***
Его пожирают мысли о том, что могло случиться тогда, как все могло измениться в их жизни, если бы все было так же прекрасно, как его сон. Куникудзуши вздыхает, опирается своей щекой на руку, нервно стуча ручкой по дереву стола академии. Его мысли блуждают, они не могут найти точку опоры и вернуть свой взгляд и внимание на буквы в учебнике, когда он смотрит в большое окно, все думая, думая и думая… Ему кажется, словно он вновь чувствует тепло и мягкий шёлк под своими фарфоровыми руками, когда его глаза нежно и медленно закрываются, представляя рядом с собой человека. Разум рисует образ. Растрепанный, ему так кажется, сонный даже, со смешными завитушками в его волосах. Ох, и обязательно эта красная прядка волос, что каждый раз спадает на чужие глаза. Ученик тихо хмыкает, вертя в руке ручку, думая, что он бы постоянно убирал её за ухо, нежным таким прикосновением, обязательно поглаживая костяшками щеку, чтобы услышать чужой вдох и лицезреть раскрасневшиеся щёки. Ему резко становится жарко в груди, прямо под тем местом где печально светится камень, словно сердце болит. Образ рисуется дальше, дальше и дальше. Он представляет и помнит все, до самой маленькой детали, даже родинки он его запомнил. Но глаза не может вспомнить, какие же были у него глаза? — Ты опять думаешь о нём? — детский голос рядом заставляет вздрогнуть, открыть резко глаза и выронить ручку, что упала со стуком на пол. Куникудзуши хмурится, глядя на появившееся рядом с ним божество. — Тц, что за вздор? — Его голос резок и холоден, он наклоняется поднять несчастную ручку, пока чувствует тепло у щек. И он знает, что там не проявится даже намека на румянец, но все равно от этого почему-то неловко, будто он и впрямь краснеет. И мысли опять блуждают, думая, как он бы называл его королем ночей. И тот бы неловко хихикал или хмыкал, специально пихая локтем, ведь людьми бы не поняли. А ему все равно, если бы они не поняли. Ведь все это — правда.***
— А ты мне снишься, — он вздыхает, почти мучительно, закрывая глаза и прикусывая от отчаяния щеки внутри. — До сих пор. Ответа вновь не следует. Лишь теплая рука гладит по лбу, убирая темную челку в сторону, отлаживая чужие щеки. Кабукимоно хочеться выть от несчастья, ведь чужие колени кажутся мягче чем его реальная подушка, на которой он сегодня заснул. Он вновь открывает глаза, в отчаяние смотря вверх, на чужое лицо с нежной улыбкой. Чужие волосы распущены, здесь нет резинки сдерживающих их в смешном хвостике на боку, они спадают волнами по плечам, укрывая чужое лицо в тени. — Пожалуйста, Нива, перестань мне сниться, — он хнычет, словно ребенок, протягивая свои шарнирные руки вверх, слыша неприятный скрип. Здесь больше нет смешных разговоров и мягкого тела, с приятной прохладой летнего ветерка, что блуждал между их телами, пока они целовались на простынях.***
Комната встречает его одиноким шумом шелестящей листвы за окном. Он сжимается в клубок, прижимая к груди старые побрякушки, что некоторые считали хламом. Старая, наполненная еще соломой, а не хлопком, кукла щекочет и покалывает кожу, пока рука до боли и почти треска сжимает золотое перо, прижимая его к сердцу, губам, обжигаясь холодом, пока на скомканные простыни катятся горькие слёзы, сопровождающие хныканьем и мантрой с чужим именем.«Я бы называл тебя своей, Если бы твоё тело было здесь, Но ты была королевой ночей.»