Колыбельные Бога

1

Он заметил это совершенно случайно. Ещё точнее, это заметил его чжанмэнь-шибо, Фу Аньдан, который также был причиной его первых седых волос, когда тот внезапно появился на пороге. Его шизунь был занят, как и сотни раз до этого, при этом также избегая лидера их секты, словно чуму, поэтому да, Шан Хуан, ещё даже не Цинхуа, был неофициальным и никем непризнанным главным учеником пика Ань Дин. Кроме, возможно, их лидера секты, которого он видит чаще собственного шизуня; он подозревает, что лидер секты также видит его самого чаще, чем собственных учеников Цюн Дин, потому что у них чёртов инвентаризационный отчёт за столетие, и они опаздывают к дедлайну примерно на месяц, поэтому да, с таким успехом Шан Хуан мог прописаться в кабинете их лидера секты и плевать на любое неподобающее поведение и злые шепотки; и он знает, что Фу-шибо действительно подумывает над его идеей временно украсть кушетки с пика Цянь Цао и спать прямо в этом чёртовом кабинете… но он отвлёкся. Видите ли, Шан Хуан любил музыку. Достаточно сильно, чтобы считаться меломаном без чувства вкуса и стиля. О, он был настолько всеяден в музыке, что это граничило с неприличием и неуважением любой из субкультур. Поэтому невозможно описать его горе и ужас, когда он оказался в мире (почему он не добавил этому миру поп-музыку? Это стоило бы всех гневных диссертаций Несравненного Огурца!), где музыки, как отрасли, по сути не существовало. И как бы он ни был мил к классике китайских духовых и струнных инструментов — это не то. Это даже не пять процентов его увлечений. Ему нужен ритм. Ему нужны дерьмовые строчки. Ему нужны сотни куплетов, которые остаются в его голове неделями. Он скучает по этому даже больше, чем по кондиционеру летом и обогревателю зимой. Он бы продал интернет за свой плейлист. Но, несмотря на всё это, он может видеть иронию происходящего. В конце концов, он создал этот мир под своими песнями — все миллионы слов — а в итоге не может притронуться ни к одной из них. Поэтому, когда чжанмэнь-шибо, будучи лидером секты и счастливым ублюдком, вышел на встречу с поставщиками стали для мечей вместе с другим его шибо (я верю, что Шан-шичжи, прекрасно справится с мимолётным одиночеством, — омерзительно-мило улыбнулся его лидер секты, сияя ярче его белых одежды, как будто Шан Хуан не слышал, как его колени приятно хрустнули, пока тот вставал), Шан Хуан начал напевать через шичень навязчивой тишины. Его рука продолжала выводить неуклюжие и кривые иероглифы, пока другая держала его голову, чтобы не упасть лицом в бумаги. Опять. Он пытался вспомнить настоящие слова песни, но ничего не выходило. Впрочем, ничего из этого не имело значение. Ему нравился сам звук, даже если его голос (что первый, что второй) никогда не подходил для пения. — …что у нас могло быть всё, — тихо напевал он куплет под шелест бумаг, — ты пожалеешь о чём-то там. Скатываясь в бездну, слезы будут падать, скатываясь в бездну… — кисть рисует чужую подпись его лидера секты, — я отдал тебе моё сердце… оно было у тебя в руках, м-м-м-что-то-там-м-м, для тебя это было игрой… Слезы будут падать… м-м-м-м-м, скатываясь в бездну… Итак, где-то посреди этого мини-концерта, когда он становился смелее, беря более высокие тона и переходя из шёпота в слушаемую речь, он заканчивает со свитком бесконечных нужд Сянь Шу, когда берёт другой из стопки и поднимает глаза — Фу Аньдан смотрел прямо на него, и Шан Хуан почувствовал, как его слабое сердце едва не выскочило из груди. — Fuck you… — он делает судорожный вдох, наклоняясь и делая глубокий выдох; боги, его сердце не создано для такого стресса. — Шибо… — ещё один слабый вдох, — …как долго вы там стоите? — речь более неформальная, чем должна быть, но Шан Хуан начинал привыкать к этому мужчине за последние сорок семь дней, что они делят одни четыре стены и горы макулатуры. И он точно знает, что его не скинут с горы за непочтительную речь, потому что не найдётся второй такой глупой и знающей души, чтобы работать с этим потоком информационного мусора. А если скинут, то он почти уверен, что Фу-шибо прыгнет следом. Без меча. Вниз головой. Боги, ему нужен свежий воздух, он уже думает о двойном самоубийстве со своим лидером секты. Ах, зато какой скандал был бы!.. отпуск, ему нужен отпуск. Как ни странно, его чжанмэнь-шибо не отвечает, лишь смотрит на него каким-то нечитаемым взглядом. Будто он впервые увидел его или чего-то ожидает. Ждёт ли он от него извинений? — Шибо?.. — пытается он ещё раз, наклонив голову, всё ещё слыша сердцебиение в ушах. Его шибо повторяет наклон головы за ним, приворожённый, будто находясь глубоко под трансом. О, пожалуйста, только не говорите, что за те пару часов, что они не виделись, кто-то успел отравить лидера секты! Шан Хуану никто не доплачивает за подобное, это вне его компетенции. (Более того, ему никто не платит; его работодатель это Система, и у неё есть только штрафы). — Шан-шичжи, — и собственное имя странно звучит в устах Фу-шибо; неужели мужчина правда отравлен чем-то?! — тебе стоит петь чаще, — заканчивает он, словно не сказал ничего странного, проходя на своё место, опускаясь без чего-либо лишнего и берясь мгновенно за работу. Шан Хуан моргает дважды, прежде чем рассеяно кивнуть, нервно усмехнувшись, и тоже возвращаясь к работе. К его удивлению — или галлюцинациям; он не наивен думать, что пятая бессонная ночь пройдёт мимо него — у чжанмэнь-шибо открылось то ли четвёртое, то ли пятое дыхание, и мужчина даже разгрузил стопку свитков самого Шан Хуана. Если он и плакал от благодарности, клянясь в вечной верности, обещая назвать своего первенца в его честь и цепляясь за ноги своего лидера секты, то об этом знают только они двое. Кхм, они и Юэ Ци, который зашёл не в то время, не в то место; но ничего страшного, тот послушный ученик без длинного языка; Шан Хуан нашёл забавным увидеть это невозмутимо-вежливое лицо ошарашенным и красным. (Правда, даже спустя десятилетия, уже Шан Цинхуа, не удалось доказать своему чжанмэнь-шисюну, что в его отношениях с прошлым лидером секты не было ничего неподобающего. За кого его шисюн его принимает? Как будто здесь есть целая очередь красивых мужчин старше него, условно, как же это условно в его случае, желающих затащить его в постель. Не то, чтобы чжанмэнь-шисюн был не прав полностью; там был другой не менее обворожительный шибо, и Шан Цинхуа всё ещё не может понять, что мужчина, выше его возможностей лиг на двести, увидел в нём. Хотя, если он подумает, кажется, он снова что-то напевал по тропе через бамбук.)

2

Его шизунь дал ему вежливое имя, Шан Цинхуа, и Система его наградила дополнительным заданием, пришедшим с похлопыванием по плечу его чжанмэнь-шибо (если не хотели его туда отправлять, то и не надо было, шибо!) с искренним сочувствием на этом чертовски красивом лице. Конечно, это была миссия с другими его братьями по секте, его шисюном и его шиди, что также получили вежливые имена и утвердили своё место на собственных пиках, Шэнь Цинцю и Лю Цинге. Единственное, что было в этой поездке хорошего — это их лица, на которые он мог полюбоваться с чувством гордости за своё творение, как последний мерзавец, и тот факт, что эти двое были увлеченно заняты перебранками друг с другом. Боги, Шан Цинхуа даже не получит приз за это — Система выскакивает и напоминает ему о жалких пятнадцати баллах, и он хочет послать её на три буквы. Миссия, как ни странно, пошла не по плану, если таковой был. Лю Цинге — себе на уме, будучи также совершенно некомандным игроком, а Шэнь Цинцю — недостаточно доверяет кому-либо из живущих, чтобы поручить прикрывать свою спину. Шан Цинхуа же выжил чудом, не иначе. Это также была миссия, где Лю Цинге обвинил Шэнь Цинцю в том, что тот хотел убить его со спины, и Система запретила ему менять этот сюжетный момент; так зачем он тогда здесь был?! Зачем он вообще нужен этому миру, если не способен ни на что повлиять. Поездка в секту была мрачной и неловкой, достаточной, чтобы он утомился от одной мысли о пути в пять часов на лошадях в повозке; Лю Цинге, будь неладен этот несносный чурбан, оставил их обоих и полетел на мече, сокращая путь вдвое по времени. Шан Цинхуа со своим невероятно-не-в-настроение-убью-если-подойдёшь-шисюном ждали рассвета, костёр догорал, когда он смотрел куда угодно, только не на своего злодея. Вдруг он решит сделать глупость и извинится за всю его жизнь? Шан Цинхуа хорошо знает свой тупой мозг, чтобы предполагать возможность такого исхода. Поэтому он отвлекается и старается вспомнить любую заевшую песню у себя в голове. Он думает, что может вспомнить только одну строчку: сияй ярко, как бриллиант, — и ритм, выхлопывая его по своему бедру. — Так сияй ярко, этой ночью ты и я — мы прекрасны, словно бриллианты в небесах, — вспоминает он, и это заставляет его чуть улыбаться, закрывая глаза, вспоминая и вспоминая, что там могло быть дальше, — глаза м-м-м-м, полны жизни, — возможно, он шепчет, он думает, что его английский за десятилетия стал невыносимо ужасен, — мы прекрасны, словно бриллианты в небесах. Шан Цинхуа почти уверен, что это песня Рианны, и он удивлён, что помнит ещё чьи-то имена, с учётом того, сколько имён, лиц, мест и названий ему пришлось выучить за эти годы. Он повторяет куплет снова и снова, чувствуя себя более успокоенным, более мирным, он поёт и поёт, тихо и едва слышно. — Ты падающая звезда, которую я встретил, — ему кажется, что он может вспомнить продолжение, но едва-едва, поэтому он просто повторяет: — мы словно бриллианты в небесах. Шан Цинхуа расслабляется ещё минуту, прежде чем подпрыгнуть от того, что на него что-то упало, тяжелое и мягкое. Он открывает глаза, испуганно замерев, его шисюн внезапно оказался так близко, так рядом, когда сидел в добрых трёх метров от него, и… Шэнь Цинцю спит на его коленях?! Нет, не это главное: когда его злодей успел подобраться так близко? И с каких пор Шэнь Цинцю доверят кому-либо из мужчин, чтобы уснуть рядом с одним из них? Шан Цинхуа издаёт нервный смешок и ещё более нервно и неуклюже, скорее рефлекторно, чем осознанно, проводит рукой по невероятно приятным волосам своего шисюна — как ни странно, его злодей не просыпается. Он приглядывается и прислушивается к ровному дыханию и расслабленному выражения лица своего злодея — он действительно спит. Возможно, тот слишком давно не был в публичном доме, чтобы отдохнуть (или попросту не считает его мужчиной, что также имеет смысл), — решает Шан Цинхуа, встречая рассвет, рассеяно проводя рукой по чужим волосам и немного напевая другую мелодию, более забытую чем предыдущую. Как неудивительно, они опаздывают вернуться на десять часов, а его бёдра неимоверно затекли, но он не жаловался, это меньшее, что он мог сделать для своего злодея. Шан Цинхуа также отмечает, что Шэнь Цинцю стал относиться к нему более мягко? Опять же, это произошло по вине песни? Он задумывает об этом. — Это не имеет никого смысла… — решает он, повторно отмахиваясь и откладывая, у него еще есть работа.

3

Шан Цинхуа встречает своего короля, Мобэй-цзюня, ещё до того, как тот получил этот титул, и первое их знакомство проходит в крови. Слишком много крови на вкус Шан Цинхуа, если он будет честен; он не думает, что помнил имена всех своих шисюнов, для которых эта дорога стала могилой, но эти парни толкнули его в сторону демона, прежде чем дать дёру… он не думает, что будет скучать по ним, но желал бы им более быстрой смерти и мирного перерождения (он всё же их Создатель, кто, если не он, должен даровать им шансы?). И примерно тогда же Шан Цинхуа начинает умолять о своей жизни, падая ниц, как прилежный слуга, как низший перед высшим. Он лишь наполовину не удивлён, что это не работает; не вините этого автора, что он не прописывал подробное заключения сделки между оригинальным Шан Цинхуа и будущим Мобэй-цзюнем, это было два с половиной десятилетия назад. Однако, это оправдание вряд ли бы спасло его жизнь. — Назови мне причину, почему этот день не должен быть твоим последним? — спрашивает его король, величественный, даже когда тяжело ранен и шатается на ногах, в которые вцепился Шан Цинхуа. И, боги, его мозг мог выдать только нечто невероятно глупое в столь стрессовой ситуации: — Если бы этот день был последним в твоей жизни… — начинает петь он нервно и запинаясь, когда синее глаза прищуриваются, — и завтра бы не пришло, — Мобэй-цзюнь трясёт головой, и Шан Цинхуа думает, что его собственная сейчас может полететь с плеч, поэтому он отпускает чужие бёдра, и отползает, отчаянно пытаясь вспомнить другие строчки, — ты бы попрощался с прошлым? Ты бы шёл с чем-то-там, каждым мгновением, м-м-м, — его король оглушительно падает, и Шан Цинхуа подпрыгивает, неуверенно заканчивая: — …оставив прошлое позади… Чувствуя себя так, будто его переехали пять просроченных дедлайнов, Шан Цинхуа мог только закрыть лицо руками. Раздался смешок; один; второй; пока это не стало похоже на всхлип. Чёрт подери. О боги. Это реально, это работает. Шан Хуан, Шан Цинхуа, пел каждую свободную минуту, перенося своего короля в гостиницу, пряча его, и также незаметно проходя мимо людей, которые были рады ему, которые помогали ему, которые не задавали вопросов, пока он напевал нелепицу, даже не слова, просто мелодии. Они все выглядели так, будто находились в трансе или под дозой весёлых веществ, с этими улыбками или созерцательными лицами. Никто не остановил его с раненым демоном на плече. Его горло охрипло, а голос едва не исчез, когда прошло пять дней, но никто не потребовал с него денег, а его король так и не проснулся, залечивая свои раны. Шан Цинхуа обдумал это, спрашивая совет у молчаливой Системы, которая также ни разу не появилась за время его сольного концерта. Он может сходить с ума, но, видимо, этот мир, его мир, его создание, его величайшее творение, любит его песни. Он убеждается в этом, когда лёгкая мелодия о радости и солнечном дне, останавливает дождь, когда он сбегает, оставляя местную табличку «не беспокоить», записку и почти исцелившегося короля, своего любимого персонажа; может быть, он мог в последний раз прикоснулся к этому идеальном лицу, прощаясь. Если у него есть шанс избежать своей смерти, он сделает это. Как ни странно, на полпути он сталкивается с нехарактерно беспокойным Шэнь Цинцю, его злодеем; Шан Цинхуа бы хотел поздороваться с ним, но мог только измученно улыбнуться. Он потерял голос ещё тридцать ли назад.

4

Ему приходится придумать для себя правила, хотя бы ради спокойствия Му-шиди, который поит его омерзительными настойками из трав, названий которых он даже не пытался вспомнить, из-за того, что Шан Цинхуа злоупотребил своим странным новым навыком. Иногда он думает, что его шиди станет седым раньше времени, переживая за всех своих глупых шисюнов; он чувствует желание извиниться, поэтому прикусывает язык. Ему стоит перестать быть таким несуразным теперь, когда они стали пиковыми лордами. Шан Цинхуа находит ироничным, что был едва ли не единственным, чья нагрузка никак не изменилась из-за этого. Да, шизунь, это камень в твой огород. Хотя, может быть, ещё есть Лю-шиди, который посмотрел на свои обязанности, как лорда пика, и хлопнул дверью в поисках какого-то чудовища. Они все могут лишь молиться за душу нынешнего главного ученика Бай Чжаня; Шан Цинхуа хорошо его знает, бедняга едва стоит на ногах в последние дни. — Принимай это каждую ночь перед сном, шисюн, — инструктирует Му Цинфан; как мило с его стороны считать, что этот шисюн видит сон каждую ночь. Возможно, что-то такое отразилось на его лице, потому Му-шиди нахмурился, это добавило морщин, которых ему стоило бы избежать в мире сянься. — Я серьёзно, Шан-шисюн. Мы же не хотим, чтобы ты лишился голоса, верно? Это было бы закономерным концом его странного навыка. — Думаю, что хрипотца бы мне пошла, — шутит он, улыбаясь и прекращая, когда не получает смеха в ответ; ох, его шиди слишком ответственный; он прописывал его таким? — Хорошо-хорошо, шиди, этот шисюн понял тебя. Пить каждую ночь. — Перед сном, — нажимает Му Цинфан, вторгаясь в его личное пространство, и этот страдающий работой шисюн может только лживо улыбнуться. — Конечно, — и в этом нет ни капли правды. Му Цинфан смотрит на него одну из самых длинных секунд его довольно долгой жизни, и он едва не выдаёт своё облегчение, когда его шиди отпускает его. Почему-то, ему кажется, что он ходит по грани, хотя Шан Цинхуа почти уверен, что Му-шиди не убьёт его. Он прописывал его одной строчкой: заботливый врач, — кто знал, что это превратится в опасный, не дай бог не слушаешь мои рекомендации, я знаю, где ты живёшь, врач в лице его, казалось бы, доброжелательного шиди. Шан Цинхуа может только вздохнуть, когда прячется в глубине своего кабинета. Не петь… казалось бы, что в этом сложного, если он не делал этого иногда десятилетиями по-настоящему. Мысль отказаться от желания что-то выстукивать или напевать была… неприятна. Тяжелее, чем стоило бы. Это временно. И всё же. Шан Цинхуа ловит себя на том, что снова что-то озвучивает из своей головы, давно забытое, что он даже не помнит слов, и… Мир, замирая, слушает его.

5

Было странно понимать, что его злодея… больше нет. Действительно, он не поддерживал ту связь, которая, как ему казалась, у них могла бы быть, и то, как Шэнь-шисюн обращался с Ло Бинхэ разбивало сердце, и они могли раз или два даже кричать друг на друга, чему свидетелем только бамбук и ночи, и они не были друзьями, и они не были даже хорошо знакомы друг с другом, но!.. Это было досадно. Видеть человека с лицом, которое раньше принадлежало другому, смотреть в те же зелёные глаза, находить там знакомый гнев, но… это было не то. И не то, что бы Огурец-бро был плохим человеком, нет, совсем нет! Он был очень даже интересным, пускай и с критикой, которая могла бы ломить бетон, но, эй, нельзя сломать самооценку того, у кого её нет, верно? Так, плохие шутки, Самолёт, очень плохие. Но, опять же, Шан Цинхуа не думает, что Огурец-бро понимает то, что его слова могут делать с людьми; он не похож на человека, который бы сталкивался с реальностью того, что его критика могла бы сделать с более восприимчивыми людьми. Особенно в таком безинтернетном мире, как этот. Шан Цинхуа мог бы начать переживать за своего друга, если бы не тот факт, что таким вредным он был только с ним. То, что это автор создал этот мир, не делает его ответственным за каждый чих! — Не хочешь мне помочь, раз уж ты здесь? — спрашивает Шэнь Цинцю, пока он щёлкает семенами дыни в свой редчайший выходной. Он смотрит, как его друг мучается над бумагами, до которых его руки не доходили последний год, с тех пор, как Ло Бинхэ оказался в Бездне. Его колени хрустят, когда он встаёт, чтобы склониться к подушками на противоположной стороне; боги, почему он не оставил в этом мире европейские стулья? Они лучше традиционных подушек и холодного пола. И это не говоря о кроватях! — Что у тебя? — он смотрит на то, что держит его друг; бланки для запроса о поставках через Ань Дин. Кто бы сомневался. Огурец-бро не первый, и тем более не последний, кто обходными путями решает попросить у него что-то дополнительно, и… — Что здесь писать? — спрашивает его друг, и Шан Цинхуа чувствует непреодолимое желание удариться головой об стол, потому что даже в голосе не был никакого намёка на шутку. Сама невинность, нетронутая должностными бумагами. О небеса, за какие грехи? Возможно, он молчал слишком долго, уставившись на красивое лицо своего злодея с разумом его друга, который каким-то образом, очевидно, сваливал свою работу на кого-то другого. — Скажи честно… мне стоит позвать Му-шиди и попросить его лично осмотреть Мин Фаня? — устало спрашивает Шан Цинхуа, он всё ещё помнит, что первый главный ученик Лю-шиди действительно сбросился с горы. Неприятный день, особенно для Ань Дин и Цянь Цао; Лю-шиди даже не заметил; Му Цинфан не разговаривал с Лю Цинге три года из-за этого. Огурец-бро нахмурился только сильнее. — Он был в порядке, когда я его видел вчера. Понятно, значит, не этот паренёк; у него бы не было времени обращать внимания на какого-то там Ло Бинхэ, если бы он оформлял хотя бы половину документации лорда пика. Чувствуя, что он пожалеет об этом, Шан Цинхуа всё же спрашивает: — Кто оформлял все документы с тех пор, как ты появился здесь? — если Огурец-бро скажет, что это была Система, он встанет и уволится; и пусть чжанмэнь-шисюн делает с этим всё, что пожелает. Грусть пронзает лицо его друга, а его мигрень лишь усиливается; о нет. — Бинхэ занимался всеми документами… — и он звучит, как какая-то скорбящая жена; у Шан Цинхуа даже нет сил напоминать, что его сын вообще-то жив. Может, нездоров, но точно был жив. Даже Система подтверждает им это, если они спросят. — Знаешь, бро, если он решит убить тебя за это, то я полностью пойму его, как хороший отец, — произносит он с абсолютной честностью, и его бьют веером по голове; заслуженно, он не спорит. — Заткнись, — шипит его друг, — ты поможешь мне или нет? Как всегда, властный и гордый. Едва ли отличающийся от кого-то по ту сторону экрана за его диссертациями об ошибках в тексте. Если он мог сделать это, то осилит как-нибудь всю просроченную документацию. Шан Цинхуа ещё раз вздыхает, прощаясь со своим выходным. — Напомни мне, после всего этого, спеть Ло Бинхэ, — просит он, потому что его сын определённо заслуживает того же покоя, который, кажется, появляется у всех, кто его слушает. — А? — и у его друга самое мемное лицо, что он когда-либо видел в этом мире. Это заставляет его беспомощно смеяться.

(+1)

На самом деле, он не знает, как оказался здесь. Он действительно хотел спеть для Ло Бинхэ; может быть, если он напряжёт память, спустя почти шестьдесят лет, то сможет вспомнить что-то мирное; нечто, повествующее о покое. Его сын действительно достоин небольшого отдыха, если он в силах его ему дать, то почему бы и нет. Это меньшее, что он может сделать. Вот только, этот мужчина не был Ло Бинхэ, которого получил его друг; которого воспитал Огурец-бро. Это был его Ло Бинхэ, Император, который пришёл к своему титулу с кровью и прахом, которые оставлял за собой; это был его Ло Бинхэ, более жёсткий, более бледный, с не совсем правильными улыбками, если знать, где искать; это был его Ло Бинхэ, от и до, которого он создал. О чьей жизни писал больше шести лет, больше двадцати трёх миллионов слов, больше бессонных ночей, чем он мог сосчитать. И это неправильно, его Ло Бинхэ не должен был быть здесь; не в месте, где уже существует ещё один Ло Бинхэ, что счастлив со своим шизунем; и он знает этого Ло Бинхэ, он бы захотел украсть то, что есть у другого. Потому что его Ло Бинхэ никогда не мог найти то, чего когда-либо желал. В конце концов, его история не имела счастливого конца. Он автор, он бог, он знает об этом. Конечно, его Ло Бинхэ хотел бы убить его, Шан-шишу, которого он знает, как предателя, который не значил для него ничего, и другой Синь Мо горит от жажды крови, но, что странно, Шан Цинхуа не может найти в себе страха. Это был бы такой поэтичный конец для автора — умереть от рук своего самого великого творения. Поэтому, он пытается, может быть, дать себе, дать своему Ло Бинхэ ещё одно мгновение покоя: — Я устал быть другим для себя, — это работает также, как и все разы до этого; это работает с любым, кто не был Огурцом-бро; — я утратил всю веру, м-м-м, — Синь Мо скользит по его шее, кровь ползёт по его шее, но проклятый меч не гудит так, как должен, — я не знаю, чего же ты ждёшь, — он больше шепчет, чем поёт; его Ло Бинхэ не двигается, смотря на него ярко-красными глазами; — каждый мой шаг, ошибка для тебя, — и Шан Цинхуа может видеть иронию в этой строчке, отчасти жалея, что люди этого мира не знают английского языка, — я застрял здесь, м-м-м… Шан Цинхуа делает один вдох за своим столом, выдох — на полу; Ло Бинхэ, его Ло Бинхэ со слишком ярко-красными глазами, светящиеся от того, скольких он загубил на своём пути, отдавая Синь Мо, прижимает его к полу, не моргая и склоняясь над ним; кажется, что он даже не дышит. В мгновении, где интенсивность похожа на горящее королевство, не собираясь меркнуть, его Ло Бинхэ делает выдох, растекаясь в улыбке, более искренней, чем ранее. — Вот ты где, — произносит он, будто именно его искал всю свою жизнь, опьяняюще и очаровано. Шан Цинхуа не может быть удивлён тому, когда чувствует чужие губы на своих; он написал его, он создал его, он знает, что нет ничего более недостижимого для Ло Бинхэ, существа, сражающегося всю свою жизнь, чем желание покоя. Нет ничего более закономерного, чем то, что его главный герой похищает его, и он ничего не может с этим поделать. Его глупая способность всё ещё работает для мира, который он узнаёт куда лучше, чем собственный.