбач тренировал Нанетту, глухо угукнув — звук ушел в никуда. Лорд проводил чужую мысль и вернулся к своим. Так и сталось… Когда Курильщик выздоровел, с чужой кровати он не ушел. Македонский немногословно объяснил это тем, что «Ты ещё болен. За тобой нужно следить», Курильщик не возражал, хотя снова начал курить. Лишь Табаки ворчал, почему-то близкое соседство не давало ему покоя. …И Мак думает: грешить так грешить. Ничего хуже последствий Клетки — и ее самой — уже не будет. Сфинкс с Русалкой, Лэри со Спицей, Слепой со всеми, с кем только можно… А он… Куда ему? У него нет дружеского и тем более любовного интереса — призрак занимает все его время и мысли, как бы он это не отрицал. Так они и сходятся — два самых невыразительных парня в четвертой. С невыразительностью Курильщика можно было бы поспорить, хватает даже излюбленных красных кроссовок. Он не даст заскучать и любезно закидает вопросами всех возможных обладателей ответов на них. И невозможных тоже — так, на всякий случай, вдруг им очень-очень хочется поделиться чем-то, но их просто никто об этом не спрашивает? Македонский же намеренно делает себя тусклым, как выстирывает странные пятна с футболок состайников пятновыводителем, как выжигали лимонным соком его веснушки (но Курильщик об этом, конечно же, не знает). Не выбеливает, по крайней мере не в плане репутации. Стирается намеренно, будто сошкрябывает нежелательную отметку с тонкого листа дневника лезвием. Постоянно занят всевозможными делами, просят его об этом или нет, он знает — теперь это его обязанность. Никто не заставлял его становиться тенью каждого обитателя четвертой, (почти) никто не показывал свое господство над ним, вновь и вновь принижая, сравнивая с землей. Он сам сделал себя таким, сам поставил замок на свое слабое сердце и истерзанную душу, ключ забыт и выброшен где-то, куда уже нет дороги. Даже Стервятник в коллекцию его не приберет. Случилось так, что этот замок поддался, его насильно раскрыли, разломали, расковыряли изнутри — и произошло то, что произошло. Суматоха, смешанная со странным спокойствием, душный, но одновременно холодный воздух, пропитанный трауром, и теперь у тени появилась ещё одна тень. Когда он оставался один в комнате, — по правде, такое случалось крайне редко, — знал, что помимо него есть кто-то другой. И лицо его помнил — как не помнить того, кто повсюду следует? Он в стенах, он под одеялом, в зеркале, в которое Македонский намеренно не смотрится, отражается от всех зеркальных поверхностей и видится там, где его быть не может. Он живёт в чужих усмешках, оскалах, в жажде крови, его отголосок в сдвинутых кроватях четвертой. Где-то все ещё существуют его рисунки, кто бы что не говорил. Его песни не вытравить из памяти, иногда снятся их несуществующие продолжения. Он боялся темноты, потому теперь всегда в комнате не тушится лампа. Он хотел свергнуть вожака — и тот все ещё сидит на иллюзорном троне, прижав колено к груди и положив на него подбородок. И Слепой знает. Македонский знает, что он знает, и это знание все ещё сводит его с ума. Они лежат в обнимку. Ноги Курильщика безвольно переплетены с ногами Македонского, но тот не против. Тепло чужого тела приятно. Любознательный мальчишка не может даже предположить того, что на этой кровати они не вдвоем, а втроём, и что к его голове тянутся когти, ещё чуть-чуть — и они раскроят череп. Македонский зажмуривается, надеясь развеять видение, и Курильщик, опершись локтями в матрас, подползает чуть повыше — ближе к нему. — Тебе плохо? — шепчет он, опаляя дыханием шею и ухо. Тревожно поглядывает на зажмуренные веки и поджатые губы, все же различил изменение лица в темноте. Это было несложно — сначала у Мака участился пульс, потом сбилось дыхание, и теперь он отчаянно пытается добиться разноцветных кругов перед глазами. — Нет. — Зачем зажмурился? Вопрос без ответа. Как и множество вопросов, заданных им хоть кому-то, впрочем, вопросы внутри своей головы тоже остаются проигнорироваными. — Гимнастика для глаз, — спустя время врет Македонский, кажется, совершенно этого не стесняясь. — Помогает уснуть. — У тебя проблемы со сном? «У тебя проблемы со сном, поэтому и у меня проблемы со сном». — Учитывая, что мы говорим, пока все спят, то да, — разумно заключает он. — И у тебя тоже. — Я прекрасно сплю, — возразил Курильщик. — Сейчас же не спишь, — замечает Мак. — Тебе просто снится. Македонский хмыкает, и этот звук подавляемого смешка вызывает у Курильщика мурашки по спине. Он смеётся — дал начало смеху, как минимум. Неужто расслабился? С ним? Из-за него… Курильщик поворачивается так, чтобы было видно чужое лицо, и, видя слабую, едва различимую улыбку, не может ее не отзеркалить. — В таком случае, я рад, что ты мне снишься. . Пьяный Курильщик — это ужасно. Пьяный и отчаянный Курильщик — ужас в квадрате. Македонскому только предстоит в этом разобраться, до этого он встречался лишь с последствиями. Почему он отчаян? Да вот… Тут такое дело. Он влюбился. Все. Вот и вся проблема. Как Курильщик умудрился влюбиться?.. А разве влюбляются по какой-то причине? Потому что он в Доме. Они в доме оба. Неполноценные по каким-то причинам. Где ещё быть мальчишке с неработающими ногами? А тому, от кого отказалась семья? Вот и все, вопрос исчерпан. Так почему влюбился-то, местонахождение же не объясняет? Вполне объясняет. Склеенные из кусочков, физически или психологически. Ненужные. Голодные, жадные до этой нужности, лишь бы быть кому-то важным. Кроха тепла, искра от зажигалки или спички — и все уже полыхает. Совсем немного заботы, десятую часть от того, что должен получать любой человек и тем более ребенок — и все. Пожарная тревога. Потушите, пожалуйста, иначе оно сожжёт их обоих и это ветхое великое здание. У его проблемы лицо в веснушках и глаза цвета чая. Крапчатые. Теплые и холодные руки одновременно. Многострадальные они, эти руки, до которых не дотронешься, даже если захочешь, даже если момент создан для того, чтобы их обласкать — Мак дернется, зашипит, застонет от потревоженных ранок. И что делать? Сказать «не ешь свои руки, пожалуйста, они мне нормальные нужны»? Или «у меня на твои руки Наполеоновские планы, так что приводи их в порядок»? Бред, да и только. — Все или ничего, — бубнит он себе под нос. Они в ванной. Македонский собирается любезно отправить Курильщика в ванну, ещё лучше — под душ, освежиться, протрезветь. «Представляешь, он чуть не разнёс палатку Стервятника. С этим нужно что-то делать, — донес ему Сфинкс, с трудом затолкавший — да, ногами — мальчишку в его коляску. Так ещё и докатил до комнаты.» — Что ты сказал? — спрашивает Македонский, не услышав. Собирается настраивать теплую воду. — А ты подойди. Македонский повинуется, оставляет кран непотревоженным и без задней мысли подходит к Курильщику. Ну мало ли, что он там говорил? Может, что-то важное. — Ну? — нетерпеливо переспросил он, чуть склонившись, всего на пару сантиметров, к коляснику. — Наклонись, — проговаривает Курильщик почти что одними губами — у него пересыхает в горле. Коротко он прочищает горло. Македонский как раз наклоняется к его лицу, но недостаточно, и Курильщик протягивает руки к его шее, нетерпеливо, но несильно, чтобы не причинить боли, дёргает за ворот вязаного свитера. Мак ойкает. — Я сказал: «все или ничего», — говорит он, лизнув пересохшие губы, — теперь ты услышал? — В ответ — кивок, в глазах Македонского легкое недоумение, но не страх. По крайней мере, пока. Курильщик не хочет этого менять, но нетерпение тлеет у него на кончиках пальцев и вот-вот подожжет ворот вязаного свитера. — Отлично. Хорошо, что ты слышишь… От него пахнет сигаретами — привычный запах. Сигнатурный. Сейчас к нему примешался запах алкоголя и безумия — Македонский ещё не забыл этот привкус на языке, тяжесть в воздухе и беспочвенный страх, он его знает, как никто другой. Сигаретами пахнет много кто из Дома… От Табаки пахнет много чем другим, приятным и нет. От Горбача — животными: перьями, шерстью. Лорд — приятными духами, женскими, но они ему безумно подходят, никто не смеет по этому поводу ничего говорить. Слепой пахнет… скверно. Почти что теми же животными, что от Горбача, но уже мертвыми. Мышиными лапками. Грязью. Лесом. От самого Македонского пахнет душистым чаем и порошком, Курильщик шумно тянет запах ноздрями, одурманенный им. Под его пальцами — шея Македонского. Тревожно бьётся венка. — Слышишь-слышишь… Слушай меня дальше, Мак… Свет в ванной тусклый, неяркий, но его хватает, чтобы Македонский разглядел то, как нездорово искрятся глаза Курильщика, и ещё он снова продолжает лизать губы. Ну точно обезумел. И во рту у него наверняка сухо, как в пустыне, это тоже неутешительный признак. Что же делается!.. Надо отвадить его пить чужие настойки, шакалиные или нет — всё одна дрянь. — Я… тебя… люблю… — произносит он, понизив голос ещё сильнее. По словам, почти что по слогам. — Слышишь?.. — и чуть дёргает ворот свитера снова. — Скажи, ты слышишь меня?! В чужом лице Македонскому чудится волчье. С оскалом, который говорит «сейчас я разгрызу тебе глотку». Это уже не привычный Курильщик, но ещё не зверь. Что-то среднее, от чего стынет кровь, но заполошно бьётся сердце. Этой неведомой силой Мак очарован. — Слышу, — осипшим голосом отвечает он. Горло спирает не то осознание услышанных слов, не то удушает стянутый воротник свитера, но больше сказать он все равно не может. — Отлично… — шепчет Курильщик, чтобы наклонить Македонского ещё ближе, а сам выпрямляется так, как может, и тычется мокрыми губами в чужие. Целует быстро — настолько, насколько быстрым может быть простое соприкосновение губ. Секунда, две, не более. В глаза не смотрит — смотрит на губы. Мокрые от его слюны… И распухшие, как обычно, от укусов. От вечных терзаний. — Я знаю, что ты себя не любишь, — продолжает свою уж точно безумную речь Курильщик, взгляд его все так же прикован к губам. Его нутро скручивает от обиды, жалости и любви, реальность ощущается совсем уж картонной, тронь — и полетит карточный домик. Он сказал это, наконец признался! И не хочет повторять это снова, если вдруг все окажется сном. Обида на самого себя пищит: «Он же дорог тебе, так почему ты не можешь помочь, слабак?» — Но ничего. Во мне так много места для любви… Хватит на два раза, — уверяет он, блестящими глазами глядя в растерянное лицо. — За двух людей — за меня и за тебя. Македонского начинает трясти, и он хватается за руки Курильщика на своем вороте. Его хватка уже не душит. Душат слова. — Мак, ты такой хороший… Он притягивает и целует его снова, уже в уголок губ. Хоть там кожа не искусана, странно. Поцелуи, осторожные, нежные и все ещё немного мокрые, переходят на его щеки, скулы и веки, и, когда Курильщик начинает мазать губами по его носу, Македонский оседает на кафель — также медленно, как и теряет самообладание. Курильщик отвлекается от приятного занятия, проверяя, приятное ли оно для них обоих. Македонский в недоумении, у него дрожит нижняя губа, и Курильщик моментально трезвеет, уколотый совестью прямо в сердце. — Прости, прости, прости, прости! — возбужденно извиняется он, отняв руки от чужого лица, как от раскаленной посудины. — Прости! Я не хотел… Нос Мака тычется ему куда-то между колен. Потом голова приподнимается и осторожно ложится на колени полностью. Македонский обнимает бесчувственные ноги, насколько позволяет коляска, и мочит слезами чужие джинсы. — Мак, прости! Я не хотел тебя обидеть!.. — причитает Курильщик, беспомощно гладя его затылок, хватаясь за рыжие волосы, то осторожно оттягивает, безнадежно пытаясь поднять голову, то приминает обратно. Глаза у него жжет. Спустя очень долгое время — целую минуту — Македонский поднимает голову с его колен. Джинсы мокрые. Лицо — оба их лица — тоже. Курильщик позволяет в последний раз так близко, запретно трогать чужое тело, и ладонь его ныряет куда-то за ухо, почесывает, как кота, в надежде успокоить. Кто ж виноват, что до этого так нежно он обращался только с животными? И совсем не знает, как успокоить дорогого друга… теперь уже точно друга и не более. Даже менее. Кто после подобного унижения захочет общаться дальше? Не видать теперь ни скромных улыбок через всю комнату, ни то, как Мак щурится, когда ему говорят что-то приятное. Курильщик знает, что этой ночью будет спать на тесной общей кровати, как и раньше. Или ещё лучше — наверняка расстроится до перенапряжения, скачка температуры, и проведет какое-то время в Могильнике. За выпивку отчитают… Но так будет лучше всем. Никакие чудеса Македонского ему не помогут, это точно. Как минимум, потому что он о них не подозревает. Разве что о силе любви, которая окрыляет, и все такое, но не о настоящих чудесах уж точно. Угораздило же… — Курильщик, ты ничего не понимаешь, — обреченно заключает Македонский. Руки все еще дрожат. — Наверное, — соглашается парень. — Нет, я понимаю, я виноват. Мне жаль, прости, Мак. Я не хотел… не хотел тебя оскорблять. Какая подстава — даже взгляд никуда не спрячешь. Рядом только тот, на кого ни за что нельзя смотреть, старая ободранная плитка и скучные раковины для колясников. — Чем же ты меня оскорбил? — спрашивает Македонский через время. Его шепот как соль на открытую рану. «Курильщик протягивает себя на раскрытой ладони — попробуй не возьми». — Тебе противно… — Нет, — возражает Мак. Голос сиплый, слабый. — Нет, мне не противно. Мне страшно, — признается он двум людям в комнате. Присутствие одного приятно волнует, от другого поднимаются волосы на затылке. Он стоит сзади и бесстыдно смотрит в спину, наблюдая за трогательной сценой. — Ты понимаешь, что подписал себе смертный приговор? Предупрежден — значит вооружен. Так говорят? «Я боюсь себя — моего проклятия. Что, если оно проткнет и тебя? Его я ненавидел. А тебя люблю. Любовь и ненависть — такие похожие чувства. Что, если одним утром ты не проснешься тоже? Я не переживу. Я должен это озвучить, чтобы ты понимал, вслух не могу — пора сдерживать обещания. Но моей вины это не умаляет. Ты не поймешь, тебе нельзя это понять…» — Хочешь сказать, что меня убьет Табаки, когда узнает? — насмешливо интересуется Курильщик, представляя свою казнь. Веселая, должно быть, картина. Правдоподобнее выглядел бы Лэри. — Или Сфинкс? Или Слепой? — Нет. Я убью тебя. — А ты хочешь? — досадно интересуется Курильщик, голос его немного грустный, но губы застывают в полуулыбке. — Не хочу, — признается Македонский, сжимая руку на его ноге. Грубая джинса хоть и притупляет ощущение, но как это чувствуется Курильщику? Чувствуется ли? — В чем тогда проблема? Слишком много вопросов. Македонский теперь тянется к его лицу сам. Как котенок мордочкой — так своим мокрым лицом в его губы. Куда-то мимо. И наконец в губы, да. Свои у него щиплют — слезы зашли в свежие ранки. Но это не важно. Это не проблема. Никто не спрашивает, почему из душевой не слышно воды. Тактично. Никто не стучится в туалет — тоже тактично, в коем-то веке. Слезы на их щеках смешиваются, не понять, где свои, а где — чужие. Границы своего и чужого стираются вообще. У них одно дыхание на двоих, почти одни мысли. И одна дрожь в руках. И во всем теле. Сладкая. Впервые Македонский не чувствует, как Он дышит в затылок. Не видит сияния жёлтых глаз. И слезы больше от счастья, чем от тяжести греха. Так проходит несколько минут: онемевшие пальцы, отчаянные поцелуи, дыхание в раскрытый горячий рот. От запрокинутой головы у Мака начинает болеть шея, у Курильщика — спина. Свет совсем тусклый. Отрываясь от чужих губ, Курильщик пытается сосчитать мокрые ресницы и яркие веснушки. У него начинает болеть голова. Волнение выходит из организма вместе со смехом. Через дрожь, у Македонского — в коленях и руках, он с усилием встаёт с колен и подходит к мойке, чтобы сполоснуть лицо прохладной водой; у Курильщика дрожат руки и голос. — Тебе понравилось? — спрашивает он и ужасается от своего неестественного голоса. Изумленно чешет шею, отвлекаясь от неловкости. Вместо ответа его лицо обхватывается обеими руками. Холодные и мокрые. Губы целуют лоб. — Как ты думаешь? — Надеюсь, да. — Ну раз надеешься… — многообещающе тянет Македонский, не заканчивая фразу. Трет его лицо мокрыми руками, размазывает слезы водой. — Душ тебе теперь не нужен. Вернёмся в комнату. Курильщик кивает, улыбаясь, как дурак. Пусть хор не выводит леденящую душу Лакримозу. Пусть всегда звучит Полет шмеля или Маскарад. Они стараются вести себя как ни в чем не бывало. — И что мы будем делать, если они узнают? — Хороший вопрос, Курильщик. — Я люблю тебя. — Тише… Курильщик делает вид, что уснул, прижавшись к груди Мака. Плевать, что скажут. Не выгонят же? Сфинкс играет с Табаки в шахматы. Скрежет их шестерёнок в головах перекрывает едва различимый шепот Курильщика и Мака. Играет радио. Один только Слепой забывает про сигарету, тлеющую в руке, и пропаливает шорты. Следующим утром Курильщик просыпается от мягких поглаживаний по спине. Кое-как он разлепляет уставшие глаза, взгляд наконец фиксируется на лице Македонского близко-близко. — М? — сонно мычит. Сонно и недовольно. — Доброе утро, — приветствие Македонского ласковое и наверняка сладкое на вкус. В его карих глазах тают ночные звёзды. Сменяются неяркими утренними лучами солнца. — Доброе, — бурчит он в ответ. Только собрался приподняться на локтях, притереться, приобнять, но Македонский его опережает — наклоняется ещё ближе и осторожно чмокает в губы. Выходит достаточно звонко, но не критично. Курильщик продолжает тянуться к его губам, тепла так безумно не хватает, он знает, что сейчас Мак начнет свой неоплачиваемый рабочий день, задолго до того, как проснутся другие. Очень жаль. Можно же понежиться в кровати, пока обстановка позволяет… пока все слишком заняты своими сладкими снами, чтобы помешать им. Македонский позволяет ещё один смазанный поцелуй в свою щеку и, прикрывая улыбку длинным рукавом, ретируется по своим делам. Курильщик безнадежно пытается выкроить время из его занятого дня, чтобы поболтать наедине. Бесполезно. Македонский занят благотворительностью. Прислуживает всей Четвертой. Вспоминаются слова Сфинкса о том, что он устал работать ангелом. Вот что за люди? Сначала говорят, потом ничего не объясняют, будто взаправду можно работать ангелом. В том, что от такой работы устают, Курильщик не сомневается совсем, но сам факт такой должности несколько волнует. На какой факультет поступать, чтобы стать им? Обучение целевое, распределяется все волшебным образом? Или после выпуска позвонить в какой-то главный офис всех ангелов? Существуют ангельские династии? В плане, людей, которые ими работают, а не что-то, что происходит в Библии… Македонский вызывает непозволительно большое количество вопросов даже для того, кто эти вопросы привык задавать. Только ответов не дождется, потому что не спросит. А что говорить? Про Наружность, про прошлое, спрашивать нежелательно. В эти бредни Курильщик не особо верит. Дело в том, что Мак наверняка ни на что не ответит. Да и он не изверг какой-то, чтобы спрашивать о личном. Даже если то, что между ними происходит, вполне подразумевает обсуждение более личных вопросов. А что между ними происходит?.. До тех пор, пока устраивает их обоих, все хорошо. Даже если это переглядывания в течение всего дня, попытки запрятать улыбку, намертво прилипшую к лицу, в рукаве — у Мака — или в блокноте — в случае Курильщика. Ночью, когда все дела улажены, вся одежда перестирана (в чем Курильщик старается помогать, говорит, что хочет научиться выводить пятна и бла-бла-бла; Македонский устало моргает в ответ, понимая, что сил на препирательства, хоть они и в радость, нет), горят ночники, кто-то может болтать шепотом сам с собой или с таким же неспящим собеседником, пьянящая близость раскрывается во всей красе. Жалко только, что все так же украдкой, не полушепотом — одними губами, показываются слова. В основном это «люблю» и «красивый». Курильщик не поэт, а художник. Македонский не то и не другое. Они подбирают не те слова, которыми только воздух сотрясать, не «сногсшибательный», «умопомрачительный», «шикарный», не «изумительный», хотя это вполне бы подошло. Меньше букв, больше смысла. И вообще это не прилагательные, не эпитеты. Курильщик прижимает его к своей груди, зарывается носом в рыжие волосы — это оказывается чуть менее приятно, чем в книгах и фильмах, потому что волосы щекочут нос и хочется чихать — и туда же выдыхает «люблю-люблю-люблю». Выходит все также щекотно и почти не слышно, глухо. То, что и надо. Македонский привычно молчит, и его губы ненарочно прижимаются к груди, хоть и через футболку. Щекотно… и тепло. . Так и остаётся нежиться в объятиях и иногда в одной ванной, прижимаясь близко-близко и предварительно закрываясь на ключ. На них и так проглядывают странно — ещё бы, как такое не заметить? Если Курильщику повышенное внимание казалось более чем привычным, то Македонского определенно начали выделять. Он отходил от своего образа вечной прислуги. Это не могло не нервировать. — Успокойся, — шепчет Курильщик, чувствуя, как заполошно бьётся в груди его сердце. Худые острые плечи усыпаны веснушками. — Не могу. — Верю… Но я рядом, Мак. — Знаю. Сколько бы сотен раз его руки не были целованы, они все равно дрожат и кровоточат. Всегда Македонский предпочитал душ. Принятие ванны его нервировало. Сидящий в заполненной до краев ванне призрак нагло лыбился и приглашающим жестом — как животинку подзывают — звал к себе. На губах у него пузырилась кровь, стекала алым по обнажённому телу и оттуда — растворялась в набранной воде. Но вода не красилась. Так и оставалась прозрачной с лёгким оттенком рыжего, привычная ржавчина Домовских труб. Теперь его тоже ждут. Но человек живой и очень даже приятный. Именно его присутствие и отгоняет призрачную дымку и ненастоящую кровь. В теплой воде приятно, особенно когда рядом кто-то другой, не неплотная материя, которая пропустит твою руку через себя, и этот другой тебе мил. Неудобно ютиться в маленькой ванной, немного стыдно, но ощущение чужих рук на плечах и груди убаюкивает не хуже капель дождя о вечернее окно. . Они уже два раза искупаны друг другом. Первый раз — бюджетная пенная вечеринка для скрытых влюбленных, то есть разбавленный гель для душа, вспененный водой из-под крана. Лавандовое эфирное масло, пятнадцать капель, — успокаивает и пахнет приятно. Второй раз — смывание этой вкусно пахнущей пены, шампунь и все последующее. Македонский самозабвенно моет Курильщика, но его движения чуть менее автоматичные, чем когда он трет мочалкой, например, Табаки. Нежнее. Осторожнее. Любовно. Курильщик упивается возможностью разглядеть веснушки на его плечах. Легальная возможность, грех не воспользоваться. Жаль, что у него нет камеры в глазах, да и память у него далеко не фотографичная — на бумагу не перенесешь, как не старайся. Нет ещё таких красок, которые передали бы оттенки кожи Македонского, цветов таких ещё не придумали, он уверен. Кого-то настолько чудесного нельзя нарисовать и описать, сколько не старайся. Но Курильщик — без сомнений — стараться будет. А пока он смущенно трёт худые плечи мочалкой и, набираясь моральных сил, целует веснушки. Пена оказывается жуть какой горькой. Македонский заливается самым прекрасным на свете смехом. — Ненавижу ванны, — жалуется неходячий, чтобы разрядить обстановку. Щеки красные — из-за горячей воды или смущения? Видит немой вопрос на лице Мака и, спохватившись, объясняется: — Лучше душ. Из ванны не смогу вылезти. — Я их тоже не люблю, — поддакивает Македонский в ответ. «Вылезти-то я могу, вот только его отражение в воде мне тошно». . В кровати, распаренные и довольные, они пытаются отдышаться от горячей ванны. Руки-ноги переплетены. По ощущениям не поймёшь, где чья конечность, но в этом и вся прелесть неведения. — Мак, — просипел на груди Курильщик. — Что такое? — спросил он в ответ, борясь со сном. — Что будет дальше? Вопрос похож на риторический. Он и нуждается в ответе, и этот ответ такой эфемерный, далёкий и нереальный — можно сказать, его не существует. Македонский напрягается, знает, что Курильщик это легко понимает по участившемуся сердцебиению, и даже не старается его унять. — Не знаю, — честно отвечает, тихо выдохнув. Грудь вздымается, голова мальчишки тоже чуть приподнимается, чтобы вновь закономерно опуститься. — Мы примем любой исход. — Я не хочу тебя терять, — признается Курильщик в пустоту. Сжимает его свитер в районе сердца в надежде оказаться ближе, въестся под кожу и остаться хотя бы запахом на ткани. У Македонского пересыхает в горле. — Я тоже не хочу, — вторит он. Разговор кажется немного неправильным. Почти стыдным. Мак надеется, что их не слышит кто-то посторонний, и тут же мысль о том, что никто в этой комнате не является чужим, бросает его в жар. Вторая догоняет, говоря, что да, они не чужие, но и не родные тоже. Самый родной сейчас вслушивается в стук сердца, лежит на нем, добрался к нему, забрался в него. — Я хочу быть с тобой. И остаться с тобой я тоже хочу, не важно где. — Спасибо. — За что?.. Он пытается сделаться идеальным актером и сыграть спящего человека, но увы — Курильщик слышит и его перемены в дыхании, и стук сердца. Все он слышит! И все хочет узнать. . Влюбленный Курильщик — это ужасно. Он теперь не задаёт вопросов. Раньше это раздражало, бесило, хотелось накинуть на него плед и придушить, но побеждал здравый смысл и терпение — «пусть сам додумается, иначе я правда его прикончу». Сейчас как-то тихо, пусто даже, хоть он все также рядом и малюет что-то в блокнотике с умным видом. С ужасным видом, на самом деле. С лицом глубоко и надолго влюбленного человека. Табаки видел лицо Лорда, — и не только его, но именно его физиономия раздражала — знает, о чем говорит. Попытка подглядеть в блокнот не увенчалась успехом. Ну кого ж он там рисует?.. Надо разобраться.