Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться: Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим, подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего. Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня. Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих; умастил елеем голову мою; чаша моя преисполнена. Так, благость и милость да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем многие дни. Псалом Давида.
— Я вижу твои грёзы, Престон. Когда тебе восемнадцать, ты мечтаешь о том, чтобы небо над твоей головой не заканчивалось. Ты видишь себя вершителем собственной судьбы и хозяином жизни. Ты ждёшь чего-то, что поможет тебе превратить собственную жизнь в ту реальность, которая тебе нужна. Ты чувствуешь себя богом. Когда тебе восемнадцать и за твоей спиной нет войны. Войны, которая обрывает крылья мечтам под самый корень, которая рубит головы на конвеерной плахе, которая запрещает дышать даже в половину вздоха. Войны, через которую тебе пришлось пройти вместо того, чтобы воплощать в жизнь свои планы, которые у тебя, несомненно, были. Только вот оборвались внезапно – с первым выстрелом. С первым взрывом. С первым криком. Уничтожились сукой-войной, решившей преподнести сволочной сюрприз, не спросив ни у кого, никого не предупредив. И ты уже не помнишь, с чего всё началось. Наверное, никто не помнит. Об этом потом напишут в учебниках, расскажут сухими цифрами, подведут итоги чёткой чертой – пройдено. Высекут на мемориальных стенах имена и сделают вид, что помнят. Но то, что послужило началом, даже не раскроется. Людская алчность? Жажда величия? Приступ власти? С чего начинаются войны? С каприза одного человека, с его стремления выделиться, с его сумасшествия. Не более. Чьё сумасшествие стало причиной твоего безумия? Ты не знаешь… Никто не знает. Просто все разом сошли с ума. Одновременно. В одночасье забыв, что над головой небо, а под ногами – земля. Забыв, что можно дышать без песка в лёгких и смотреть на солнце, не затянутое дымом. Забыв, что можно не умирать. И ты забыл. Ты просто вставал под пули рядом с теми, кто тебя прикрывал ранее, с теми, кто стал для тебя новой семьёй – взамен старой, уничтоженной. Давно уничтоженной? Ты не помнишь. Никто не помнит. Когда тебе восемнадцать и кругом война, ты хочешь жить. Просто жить, даже пускай эта жизнь будет наполнена кровью. Твоей, чужой – не важно. Он и сам не понимал, как умудрился пройти сквозь все жернова. Пробраться почти целым – четыре ранения не считаются. Не убило ведь, чего стенать? Он не задумывался над тем, как смог выжить. Просто это было необходимо – каждый день заставлять себя просыпаться для того, чтобы вести своих солдат вперёд. Беречь каждого из них и грызть землю, когда на руки лилась кровь очередного убитого. Не смотреть в глаза тех, кто оставался, не пытаться оправдаться – они не просили оправдания. Эррол старался не вспоминать всё то, что было тогда – давно. Вчера. Или год назад? После первой ядерной ракеты, скинутой посреди ночи, без предупреждения и сигнала тревоги, и просто снёсшей восточную часть Манхеттена, заполнив волной пыли весь запад. После первого расстрела, учинённого на соседней улице. Тогда бежали все, кто мог стоять на ногах, скрывались в раскуроченных здания, старались не попасться на глаза никому – ни своим, ни чужим. Он видел, как превращаются в руины целые кварталы – всего за сутки, и по обломкам маршируют солдаты, пришедшие вслед за бомбами. А ещё он старался не думать о своём отце, поставленном к стенке, о матери, превращённой в кусок мяса взрывом. О сестре, пытающейся выкарабкаться из-под обломков обрушившегося дома. Старался не думать о криках, засевших в его мозгу, о бесплодных попытках сделать хоть что-нибудь. Вытащить сестру, раздирая в кровь руки, ломая пальцы о бетон. Оттолкнуть мать, слыша над головой привычный уже свист бомбы. Отнять автоматы у солдат, стоящих напротив отца... Первый год отнял у него всё, окунув в непроходящее горе. Первый год, ставший бесконечным… — Живой? Поднимайся! Ребята, уведите его, дайте выпить! Давай, парень, приходи в себя… Эррол осоловело моргал, переводя взгляд с одного лица на другое, стараясь осознать – почему больше не стреляют, не пинают и не бьют прикладами по затылку. — Не ранен? Как умудрился? Всех ведь ставили… — Да погоди ты… Дай очухается… Фляга у губ привела в чувство. Разбитые губы обожгло градусом и Эррол закашлялся, поперхнувшись. Убитый отец у стены так и остался отпечатком в сознании – неисчезающим образом. — Давай, парень, пей. Немногих вытащили. Тебе повезло. Эти бляди никого не щадят. Кто-то из твоих был? Ответ дался с большим трудом. — Отец. — Жаль его, сочувствую… Мы тут пробудем недолго – пару часов. Давай, приходи в себя. Как зовут? — Эррол. Эррол Партридж. — Ну что ж, Эррол. Выжил, значит так нужно было. Да, так нужно было. Только он не понимал – кому и зачем? Какой сволочной судьбе нужна была вот такая жизнь, растянувшаяся на долгих три года. Три года под бомбами и под пулями, привычными вестниками привычных смертей. Ответов не было. Складывалось впечатление, что воюют все со всеми, под аккомпанемент всеобщего хаоса. Ядерные удары стали козырями и любой город мог оказаться сметен с лица земли. Батальоны, идущие с Востока, не давали покоя ни на неделю. Эррол не понимал смысла в тех стратегиях, которые предпринимались противниками, но видел, что направлены они не на захват. И только тогда, когда капитанское звание внезапно упало на плечи, Партридж был посвящён в тайное знание о Третьей мировой. Не было оккупации территорий, борьбы за ресурсы, или простого стремления к превосходству. А было тотальное уничтожение, инициированное Востоком, поддержанное Югом и нацеленное на Запад. Ядерный дождь, поливающий регионы, уничтожающий государства, рушащий цивилизацию. Сумасшествие становится частью души, когда оно не заканчивается. Внешнее сумасшествие – тем более. Он знал, что может оборвать всё одним движением – выпрямившись во время обстрела. Только вот те, кто был за его спиной, упали бы вместе с ним. К сожалению, Эррол приучил себя к ответственности. Наверно, потому, что не смог ответить за свою семью. Не сумел. Чувство вины – самая страшная пытка, какую может придумать человечество. И эта пытка не кончается с полным истощением организма. Мысли не умеют заканчиваться – они просто трансформируются во что-то иное. В стремление уничтожить себя из-за понимания собственной беспомощности. А затем – в дикое желание стать нужным хотя бы кому-то, хоть кого-то сберечь. Так и он – трансформировал себя в того, кто будет прикрывать, выдирать других из воронок, выносить – даже на себе. Тем более – на себе. Это несложно, когда не дорожишь собственной жизнью. Она была ценна тогда – в двадцать, когда просыпался не от гула бомбардировки, а от солнца на носу. Тогда, бесконечность назад. Не сейчас – нет… Он не уловил того момента, когда всё закончилось. Никто не уловил. Наверное. Просто за постоянными боями не видно покоя. Не видно того, что составляет этот покой. А когда разглядели, когда поняли – тогда уже было поздно сохранять то, что разрушила война за время своего марша. Первыми вестниками чего-то, что уже не было войной, стали странные люди в сером, появляющиеся всё чаще и чаще на поле боя. Привлекающие к себе внимание и получающие руководство сражениями. Командование оповестило лишь об одном – это новые силы. Мощные, стремительные и позволяющие приблизить победу. И единственное, что нужно знать об этих солдатах – то, что они совершенны. Во всём – в технике боя, во владении оружием, в поведении. Именно поведение и заставило Эррола присмотреться поближе и попытаться узнать ещё хоть что-то. Однако дальше верхушки командования, сведения о бойцах, прибывающих в бронированных машинах, не распространялись – Партриджа отсекли одной единственной фразой: ― Совершенно секретно, капитан. Замечания по поводу того, что Эрролу нужно будет принимать солдат в сером в свою роту и хотя бы знать о том, что ему предлагается, действия не возымели. Впрочем, никаких проблем, связанных с новоприбывшими, Партридж не получил. Идеальная дисциплина, совершенное подчинение приказам, немногословность и молниеносность – образцовые бойцы. — Кто они такие, Эррол? — этот вопрос задавал он себе практически каждый день. Но ответа дать не мог. Простые подчиненные недоумевали, а сам он провожал новых солдат напряженным взглядом. Хотя и не мог не отдать должное – навыки боя у них были великолепными. Он следил за их движениями, за их лицами и осознавал, что страх перед смертью постепенно уступает место страху перед этими серыми солдатами. Только вот показывать свой страх было нельзя. Многие равнялись на него, многие его слушались. Эррол и не показал. Просто принял то, что приходило откуда-то извне под его командование, со стиснутыми зубами. Принял и не воспротивился. А когда понял, чему именно не воспротивился – было уже поздно. Настолько поздно, что серых солдат уже не было возможности вытравить из сознания, кинувшегося к ним как к спасению, общества. Война закончилась так же внезапно, как и началась. Не залпом из всех орудий и даже не победным воплем - тихим осознанием того, что всё уничтожено и уничтожать больше нечего. Руины прежнего мира дымились под ногами и восстановить эти обломки не представлялось возможности. Что стало финальной точкой? Убийство чьего-то вождя? Капитуляция агрессора? Распад конклава объединившихся государств? Никто не понял. Да и не стремился понимать, если честно. Просто в один день всё вдруг закончилось – без повторных вспышек, без новых взрывных волн. Закончилось разом, оглушив тишиной и пониманием – война за обожженными плечами. А впереди – страх и неизвестность, осколки, оставшиеся в телах, и невыплаканные слёзы. Губительная тишина заполнила вены, причиняя не меньшую боль, чем выдранные куски плоти. Эррол не знал, как жить дальше – без привычного уже автомата в руках и запасного магазина в кармане. Строить всё заново оказалось намного тяжелее, чем предполагали все. Хотя бы потому, что строить мешало отчаяние, накрывшее переставшую обливаться кровью землю. Мечтать уже никто не смел. Даже заикаться о том, что о чём-то мечтает. Все невысказанные просьбы небесам остались далеко позади – там, где не было войны. Когда тебе двадцать три и за твоей спиной – смерть, ты не веришь ни во что. Даже в появившиеся перед твоими глазами стены нового мира. Быстро растущие стены. Такие же серые, как и те, кто эти стены возводил.***
— Я сделаю всё возможное, чтобы тебе смягчили наказание. — Мы оба знаем… Они не смягчат. Он точно знал, что делать, когда нужно было вести в бой свою роту. Он точно знал, как поступить при обстреле. Он точно знал свои действия при бомбардировке, эвакуации, взятии в плен. Но он не понимал, что делать ему теперь, когда война закончена. Растерянность – единственное, что подарила ему закончившаяся бойня. Единственное, что осталось у того, кто привык доверять рефлексам и инстинктам, когда палец ложился на спусковой крючок. Кто привык полагаться на свою реакцию, а не на обдумывание предстоящих действий. И именно эта растерянность нервировала даже больше, чем непонимание – что дальше. — А что дальше, Эррол? Почему они спрашивали об этом именно его? Он догадывался – они тоже привыкли полагаться на того, кто всё время оказывался впереди них, кто прикрывал и кто брал на себя ответственность за их жизни. Привыкли так же, как он привык к войне. И были ошеломлены тихим, постепенно сереющим небом над своей головой. Не оставалось ничего другого, кроме как обратить своё внимание на то, что дарило небесам эту серость – на возрождающийся из пепла город. Феникс, где вместо огня пылал камень, где вместо перьев блистало стекло. Где вместо войны был мир. Окружающая новый город стена казалась гигантской змеёй, хвостом дракона, охраняющего своё сокровище. Эррол поражался скорости, с которой строились здания, видимые из-за стены. Но в то же время понимал, откуда брался весь этот энтузиазм – из желания жить. Восстановить то, что ещё поддаётся восстановлению, и создать новый, пусть и пропитанный кровью, город. Цена, которую придётся заплатить за это возрождение, не имела значения. Но в развалинах, которые когда-то были городскими кварталами, война оставалась ночным кошмаром, прогнать который была не в силах даже надежда на обретение спокойного будущего. — Мы не можем знать, что происходит за этими стенами. Вспомни тех солдат, Эррол. Они не люди – они машины. Вдруг в том городе нас ждёт превращение в подобных им? Партридж не мог не согласиться с теми, кому доверял и за кого был в ответе. Он мог возразить насчёт того, что остовы домов – не лучшее место обиталища, что без минимальных благ обходиться будет всё сложнее и сложнее, тем более, сейчас, когда практически все ресурсы брошены на становление серого города. Однако люди, привыкшие за годы войны обходиться мизером, решили, что смогут выжить и тут – за пределами стены. Эррол не мог не согласиться с ними. Страх перемен оказался сильнее, чем страх перед возможной смертью. Однако через три года после принятого решения на пустошь наползла эпидемия. Косило всех – без разбору. Кровавые волдыри, лопающиеся под кожей и распространяющие заразу по всему организму, были первым симптомом. Вторым – кровь, отхаркивающаяся при кашле. Третьим – горячечный бред, остановить который без каких-либо медикаментов не представлялось возможным. А после бреда приходила агония. Эррол потерял счёт умершим. И когда через два месяца понял, что осталось чуть больше двадцати человек – из нескольких десятков тех, кто жил с ним бок о бок эти три года – вновь взглянул на уже законченную серую стену. Взгляд Партриджа не был единственным, понимание того, что в возродившемся городе может обретаться спасение от распространяющейся заразы, пробудилось в умах многих. И повело вперёд. Люди в странных чёрных одеждах, с закрытыми шлемами лицами встретили беженцев на пропускном пункте. Видимо, идущих в город было достаточно много, потому как процедура получения разрешения на вход была отработана до автоматизма. Контрольный пункт, заполнение документов, санобработка и выдача комплекта новой, стерильно чистой одежды. А несколько дней в медицинском изоляторе со всевозможными анализами и вакцинацией дали надежду на то, что убежать от чумы всё-таки удалось. Партридж заставил себя смириться с мыслью о начале новой жизни. Только всех масштабов этой новизны мужчина себе не представлял до тех пор, пока не покинул стены изолятора. Новый мир ослепил своей серостью. Эррол, даже несмотря на то, что раньше ему приходилось иметь дело с выходцами из города, поразился развернувшейся картине. Слишком всё казалось нереальным и… И спокойным. Неестественно спокойным, по сравнению с тем, что осталось за плечами. Хотелось дотронуться до каменных гигантов, царапающих шпилями небо, по которому неторопливо плыли огромные дирижабли. Вот только дотронуться до чего-то Партридж не успел. Новая Система требовала нового мировоззрения. Старые взгляды были преданы огню следом за оставшимися за стеной отголосками прошлых жизней. Жизней, в которых было всё, что называлось человечностью. Осознание того, что на самом деле происходит в этом возрождённом городе, не нахлынуло лавиной – оно подкралось к разуму ядовитым газом понимания. И укрыться возможности не представлялось. Равно как и повернуть назад. Добровольность участия в восстановлении государства предполагала полное подчинение новому строю. Он не заметил, как сам опустил руки и позволил увлечь себя в жернова зарождающейся машины. Наблюдать из пустоши, которая раскинулась за стенами – одно. Быть частью того, что появилось из руин некогда великой державы – другое. — Вы вступаете в век, призванный стать началом новой жизни. Вы вступаете в век, который положит конец прежнему горю. Вы вступаете в век, который подарит мир и станет залогом этого мира. Вы – часть единого, родившегося на пепле государства. Вы – новые люди, выжившие и пронёсшие свою гордость сквозь ужас войны. Вы – новые люди, которые наконец получили свободу от боли. Вы – новые люди, пришедшие в Либрию – в цитадель возрождённого мира. Либрийцы! Я приветствую вас! Я приветствую вас в вашем новом доме, который станет для вас защитой и колыбелью. Который положит конец вашим странствиям и подарит покой. Я приветствую вас в вашем новом доме, в Либрии, которую вы обрели сегодня! Гипнотизирующий голос был слышен на каждом углу серого города. Эррол не мог представить щели, в которую бы не забивались эти, раздающиеся в мозгу набатом, звуки. Не мог вообразить, что губы на экранах уличных стендов перестанут шевелиться, не мог мечтать о том, чтобы насладиться хоть какой-то тишиной. Это было страшнее, чем свист пуль. Пули не калечат душу – они просто обрывают жизнь. Они не стараются вывернуть сознание наизнанку и подчинить его себе. Они не желают обладать тобой – они прекращают твоё существование. Просто и разом. А не медленно и со вкусом, заставляя корчиться в темнице, вместе с собственными внутренними демонами, набирающими силу под гнётом спокойного голоса Отца Либрии. Эррол слишком поздно понял, что пройти сквозь ворота с постовыми в чёрных одеждах было ошибкой. Он не находил себе места в этих серых стенах, хоть ему и помогали с адаптацией. Всем помогали – пришедшим оттуда, где разбитые окна домов были напоминанием о военных действиях. Выросшая подле этих домов Либрия стала заповедником новой Системы. И этой системе нужны были жертвы. Новые боги не отличались от старых, свергнутых в бездну. Они так же требовали крови и поклонения. Просто маски на этот раз были гораздо завуалированнее. Под заботой о тех, кто смог выжить, Либрия скрывала своё настоящее лицо – безэмоциональное, хладное, призванное стать универсальным. Навязанным всем и каждому, уничтожившему различия и особенности, пропитав умы отравой, под названием Прозиум. Она, словно гадюка, выплеснула эту отраву со своих клыков в общество и удовлетворенно наблюдала за эффектом. — Граждане Либрии… В сердцах людей гнездится болезнь. Ее симптом - ненависть. Ее симптом - злость. Ее симптом - ярость. Ее симптом… война. Но Либрия… Я поздравляю тебя, от этой болезни есть лекарство. Ценой отказа от высших человеческих эмоций мы подавили низшие их проявления. И вы, как единое общество, приняли это лекарство. Отныне мы живем в мире с собой, и человечество едино. Войны – нет, ненависть – всего лишь воспоминание. Теперь нас ведет наша совесть. И эта совесть велит нам отнести к категории ЕС-10 эмоционального содержимого всё то, что может вновь пробудить в нас чувства… и уничтожить это. Либрианцы, вы победили. Вопреки всему, вопреки вашей собственной изменчивой натуре… вы выжили. Страшно было закрывать глаза, понимая, что за столь короткое время те, кто выжил, вновь умерли. Причём по доброй воле. А осознание того, что среди этих безэмоциональных трупов есть те, кто пришёл следом за ним, не давало Эрролу спать по ночам. Даже несмотря на обязательные вакцинации прозиумом. Препарат попросту не мог заглушить голоса, раздающиеся в голове и шепчущие о том, что Партридж совершает ошибку за ошибкой. Блокировка эмоций не перекрывает шёпот внутренних демонов. Недели стали похожи друг на друга, как два небоскрёба, стоявшие когда-то рядом на несуществующей более улице. Бить кулаками в стены новой Системы было бесполезно. Идти против неё – тоже. Отец вещал с каждого угла, и слова его раскалёнными гвоздями вбивались в мозг, в то время как в кожу впивалась игла инъекционного пистолета. А война, возвращающаяся во сне, прогоняла всё навязанное спокойствие. Эррол не знал, сколько ещё он выдержит. Не хотел знать, но понимал - грань срыва близка. И только желание оставаться в здравом рассудке не позволяло приблизиться к ней. Но и это желание рухнуло через полгода пребывания в возрождённом городе. Тогда была разбита первая ампула – зачем принимать то, что всё равно не помогает? Партридж стоял напротив здания Консулата в тот момент, когда понял – лимит исчерпан. И лишь возможные смерти совершено невиновных останавливали Эррола от того, чтобы прямо сейчас не швырнуть в двери Тетраграмматона бутылку с зажигательной смесью и не выхватить из-под полы своей серой робы раздобытый обрез. — Это здание слишком хорошо охраняется… Голос, раздавшийся рядом, заставил Эррола почти вздрогнуть. Несколько дней без прозиума давали о себе знать – реакция возвращалась и нервы вновь натянулись до состояния струны. Паренёк, вставший рядом с молодым мужчиной, сдержанно улыбнулся, так, как теперь было принято в этом новом мире. — Своей смертью ты не докажешь и не исправишь ровным счётом ничего, — тихие слова разжимали пальцы на прикладе, спрятанном под курткой. — Она будет так же похоронена за однообразием, как и десятки до неё. Лучше отложить самоубийство и попытаться излечить Либрию другим способом. Нашим способом, Эррол. Тем, который мы можем предложить тебе. — Кто – вы? — Партридж невольно сглотнул. — Сопротивление. Те, кто найдёт лекарство против прозиума. Когда ты понимаешь, что не осталось ничего другого, кроме как пойти ва-банк и рискнуть всем для того, чтобы спасти хоть что-то, что осталось ещё от твоего прежнего мира, тебя не беспокоит плата, которую с тебя могут потребовать. Тебя не волнует наказание, которое завершится одним – смертью. Ты просто пытаешься сделать хоть что-то в мире, ставшем для общества добровольной тюрьмой.***
— Мне жаль. — Нет. Ты даже не понимаешь, что это значит. Это всего лишь… забытое ныне слово, обозначающее чувство, которого ты никогда не испытывал. Неужели ты не видишь, Престон? Все исчезло. Все, что делало нас собой, кануло в лету. Ему часто снилась война. Даже не война – отрывки, приходящие сквозь полудрёму. Расстрелянный отец, изрешечённый ещё при первых залпах, с кровавыми провалами вместо глаз, с разорванной пулей левой ладонью. С выбитым свинцом коленом, превратившимся в бесформенное алое месиво, пестрящее торчащими осколками костей. С вывернутым боком, с которого клочьями свисало мясо и сизые кишки. Эррол не помнил, что именно было реальностью, а что уже дорисовывал кошмар. На самом ли деле на стене за отцом растекались кровавые подтёки с багровыми сгустками, или же росчерки от пуль, прошедших навылет, остались незамаранными? Ему снилась мать, точнее то, что от неё осталось. Раскинутые руки, огрызок вместо правой ноги с торчащей берцовой костью и полное отсутствие левой. Зияющая рана на месте левого виска и почти чистое лицо, кажущееся на фоне остального тела сюрреалистичным наброском. И улыбка – жуткая, пустая, последняя, означающая, что она успела оттолкнуть маленькую Иду от себя прежде, чем мина разорвалась под ногами. Только вот и Ида Эрролу снилась. Хотя чаще Партридж не видел, а слышал сестру. Сдавленный голос, доносящийся из-под многотонной бетонной плиты, раздирал сердце в клочья. Тонкая ладонь, покрытая кровью и грязью, запястье с полностью содранной кожей, с глубокой раной, обнажающей матовую кость, искалеченные камнем пальцы. Блестящие ужасом глаза – там, под плитой, до того, как она осела окончательно, придавливая своей массой и дробя кости маленького черепа. Вот только голос никуда не пропадал. Эррол слышал его и видел, как рука сестры тянется к сапогам мужчины, словно бы удлиняясь, выдираясь из плечевого сустава и обрастая нитями вздувшихся фиолетовых жил. Кошмары сменяли друг друга, обрастая новыми подробностями и наполняясь до краёв кровью. Неизменным оставалось одно – чувство полнейшей беспомощности и отчаянный страх. Просыпался же Эррол от собственного крика, заглушаемого сорванным дыханием. И даже понимание того, что присоединившись к Сопротивлению, Партридж вновь получил шанс на исправление множества своих ошибок, не успокаивало. Да, их идеология была Эрролу намного ближе, чем пропагандируемая в Либрии. Насаждение искусственно созданного идола безэмоциональности выворачивало не меньше, чем осознание собственной причастности к его созданию. Серые солдаты, с которыми Партриджу приходилось сражаться бок о бок, были ничем иным, как прототипом сегодняшних граждан, заполнивших улицы. Ушедшие с поля боя, они вошли за серые стены к точно таким же – молчаливым, идентичным, не разделённым практически никак. Хотя нет, разделение имелось. И Сопротивление старалось этим воспользоваться. — Это ли не возможность искупить свои грехи? — Юрген, с первого дня показавшийся Партриджу не по годам мудрым, нашёл одну-единственную фразу, которая смогла убедить Эррола согласиться на предлагаемую авантюру. Новое общество нуждалось в усовершенствованной защите. Прежние органы правопорядка были уничтожены жерновами Равновесия, неустоявшаяся ещё доктрина могла рухнуть от одного неверного правительственного шага. И сильные Либрии решили этого шага не делать. Подразделение Грамматон Клерик, чьи способности Партридж видел не раз на поле боя, гордо возвысилось на пирамиде правопорядка возродившегося общества. Не подчиняющиеся никому, кроме Отца, клерики имели неограниченную компетенцию и являлись практически универсальным оружием, созданным Либрией. Новым видом людей с изменённым Прозиумом сознанием и чёткими границами законности и морали. Граница эта была одна – всё, что выходит за пределы минимальных базовых инстинктов и чувств, подлежит уничтожению. Они были собаками, натасканными на эмоции. Сопротивление следило за становлением подразделения с момента его создания. С первых проверок и облав, понимая весь ужас происходящего, пытаясь помешать и расплачиваясь за свои попытки множествами жизней. Клерики не жалели никого, потому что милосердие из их сердец вытравила мерзость, принимаемая четыре раза в сутки. Единственной целью Клериката являлось изъятие запрещённых предметов, способных вернуть обществу объявленные вне закона эмоции. Те средства, которыми цель достигалась, были неважны. Вычищение пустоши подразумевало под собой избавление от угрозы извне, подкреплённое гипнотической мотивацией, оглашаемой с каждого угла. И вычищение это происходило довольно оперативно. Эррол не предполагал, что придя в Подполье, он окажется втянутым в одну из самых рискованных партий, разыгрываемых когда-либо Сопротивлением. — Клерикат проводит набор. Особое предпочтение отдаётся бывшим военным, уверенным в том, что их социальное распределение не соответствует уровню их подготовки. Партридж устало прикрыл глаза, прекрасно понимая, куда именно клонит Юрген. Прошедший войну мальчишка был всего на несколько лет младше самого Эррола, но по остроте прагматичного ума, мог дать ему фору на пару ходов вперёд. Наверное, именно поэтому к мнению Юргена прислушивались. Не отмахнулись и на этот раз. — Отбор жёсткий, — Эррол почувствовал, как его руки коснулась прохладная ладонь. Мэри. Маленькая Мэри, единственная отдушина обожженой души, так случайно встреченная в тихих переходах подполья и так быстро занявшая центральное место в его сердце, потеснив, казалось, вплавленные навечно кошмары. Она не повернулась к мужчине, не сжала ладонь в одобряющем или испуганном жесте, но и простого ощущения её пальцев в своей руке Эрролу хватило, мигом вернув теплое и привычное чувство ответственности. — Жёсткий, — согласный кивок в ответ и быстрый настороженный взгляд на бывшего капитана регулярной армии. — Но у нас есть человек, который сможет его пройти. Эррол остался бесстрастным, но его ладонь с силой сжала хрупкие девичьи пальцы. Он не видел ее лица, но чувствовал страх, безграничный ужас от понимания всего, что стоит за этой короткой нейтральной фразой. Привыкшие к скрытности, лишенные возможности многословно общаться, повстанцам Сопротивления не нужны были объяснения. Старательно подавляемые чувства нашли отдушину в невероятном эмоциональном единении, и они просто понимали друг друга, слышали непроизнесенное, то, что сквозило между строк. И девушка знала не хуже Эррола, что внедрение в Клерикат навсегда разведет их в стороны, в целях конспирации и безопасности авантюры. И что, вероятно, это будет последним добровольным решением в его жизни. Но Партридж согласился. В ту ночь Мэри не переставала винить его за необдуманный поступок. А потом просто плакала, уткнувшись в родное, сильное плечо. Эррол гладил кудрявую голову девушки, не переставая что-то утешающе бормотать, а сам тоскливо размышлял, что война, на сей раз с Системой, снова отбирает у него того, кого он любит. Поначалу всё было гладко – ни подозрений, ни провала на долгом собеседовании, идеальная легенда, подтверждённая фактическим основанием, выдержанный экзамен и уверенность в том, что всё идёт по плану. Прозиум дарил непривычное спокойствие, но Эрролу от этого спокойствия было тошно. И уверенность в том, что навязываемая невозмутимость, имеющая шанс растянуться на долгие и долгие годы, прочно поселится внутри его уставшего тела, с каждым словом становилась всё отвратнее. Партридж предполагал, что после того, как он заявит о своём желании вступить в ряды Клериката, прошлая его жизнь практически исчезнет. И готовности к прощанию с прошлым не было ни малейшей. Но заявление о необходимости прохождения обязательного курса подготовки, по результатам которого будет вынесен вердикт о профпригодности, расставил все точки над «i». Система предпринимала всё для того, чтобы обезопасить себя. И малейшая возможность её подрыва отсекалась на начальной стадии. Эррол усмехнулся, когда дверь изолятора, в котором ему предстояло провести несколько недель, пока курс принудительных инъекций не будет завершён, захлопнулась за его спиной. Связаться с Сопротивлением возможности не было. Но это Партридж предвидел и разумно предположил, что и в планах Подполья должен быть подобный пункт. Не проходило только одно – беспокойство за оставленную в одиночестве Мэри. Впрочем, Эррол успел узнать девушку достаточно хорошо для того, чтобы уверить себя – она не будет совершать глупостей. Равно как и пытаться встретиться с ним. Однако вскоре даже мысли о любимой вытеснило безразличие, от которого Эррол так старался скрыться все эти годы, и которое все же настигло его. Приём препарата под названием Прозиум был рассчитан на подавление эмоциональных всплесков, разрушающих нервную систему и превращающих человека рационального в человека чувствующего. Перепады настроения - есть залог к эмоциональным срывам и принятию необдуманных решений. В Либрии же необдуманности быть не должно. Равно как и индивидуальности. Всё, что выделяется из общего шаблона, подлежит немедленному уничтожению. Чувства выделяются определённо. Поэтому лекарство против них должно быть эффективным, быстродействующим и вызывающим привыкание. Наркотик, заменивший жизнь. Опиум равнодушия, ставшего системой ценностей. — Либрия, я поздравляю тебя! Наше великое общество вошло в стадию своего не заканчивающегося рассвета. Пройдено множество препятствия на пути к самосовершенствованию. И мы можем гордиться собой, потому что мы победили! Мы победили страх и ненависть, мы победили злобу и жестокость, мы победили нашего злейшего врага, способного отнять наши жизни. Мы победили чувства! Мы доказали себе, что единение – единственная возможность сосуществовать в гармонии с собственным разумом. И мы достигли этого единения. Либрия! Ты выжила! Каждый день Эррол слышал голос, доносящийся из динамиков плазмы, вмонтированной в стену его изолятора. И боялся, что в одно прекрасное утро может согласиться с этим голосом, потому что стремление бороться за потерянную человечность таяло на глазах. Пока мужчина держался. И старался не отпустить из памяти то, что осталось за стенами Либрии – то, ради чего он и согласился на это внедрение. Укрытые в развалинах остального мира напоминания о прошлой жизни требовали защиты. Партридж надеялся, что он сможет её дать. Однако новый строй был основан вовсе не глупцами. Вместо обещанных трёх недель ежедневных инъекций и упражнений, направленных на укрепление тела и духа, Эррол провёл в своём каземате больше года. Это было своего рода рекрутство. Первые месяцы казались адом. Самым настоящим, раздирающим лёгкие в клочья. Привыкание к Прозиуму было стремительным, и Эррол подозревал, что, кроме обычной формулы препарата, в ампулы, предназначенные для будущих клериков, подмешивают что-то ещё. Что – он понятия не имел, но ежедневные уколы были уже практически желанны. Потому что прогоняли то, что порой приносила ночь – горячечные видения, залитые кровью и сопровождаемые взрывами. Нестабильная нервная система, едва успокоившаяся после войны, вновь дала о себе знать. Эррол не винил в этом своё решение, лишь собственную слабость. Осознавание того, что будь он несколько сильнее, то обуздал бы свои кошмары, заставляло бессильно сжимать кулаки. Но и не мог не признать необходимости этих кошмаров. Сны служили символом того, что он всё ещё помнит о своём прошлом. Когда закончились сны, Партридж не заметил. Руки уже привычно принимали не только инъектор, но и форменное оружие, выдаваемое каждый вечер для занятий. Либрия нуждалась в совершенных защитниках, и у нее не было иного выхода, кроме как вырастить свою армию собственноручно. Безупречно преданную, идеально вымуштрованную, готовую без сомнений принести себя в жертву во имя идей государства. Вытравливаемые из душ чувства оседали под ногами невидимым песком. Эррол не замечал того, как с готовностью принимал инъекции, всё ещё продолжая уверять себя в том, что его воля способна будет противостоять воле Системы. И когда, оглянувшись на себя, понял, как ошибался, стало поздно - цель, поставленная перед Клерикатом сильными Либрии, была достигнута. Новое подразделение, прошедшее обучение и готовое к выходу на улицы города, было получено. И Эррол равнодушно принял тот факт, что стал частью этого подразделения. Добровольно.***
— Не стало войны. Нет убийств. — А что, по-твоему, мы делаем? Сомнения наказуемы. Желания преступны. Стремления разрушительны. А знание того, что ты представляешь всего лишь идеально заточенную деталь в гигантском механизме - стабильно. Для Эррола эта стабильность стала залогом спокойствия на многие годы. После того, как он получил возможность выйти куда-то за пределы своего каземата, Партридж понял, что жизнь снаружи ничем не отличается от жизни внутри. Год, проведённый в четырёх стенах, разбавляемый только усиленными тренировками, медитациями и чтением новой, одобренной Советом и Отцом литературы убедил в одном – эмоции и в самом деле убивают. Нет, это было не слепое согласие с доктриной, это было собственное осознание, зиждущееся на собственном опыте. Эмоции и в самом деле убивали. Равно как и их отсутствие. Либрия, с основания которой прошло пять лет, перестала быть похожей на огромный муравейник. В своём изоляторе Эррол не мог этого наблюдать, теперь же, сравнивая первые впечатления от города и видимую сейчас картину, он мог с уверенностью заявить – становление государства состоялось. Да, за серой стеной всё ещё была Пустошь с остовами домов, торчащих из земли, как гнилые зубы дракона, но в каменном фениксе про эту Пустошь предпочитали забывать. Или делать вид, что забывали. Правительство уверяло граждан в том, что их жизни в надёжных руках. И правительству верили. Точнее – Отцу, ставшему правительством. А Пустошь легла на плечи нового Клериката. Эррол отправился выполнять работу, к которой прошёл столь длительную подготовку. И начальные планы, которые и послужили спусковым механизмом для решения на вступление в клерики, были прочно забыты. Но руины прошлого мира нашли способ напомнить Эрролу о его истинных причинах. Штурмовая группа уже ожидала клериков. Короткий инструктаж был встречен согласными кивками и быстрыми передёргиваниями автоматных затворов. Эррол, не оглядываясь на штурмовиков за своей спиной, быстрым шагом направился к дверям пятиэтажного дома, на ходу извлекая оружие. Напарник, до этого не вмешивающийся в разговор, последовал его примеру. — Вторая группа – на крышу, третья – второй и третий этаж, четвёртая – к балконам. Приказы командира отряда не значили для Эррола практически ничего. Это не его дело – куда капитан посылает своих людей. Клерики в состоянии справиться с повстанцами без помощи поддержки лишним огнём. А вот штурмовики без клериков представляли собой только лишь утяжелённые движущиеся мишени. Первые выстрелы встретили Партриджа на лестничном пролёте, но вскинутая беретта оборвала неуклюжее сопротивление. Клерик сделал ещё несколько шагов вверх, переступив через тело повстанца, привычно не глядя на расползающуюся под головой бордовую лужу, и устремился в коридор, из которого доносился гулкий топот. Совещаться с Тьюлисом смысла не было. Напарник шёл следом тенью, повторяющей движения Партриджа точь-в-точь. Расслабленная рука, сжимающая пистолет, лёгкие, уверенные шаги, внимательный взгляд. Точные, размеренные движения. Первое поколение клериков, выпущенное с нижних уровней здания Клериката, понимало друг друга без слов – глаза умели объяснять достаточно красноречиво. Впрочем, второе, воспитываемое сейчас в Монастыре, тоже отличалось умением общения без слов. Эррол же предпочитал работать не с молодняком, а с тем, кто так же, как и он сам, два года назад, был отправлен на службу в Тетраграмматон. И работа с Тьюлисом ему нравилась. Выскочивший на напарников повстанец был расстрелян с двух рук. Удивлённые глаза впились в бесстрастное лицо Эррола, но клерик и не думал опускать оружие, отойдя на полшага от споткнувшегося правонарушителя и ожидая того, что грузный бородач повалится на пол. Выпущенный из ладоней автомат Партридж отпнул в сторону, предварительно всадив в эмоционального преступника ещё одну пулю, аккурат в переносицу. Эррола приучили к радикальным мерам, не позволяющим допустить ошибки. Неосвещённый коридор был свободен. Тьюлис пошёл вперёд, чуть замедлив шаг, разумно предполагая, что за любым дверным проёмом может оказаться представитель Сопротивления. Партридж, почти не оглядываясь, полагаясь на собственный слух и реакцию, двинулся следом. Второй этаж они прошли быстро, не задерживаясь возле распахнутых дверей некогда жилых квартир и не осматривая того, что прятали за этими дверями. Бригада чистильщиков разберётся и со столами довоенных времён, и с лежащими на этих столах предметами. Он безучастно оглядывал взглядом мнимые ценности, проплывающие перед глазами. Но ни книги, нагромождённые шаткими пирамидами, ни треснувшие вазы, ни гитара без струн не находили отклика в мозгу. Либрия умеет ломать даже железную волю. А отобранная с помощью наркотика память требует катализатора для того, чтобы проснуться. И катализатор этот должен быть сильнее, чем собственное отражение в зеркале с винтажной рамой. С верхнего этажа послышались выстрелы – группа захвата приступила к зачистке помещений. Разнарядка на уничтожение какого-либо сопротивления не отменялась, и Эррол знал, что наверху идёт форменный отстрел. Его это не заботило. Волновало лишь одно – неужели в таком большом здании пряталось всего несколько людей, способных дать отпор? Почему на пути клериков не встретилось больше никого, кроме бородача? Не верилось, что все, кто был способен держать оружие в руках, находились сейчас этажом выше. Ответ пришёл внезапно – ближайшую к напарникам дверь смело с петель одним мощным ударом. Пятеро повстанцев, решивших устроить засаду, высыпали в коридор, поливая бойцов Тетраграмматона беспорядочным огнём. Тьюлис рухнул на пол, и клерик запоздало понял, что они с напарником слишком расслабились, позволив застать себя врасплох. Навыки, впитанные жёстким обучением, не стираются из памяти тела даже тогда, когда сознание подводит. Клерик выстрелил из обоих стволов еще до того, как напарник, нелепо взмахнув руками, осел на каменный пол, и обе пули попали в цель. Шея ближайшего повстанца словно взорвалась изнутри, голова откинулась назад и из пробитого кадыка побежала кровь, перемешанная с осколками хряща. Эррол предпочитал бить наверняка, а незащищённые участки тела являлись лучшими мишенями и помогали сэкономить время. Под одеждой мог оказаться бронежилет, а переделывать собственную работу Партридж не любил. А дальше, как на тренировках. Сильное тело без труда вспоминало вколоченную в Клерикате науку. Слегка пригнуться, меняя постановку рук - и беспорядочные очереди проносятся над головой и плечом, прошивая стену напротив. Два одиночных – левый из противников валится на пол, пытаясь зажать ладонями хлещущую из сонной артерии кровь. Расползающееся пятно над воротничком канадки свидетельствует о том, что вторая пуля прострелила ключицу, застряв в кости. Перенос веса на правую ногу и три выстрела – двое за спиной со сдавленными криками оседают в куски штукатурки, входные отверстия на лбах окрашиваются черным. Последняя серия из двух залпов с обеих рук – оставшегося повстанца отбрасывает к стене. Глазницы, перечеркнутые очередью, взрываются кровью и слизью. Стрелка на наручных часах клерика шагнула на одно деление вперёд. Эррол выпрямился, коротко выдыхая и опуская руки с пистолетами вдоль бёдер. Распахнутые глаза Тьюлиса – единственное, что осталось узнаваемым. Всю нижнюю часть лица раздробила автоматная очередь, выпущенная, скорей всего, наугад, но превратившая аккуратно выбритое лицо в мешанину крови и костей, торчащих из пробитой кожи острыми сколами. Непростительная ошибка. Клерикат не может их допускать. Тихий судорожный вздох из комнаты, из которой только что выскочили пятеро членов Сопротивления, заставил Эррола мгновенно обернуться, вскидывая оружие. Ребёнок. В испачканном грязью и копотью платье, с прижатой к груди куклой, больше напоминающий дикого зверя, чем человеческое дитя. Не хватало только оскала, кривящего тонкие губы. Эррол сделал шаг в комнату, держа ребёнка на мушке. Тонкие пальцы, вцепившиеся в ткань ветхой одежды, задрожали. Девочка вжалась в подоконник, не отводя взгляда от стоящего напротив неё клерика. Девочка. Сдавленный голос, доносящийся из-под многотонной бетонной плиты. Тонкая ладонь, покрытая кровью и грязью, запястье с полностью содранной кожей, с глубокой раной, обнажающей матовую кость, искалеченные камнем пальцы. Блестящие ужасом глаза. Рука, тянущаяся к сапогам. Если бы не выдержка, пистолет выпал бы из ладони Эррола. Прорвавшееся сквозь прозиумный дурман воспоминание хлестнуло по сознанию раскалённым кнутом. Понимание того, что Система, против которой Партридж решил однажды пойти, оказалась сильнее, накрыло бешенством. Эррол медленно сделал шаг обратно за порог, отводя руку с оружием и читая на лице ребёнка немое изумление, проступающее сквозь маску ужаса. Многолетнее зомбирование дало трещину там, где Эррол совершенно не ожидал – в самом уязвимом месте – в эмоциях, которые, казалось бы, подавлены начисто регулярно впрыскиваемой в вены отравой. Рухнувшее в одну секунду равнодушие отступило перед остаточной памятью, оказавшейся сильнее, чем этого ожидала Либрия. Расскажи кто Эрролу о таком внезапном катарсисе – он, не задумываясь, привёл бы смертный приговор в действие – ощутившие эмоции являлись преступниками по умолчанию. А за преступниками высылались клерики, один из которых сейчас стоял на пороге разгромленной комнаты и пытался справиться с пустившемся вскачь сердцем… Девочка шевельнулась, и Эррол, словно вспомнив о ней, удивлённо взглянул на тощую фигурку, прерывая своё лихорадочное размышление насчёт того, почему все эти годы он так и остался в изоляции. Но не только от остального общества, которое он призван был защищать, но и от Сопротивления, которое его на эту защиту бросило. — Ты сможешь отсюда уйти? — согласный кивок ребёнка почти вызвал у Эррола улыбку. Хотя странное растяжение губ напомнило Партриджу о том, что он уже и не помнит – как это – улыбаться. — Тогда уходи и быстро, — то, как ребёнок сможет бежать, клерика не волновало. Всё-таки текущий по венам Прозиум не выветривается за пять минут. Однако уверенность в том, что у девочки есть знания о тайных ходах этого здания, была крепкой. Ребёнок почти отодвинул панель под подоконником, когда в коридоре послышались шаги. Эррол отреагировал мгновенно – в одном прыжке преодолел отделяющее его от окна расстояние, рванул панель на себя и запихнул девочку в открывшееся пространство между стенами и трубами. Кроха испуганно прижала к себе куклу, но взглянула на клерика с непоколебимой взрослой уверенностью. Партридж кивнул и приставил панель обратно. — Найди Юргена. И скажи ему, чтобы попытался связаться с Эрролом Партриджем. Я буду ждать. Нам о многом нужно поговорить. Когда тебе двадцать семь, а весь твой мир сгорел, ты делаешь, что должен. Потому что это единственный способ остаться человеком. — Нет. Ты был со мной. Ты видел, каково это – ревность, ярость. — Цена велика. Но я расплачусь с радостью.