***
Мелло был мальчишкой лет восьми из дома немецкого генерала. Мать его была женщиной тихой и утончённой, какой полагалось быть всём девушкам из богатых семей. Вообще, в свету появлялась она редко, не гуляла с подругами по саду, а только выходила с мужем, который, конечно, был немногословен и холоден. Мелло гулял со своей няней, старой женщиной лет шестидесяти. Няня ходила в чепчике не примечательного, бежевого оттенка, а платье, конечно, в пол, по обыкновению у неё было серое. Она была женщиной такого обыкновенного характера, который имели тогда всё уважающие себя няни – ворчливая, ухоженная и кроткая перед мужчинами. Выходили гулять Мелло с няней ровно в семь утра, когда над Берлином повисал какой-то серый туман; всё вокруг было светлым и неясным. Это было время, когда хмурые горожане шли на работу, я проходил мимо беспризорного мальчика, а Мелло в едва накинутом пальто и кое-как повязанном шарфе выбегал из дома. Няня, грузно спускаясь по ступеням, выходила чуть погодя и кричала ему вслед: – Мелло, куда же ты! Ты, право, сведешь меня в могилу. Говорила она это смиренно, словно была уже полностью согласна со своей участью. Она брала клюку и по обыкновению выходила на широкую ухоженную тропинку перед домом. По саду, почти пустому, бегал Мелло. Он не подпускал с себе няню, специально залезал на чужую территорию, ухмылялся и всячески старался обратить на себя внимание. Ему было скучно, и хоть в саду совсем не было чем заняться, он всякий раз веселился как только мог. Каждый день ровно час Кель – так была фамилия Мелло – проводил на улице, играя и ковыряясь в земле, пока няня строгим голосом не звала его домой, добавляя к этому слова о том, что не позови Мелло домой, он на улице и останется жить. Так продолжалось каждый день. Однажды няня, охая и кряхтя, села на лавку и заснула. Мелло только весело поглядел на няню и даже сначала остановился, задумавшись. Видно было, что он даже и не знал, что сделать для начала, хотя таким обстоятельством явно нельзя было пренебрегать. Наконец Мелло побежал к углу своего дома. Там было пусто, поэтому он, ещё раз опасливо оглянувшись на няню, побежал к другому углу, где в промежутке между его домом и чужим был проход, по которому многие люди срезали дорогу до другой улице. Мелло остановился, прижав палец к губе. Там, у чужой калитки между какого-то мусора сидел маленький мальчик и глядел на него в ответ своими большими чёрными глазами. Мелло не был уверен, что туда надо идти, но, вспомнив о спящей на лавочке няне, быстро принял решение. И тогда он, запахнув своё пальтишко, медленно пошёл по протоптанной грязной тропинке. Была осень, и светло-жёлтая померкшая трава вместе с опавшими листьями тополя безжизненно комкались у него под ногами. Среди травы лежали осколки стёкол, и хотя они были до жути интересными, Мелло не стал обращать на них особого внимания. Всего его занимал только мальчик, удивлённо глядящий на него из своей кучи. – Эй, – наконец тихо позвал Мелло, когда подождал достаточно близко. Мальчик молчал. – Тебе не холодно? – неуверенно спросил он снова, заглядывая вглубь чужого жилища. Мальчик сидел на земле, кроме рубахи на нём совсем ничего не было; Мелло хорошо мог разглядеть его тонкие ноги, посиневшие пальцы на ступнях и каждую косточку на них. – Нет, так совсем нельзя, – учительским тоном произнес он и снял своё пальто. – Держи! – самоотверженно бросил Мелло, протягивая пальто мальчику, но тот не реагировал. Совсем. – Не хочешь? – удивлённый, Мелло одел пальто обратно и ещё раз озабоченно взглянул на босые ноги мальчика. – Ну тогда я дам тебе свои чулки, что бы ты не простудился! Мелло, воодушевленный, уже начал стягивать свои чёрные лакированные туфли, но вдруг, насторожился и обернулся на чей-то крик. Это звала его няня. – Ну вот! – вздохнул он быстро влез в туфли обратно. Потом совсем по-взрослому посмотрел на мальчика и сказал: – Но ты не волнуйся. Когда я завтра буду гулять, обязательно принесу тебе одежды. Мелло убежал. Мальчик, не шевельнувшись, ещё ещё долго смотрел ему вслед. Утром Мелло выбежал на прогулку раньше положенного срока. Няня, ругаясь, ещё целых пять минут звала его из окна, одеваясь, но безуспешно. Пробило семь, и она, ругаясь себе под нос, вышла улицу. Тогда как раз ударил первый мороз. У Мелло розвели щеки, когда он, улыбаясь ярче обычного, бегал вокруг няни, громко рассказывая ей что-то невразумительное. Няня вздыхала: – Мелло, Мелло! Что у тебя стряслось? – Ничего, – резво отвечал Мелло и загадочно улыбался. Няня, только всплеснув руками, уселась на лавку, и пока Мелло играл в траве, хмурилась и что-то бормотала. Мелло смог улизнуть от неё, уйдя за другую сторону дома, а когда попал к своему мальчишке, вовсе забыл о ней. – Здравствуй! – радостно шепнул Мелло мальчику, лучезарно улыбнувшись. Как и прежде, он послушно сидел и пристально наблюдал за Мелло. – Вот, как и обещал! Мама говорит, что что только тру́сы не держат слово, а я ведь совсем не трус! С этими словами Мелло вынимал из карманов свои чулки. Когда он протянул их, мальчик не взял, когда положил – тоже. Впервые Мелло не знал, что делать, но, быстро сориентировавшись, занялся своими привычными делами: рассматриванием сонных муравьёв и ковырянием земли. Только теперь это всё он показывал молчаливому мальчику, попутно разражаясь тирадами. – Вот это – муравей обычный, – говорил Мелло. – Вообще-то, необычных муравьёв в их муравьином городе только один, это матка. Её всё кормят и за ней всё ухаживают, хотя, если честно, ничего особенного она не делает. Мелло уселся прямо на землю рядом с мальчиком и крутил рукой у него перед носом, показывая муравья. Мальчик старательно скосил глаза на предмете восхищений Мелло. – Но знаешь, что я подумал? – риторически вопросил Мелло. – Если в муравейнике рабочие – как обычные горожане, разведчики – как городовые, тогда матка кто? Этот вопрос остался без ответа. В гостиной у Мелло, напротив икон, на стене висела фотография Высокого человека. Сколько бы Мелло на него не смотрел, он казался ему злым. Он усат, смотрит только вперёд, нахмурившись и опустив голову. Он зол – в этом Мелло был уверен. Мелло думал, что он и есть самый главный в городе и в стране. Все знают его, все подчиняются ему. – Но это не важно, – беззаботно закончил он, отмахиваясь. – Лучше скажи мне, как тебя зовут. Мальчик молчал и только поëжился он холода. Чулки он так и не взял. – Имя, – повторил Мелло, подползая к нему на корточках. – У тебя же есть имя? – Сто двадцать восьмой, – тихо произнес наконец седой мальчик на ломанном немецком. Мелло замер. – Сто двадцать восьмой? – переспросил он. Мальчик кивнул. Голос у него был тихий и дрожащий, даже почти девичий. Мелло, в отличие, говорил уверенно и громко, запоминал и пускал в обиход слова, которые произносили родители или няня, а мальчик говорил едва слышно и неуверенно, словно готовился к удару. – Странное имя, – задумчиво произнес Мелло, но потом снова лучезарно улыбнулся. – Но раз сто двадцать восьмой, значит, ничего не поделать. Няня позвала его ещё через четверть часа, когда час прогулки истёк. Выбежал Мелло с другой стороны дома, догадавшись оббежать его. На следующее утро Мелло возвращался к своему другу уже успев спросить родителей, могут ли называть детей числами. Для Мелло это было непостижимо – как человек может быть лишь набором цифр. Родители отнеслись к такому вопросу как к странному, а отец, обыкновенно не обращавший на него внимания, ответил, что если что и нумеруют, значит, оно не человек. Мелло удивился, но смолчал. Мальчик по номером сто двадцать восемь сегодня спал, уложив голову на тонкие руки и сжав в пальцах какую-то ткань, свисающую с крыши его дома. Конечно, Мелло не стал его будить, и только сёл рядом с ним и начал плести венок из грязных вялых цветов. В темноте подворотни они едва ли освещались лучами солнца. Цветы быстро рвались и совсем не выглядели красиво, но Мелло упорно продолжал плести, напевая себе под нос военный марш, который каждый день слышала по полудню по радио. Оно всегда стояло на резном столе посреди гостиной в его доме, и Мелло всегда слышал его. Для него этот марш ничего не значил. Ему казалось, что люди, исполняющие его, делали это со скукой, ничего не выражая. Или музыка была до того скучной, что всём им хотелось уснуть. Мелло не слышал ни радости, ни гордости, ни отваги в военном марше. Но ничего нельзя было поделать: радиоприёмник становился необычайно громким и шумным когда играл марш, а в гостиной обычно сидели сослуживцы отца, которые, конечно, не позволили бы Мелло выключить радио. По истечению часа мальчик так и не проснулся. Зато на следующий день он сидел на траве перед своей конурой и играл с пальцами. Он почти никогда не вставал; скорее всего, ноги плохо слушались его, а может, ему просто некуда было идти. Мальчик ждал Мелло. Когда он услышал его радостный крик, веко у него дернулось, хотя обычно он ни на кого не реагировал, даже не самых шумных. – Я не простужусь! – лихо крикнул Мелло, выбегая из дома. Няня, с каждым днём всё медленнее и тяжелее спускаясь по ступеням дома, ворчливо выкрикнула вслед его имя. – Сто двадцать восемь! – позвал Мелло, забегая за угол дома. Мальчик дёрнулся от неожиданности. Наступала зима. С первым днём декабря настала минусовая температура, а к Рождеству весь город замело. Целыми днями Мелло сидел у окна и смотрел на падающий крупными хлопьями снег. Он шёл, прекрасный, оседающий лёгкими комьями повсюду, таял на ладонях, не давая себя даже хорошенько рассмотреть и превращался слезы на щеках; не было места, куда бы не куда бы не залетел этот снег. Мелло и уличный мальчик играли с ним каждый день, и с каждым днем мальчик спал всё дольше и чаще. Когда он засыпал, Мелло не будил его и подолгу любовался им. Наконец Мелло добился того, что мальчик снова заговорил, но к его сожалению, говорил он на каком-то незнакомом языке. – Who are you? – смято и очень-очень тихо говорил мальчик, но Мелло лишь вопросительно смотрел на него в ответ. Он очень много рассказывал и спрашивал, но мальчик так ничего и не ответил. Когда Мелло начал изучать английский и скоро мог произносить простейшие фразы, за его окном понеслись бесконечные снегопады, и январь сменился февралём. Мелло мог спросить и имя, и фамилию, и возраст, но всё это было напрасно. На каждый вопрос мальчик отвечал «не знаю». – I don't know, – одними губами произносил он, а Мелло только вздыхал и уже на немецком сокрушался, как можно не знать собственного имени. – My name is Mello, Michael Kehl, – уверенно сказал он однажды и протянул руку. Ему пришлось научить мальчика и тому, что руку нужно пожимать, однако и это далось ему не сразу: трогать себя мальчик не позволял. Хотя Мелло давно позабыл, что дарил мальчику чулки, его всё время волновало то, что новой одежды у мальчика не появлялось; в февральские морозы ноги и руки у него окончательно посинели, и даже ползать он не мог. Ничто из рук Мелло мальчик не брал. Чем больше выпадало снега, тем тем сильнее жилище мальчика походило на медвежью берлогу. Иногда его так засыпало за ночь, что Мелло сам разгребал снег, а потом с ещё большим рвением начинал общаться с его единственным собеседником. – Where are you home? – here, – коротко отвечал мальчик после минутной паузы. Мелло послушно ждал. – Where are you parents? – с сильным немецким акцентом спрашивал он. – Who?***
Несколько дней в раннюю февральскую оттепель мальчик не шевелится. Я видел, как Мелло приходил к нему и трогал его кудрявые грязные волосы, засыпанные снегом, что-то приговаривал, строил замки вокруг него из талого снега, но всё время уходил домой понурый, и даже позволял няне брать себя за руку. На третий день, когда сердце моё уже не выдерживало ужасного гнусного давления, которое настигало меня всякий раз, когда я проходил мимо мальчика, я аккуратно подошёл к нему – лица его не было видно – поднял за хрупкие плечи, и мне показалось, что от малейшего напора они рассыпятся под моими руками. Глаза у него были открыты и покрылись инеем. Времени было около шести, и я, немного подумав, вернулся домой, взял старые санки и, предварительно укутав его в белую простыню и перевязав верёвкой, отвёз бедного мальчика в лес. Всё его тело было истерзанным, и даже кости были в каком-то согнутом состоянии. Я не решился его омывать и только одел в чистую рубаху и штаны. Вся его похоронная одежда была белая, как и он сам с ног до головы. Его могилой была пологая длинная яма, присыпанная заледеневшей землёй, а на сколоченной наспех табличке была надпись «unknown», на его родном языке. Я торопился потому, что хотел ещё убрать его жилище до прихода Мелло. Однако, когда я вернулся к его дому, как раз пробило семь; Мелло выбежал на улицу. На его лице не было прежней радости, не было предвкушения или раздражения. Он был глубоко озабочен, и так торопился, что сразу же побежал за угол дома, не обратив никакого внимания на няню. У меня сжалось сердце, когда я услышал его отчаянный крик. Мелло не звал, и в его голосе не было надежды. Наверное, Мелло прощался. Он лучше кого-либо знал, что мальчик не ходил, и сам уйти не мог. Мелло ещё долго сидел у пустого домика своего друга, а на следующий день и его не осталось, хотя Мелло не вышел гулять. Его истеричные крики могла слышать вся улица, и каждый прохожий в замешательстве останавливался, прислушиваясь к визгу Мелло. Он не хотел гулять, незачем было. Я больше не мог ходить по тому узкому прогулку и глядеть в сторону пустого местечка, где когда-то жил мальчик. Прошло много, непомерно много лет, а в моей памяти все так же ярко стоит образ седого беспризорника из подворотни. Никто не вспоминает сто двадцать восьмого.