бывших наркоманов не бывает

совсем новенький телефон, даже не проводной, приятно умещается в руке, магнитола мелодию проигрывает. достаточно весёлая, Миша аж по рулю пальцами окольцованными стучит. барыга по ту сторону трубку что-то трещит, пока глаза Московского по вещевому рынку на Лужниках скачут. а Ленин, там, вдали, словно наблюдает за ними, негодуя от раскраса новой-старой столицы. повышение, дарованное еще лет так семьдесят назад, что упекло имперскую столицу в захолустье почти. сейчас Москва другая - она пестрит объявлениями от проституток, продажи. сейчас в Москве безжалостно громят здания исторические и это бы довело старую столицу, Петроград, до бешенства! он бы рвал и метал, мол, Михаил, как же ты так можешь? не уж то историю захотел стереть, поставив на то место бездушные стекляшки! как же это было бы в его стиле. наверняка бы губы надул, брови грозно сдвинул, да руки Миши от себя отодвигал. только культурной столице сейчас все равно. хотя, надо смотреть правде в глаза: культурной та перестала быть еще десяток лет назад. теперь глаза Саши сами бездушные стекляшки, в коих раньше была история. сейчас они холодны и равнодушны. они смотрят рассеяно, пытаясь расфокусированным взглядом зацепиться за малейшую деталь в образе Москвы, что по щекам бережно гладит, отогревая их, сидит рядом, сжав дрожащие ладони в своих до жути сильных руках. но только Думскому все равно. в самом отвратном и мерзком смысле. Шура даже мало что чувствует, он не в силах даже с дивана подняться, не в силах просто посмотреть на приехавшего Москву. у него нет сил, у него нет цели. есть только желание, желание получить новую дозу. только вот ради нее все равно не удастся просто встать на ноги.       —опять к своим шлюхам в Ленинград? - тот мужик из телефона не унимается, буквально уши насилует. долбит, хмырь.       —в Санкт-Петербург. я каждые выходные у них, если ты не заметил, Бать. традициям изменять не собираюсь,–выруливает за улочки, дабы из душного города сбежать поскорее.       —наебешься на всю неделю, ничего нового,–пыхтят по ту сторону,–ну давай, той брюнеточке, которая тебе руки царапает, приветик передавай. слава Богу отключился. желание поскорее избавиться от гаджета новомодного растет быстрее, чем преступность нынче. но Московский окидывает взглядом только пакет с продуктами. дорогими, импортными, качественными. только такие сейчас нужны ослабленному наркотой организму, дабы тот не согнулся пуще спички, с ума бы не сошел. они же так долго добивались длительной ремиссии. времени, когда, уже Романов, чистый. он так радовался, когда затишье наступило. пестрил, обнимал крепко-крепко, носом холодным утыкался в воротник, бережно за руки брал, пальцы перебирая. даже пару раз в щеку целовал. Московский думал, что он возвращается. светящийся, искренний и столь желанный, родной. за те периоды даже в глазах, будто в небе сером и грузном, солнце проглядывало. будто за его спиной уже нет тяжести, он больше не зависим, он не на привязи, он ощущает себя живым. живым и любимым человеком. а потом по новой. Саша обдолбанный ревел в мишин рукав о том, насколько он слабый. он же держался, он пытался, он хочет быть чистым, он хочет вернуться. но падает, подобно маленькому ребенку, что только-только учится ходить. рыдает навзрыд, просит прощения за это у него, Москвы. хотя Романов сам должен простить себя за эту минутную слабость ради любимой свободы, которая опять утопила в болоте препаратов. но он готов меняться к лучшему. да и не только он. Миша в СССР в силы психологов и прочих не верил никогда, кликая их шарлатанами. тем более, у занятого человека не может быть каких-то проблем с головой. именно поэтому к середине девяностых пришлось напрячь своих подручных и спиздить из Штатов одну тетеньку психолога. хороший специалист, выбранный по советам каких-то чиновников. это был первый раз, когда Москва им поверил. не пожалел даже: реально крутой, правда Московскому приходилось при Марианне, или как ее, сидеть со словариком за третий класс английского, другого не нашлось, и просить наглухо закрыть дверь подвала. потому что о слабых местах столицы знать никто не должен. ладно, Маришке можно, все равно из Мишиного набора слов она понимает только половину, основную идею. проще говоря она понимала только союзы и предлоги. от этого безвыходного положения аж по-русски заговорила почти. все было до жути просто, настолько, что почти смешно. Сашину зависимость держали его травмы, полученные когда-либо. даже в имперские времена. даже в восемнадцатом веке. горло сдавливало понимание, что к половине из них причастен он, Москва. тут уже неважно нынешний или прошлый, важно то, что их нужно проработать. но увы - одна из них, так сильно любимый Романовым Питер. тот, даже когда бухой в стельку по проспектам ходит, вверх голову поднимает, поворачивая ее из стороны в сторону, прислушивается к тихому небу. даже в такое время у него можно найти хлеб. да, иногда это была засохшая корочка, но для человека, который еле себя до квартиры может донести - рекорд. Московский поставкой остального занимается, привозя из столицы продукты. правда чаще всего, приезжая через неделю, видит их на том же месте. нетронутыми. помимо наркомании у Саши еще и алкоголизм был, что придавало шарма «отдыху» Миши на выходных. был раз, когда Москва завалился в открытую квартиру с очередным гербарием для Петербурга. но тот уже почти в отключке был. а рядом допивающий бокал вина Вэйно. «не моим гостям нельзя грубить-не моим гостям нельзя грубить-не моим гостям нельзя грубить» - пульсировало в голове до тех пор, пока финн с места не поднялся, покачиваясь.       —мы тут решили,–Романов решать даже математические задачки не может, нашел решалу,–что ты некомпетентен и вообще!–пьяно стукает рукой по столу. «европейцев нельзя бить-не моим гостям нельзя грубить-европейцев нельзя бить-не моим гостям нельзя грубить»,–Михаил!–да, пупсик европейский,–запрещая пить ты ограничиваешь свободу Саши! какая из тебя демократия?       —ты хоть сам понял, что спизданул?–подымая бровь к потолку, Москва укладывает букет ландышей на столешницу.       —да!–и красиво стукает бокалом. настолько, что тот разлетается.       —прекрасно. теперь можешь уйти отсюда,–Гельсингфорса уже готовы за бело рученьки вынести из квартиры, но тот не уймется никак.       —нет, Михаил! это ты «можешь уйти отсюда»!       —нет. откуда я знаю, может ты решил устроить повторную блокаду?–от этих слов в горле защипало. не у Саши, он вообще девятый пьяный сон видит. примерно в таком состоянии он и рассказал о тех днях, годах, которые оставили следы по всему телу, приходили в кошмарах. во время повествования не церемонился, выкладывал все, как было. со всеми подробностями. плакал, но не останавливался, несмотря на душащие слезы, на Мишу, бережно отхватившего плечи. Петербург дрожал крупно, выл, словно волк. да, Московский вычитывал в какой-то газетке про блокаду, только одно дело, когда ты это читаешь. описание боев за город, пожары и обстрелы. другое - когда тебе это выплакивает самый дорогой и родной человек. он рассказывает, куда делся Нева, и почему Миша выкинет ту корку только через Сашин труп. и сейчас Москва не понимал, как Романов мог простить Хельсинки. тот ведь ему даже улыбался, сминая челюстями жалкий кусок хлеба, прямо подле истощенного тела. ржал и жрал. Вейно и сказать более не успел ничего: получил ландышами по щеке. европейцев бить нельзя, но один финн может стать исключением.       —уходи давай,–и Московский даже этим веником выпроваживает иностранца до парадной, что-то крича про предательство друга и Родины, про линию Монергейма (о ней любезно рассказали Москве бухие Саши Романовы, откуда помнит…) и зимний лес. Миша будто на суде приговор Хельсинки зачитывал, под каждое слово стукая гербарием то по руке, то по спине, то по всему, что можно и нельзя. Петербург за это время успел пару раз повернуть голову из стороны в сторону, сопя как котенок. завтра этот котенок будет выть от боли и сухости, но это уже проблемы котенка и его мамы-кошки, с хлопком закрывающей входную дверь. пальцы легко касаются уткнувшейся в стол макушки, как бы почесывая, приглаживая. блондин бубнит. ему микрофон подарить надо похоже. когда Шура бросит употреблять - купит его специально для Москвы. реабилитация сложна. конечно, намного проще запускать себя, давать слабину и выть, труднее всего от всего этого избавиться и прийти в норму. можно хоть всю жизнь кататься так, сходить с ума, только ничего не изменится. Саша уже съезжал с катушек еще в начале века, обратно, честно говоря, не хочется. мало что помнил, но что-то и осталось. например, как на плечи Москвы давил, опуская многовековую столицу на колени пред собой. ноги у того подрагивали, но опускался беспрекословно. ведь даже Петербургу в глаза заглянуть не пытался, знал, что увидит пустоту щемящую. особенно было весело оттаскивать Романова от случайного немца во время первой мировой. весело, но Мише так не понравилось, спасибо не надо. а потом слетел он. это было не ожидаемо, это было само собой разумеющее. он страну построил и ни разу серьезно не рвал и не метал, надо исправлять, подумали Свыше. исправили настолько, что по приказу Москвы выносили церковное имущество и потеряли патриарха, Господи, какой ужас! где же этот прикольный дяденька? в земле он гниет. тоже по приказу Москвы, но уже тихонько, на ушко, по секрету. настолько тихо, что даже Саша услышал. ослепленная столица не был приверженцем теории: «здесь слишком темно, я тебя не слышу», поэтому сразу все понял и принял, подавляя желание убить самого Московского. но: «кровь за кровь» - тоже было не в стиле Петербурга. правда расстрел царской семьи все еще был мозолью в отношении его и Екатеринбурга, Москва тут здорово смог проскочить, там об этом приговоре вообще не ебали. только вот слухи об устном приказе оттуда, не закрепленном ни в одном письменном источнике - были уже причинами бессонниц. ими же были дикие волнения за Мишу, правда это было еще до того, во время гражданки, когда ослабевший Невский мог только в совершенстве ударяться о стены и падать. единственный секрет Московского до сих пор - усыпанный синяками от дверных косяков Сашин лоб, о котором Москва не рассказывал. сегодня ты столица великой империи, могучей державы, а завтра ты с разбега узнаешь каждый угол своего нового жилища, пару часов увлечено пиздишь со столбом, думая почему Костя такой общительный сегодня, и не можешь заварить себе чай, ошпаривая каждый раз руки. Москва как мог старался быть рядом: то лишний раз за руку возьмёт, отведет на ту же кухню; скажет, что Уралов в своем родном городе, а столб чувствует неловкость; даже вешал рукописи на листе газеты на углы и стены, с надписью осторожно угол. помогало не особо.       —…думаю навестить их вскоре– Саша мечтательно попивал чай,–мы достаточно долго не виделись, хотя и семья, я соскучился по ним жутко! не представляешь даже!–одной из самых удивительных его способностей было скрытие эмоций. даже та марля на глазах промокала не: «из-за каких-то выделений, Миш, я на врача по-твоему похож?», просто это слезы были. но Невский все оставался…жизнерадостным? надеющимся на счастливое будущее?–я даже саблю для Алексея Николаевича выбрал настоящую! будет июльскими деньками бегать с ней, сестер своих пугать, мать с отцом. может даже Костю отпинает, только представь!–Саша улыбался. безумно живо, безумно энергично. он мог сорваться в дом Ипатьева хоть сейчас, бросив абсолютно все,–я, конечно, знаю нынешнюю обстановку на фронте, но ты бы не хотел поехать со мной? в ответ молчание и тишина разрезали кухню.       —Миша-а-а, ты меня слушаешь?–рыщет по столу, намеревается ладонь Москвы сжать в своей. тот, видимо, постоянно двигает ее, Невский не может дотянуться ,–Миша! ты еще рукой решил побегать?–и с легкой улыбкой, что пытается скрыться за якобы серьезным взглядом, Саша привстает, схватив Московского за плечо. только вот ладонь проскальзывает. Миша рядом не сидит. может отбежал? с покачнувшейся надеждой Петроград выпрямляется, голову вглубь квартиры поворачивает,–Миша, ты ушел?–тишина. просто тишина. она не обволакивает, не трещит, не льется. она убивает. ком застревает в горле, Невский наощупь пытается усесться на табуретку, едва слышно всхлипывает. он ожидал другого? у Миши и без него проблем навалом, у него Гражданская, интервенция. и Шура уже сидит в новой столице, Москве. ослабленного, Московский забрал к себе, с согласия ничегошеньки не понимающего Петрограда. и Невский правда благодарен: в своем родном городе он бы загнулся от одиночества и тяжести обычной жизни, а так он с любящим человеком,–которого никогда нет дома,–частенько Софья даже приезжает, каждый раз всхлипывая при виде брата. Саша ее успокаивает, мол, хорошо все будет, главное потерпеть. может лет так двадцать-двадцать пять. через «лет так двадцать» лучше не было: расстреливали всех и вся, даже маршала успели. Мише становилось все хуже и хуже, Невский начал замечать, как глаза начинают…краснеть. нет, не от усталости: радушки ближе к веку покраснели. спойлер, через «лет так двадцать пять» все было еще хуже. только теперь уже Саше, теперь уже в блокадном Ленинграде. после - до жути долгий путь восстановления почти во всех санаториях Союза, метания от: «я жить без тебя не могу, спасибо твоему бате-хуяте за такое прекрасное существо, как ты» до: «ну я же знаю, что ты хотел сдаться, давай говорить по-честному». увы, скелету-параноику было все равно абсолютно на любой перепад, он просто хотел, чтобы удары метронома в голове прекратились, и Нева с того света простил его за слабости в виде голода. для Саши они с Мишей не виделись почти век. для Миши они с Сашей не виделись пару лет, пока Москва был в запое. и встретились они, спустя тучу лет, слишком нелепо и вообще, так быть не должно было. Московскому просто понадобилось с бодуна поехать в Питер, как он думал в столицу, навестить Сашу, жив-здоров он. проезжает совсем недалеко от Казанского собора, как какой-то силуэт мелькает вдали. «надо было меньше пить» - думает Миша, все ближе подъезжая к тому месту. ах, нет, там какой-то скелет в гимнастерке шляется прямо у обочины. такие граждане стали уже слишком обычны и привычны для Петербурга - город стал центром наркоторговли. сначала наркоманы, они же «синяки», веселились и бушевали в барах, а потом, буквально через несколько часов, смотря на качество порошка, пытались пережить ломку. едва ли не сбил, благо остановился лишь недалеко, опустил окно, дабы хоть что-то сказать в свое оправдание. и только в бешеном взгляде, который был направлен прямо на него Москва узнал его. исхудавшего, с впалыми щеками и глазами, синяками. не похож на широкоплечего и статного, ослабевшего, разве что, из-за ранения в спину на войне, Сашу. он похож на чужого, похож на больного и противного. чего греха таить, новоиспечённый Романов себе только таким и виделся. а ведь надеялся, что как только любимый город переименуют от проклятого названия, в абсолютно прямом смысле этого слова, жизнь станет проще и лучше. не стала, даже усложнилась у журналистов, которые вынуждены писать полное название. он все еще ощущал у себя на запястье пальцы, обхватившие в кольцо, видел красные пятна от них и сияющие властью глаза. когда-то и у Саши они такими же были, только не налитые кровью, скорее, обычная для него, серая радужка, погружающая все в туман, дымку. только теперь Петербург вместо своих глаз видел только дым, размытие. он плохо мог найти свои собственные черты лица, те просто-напросто расплывались, ускользали. он и Мишины толком не видел первое время, вместо этого голос металлический слышал. а тот ведь уже не в первый раз пытался вытащить Шуру из всего этого. выходило очень плохо. Московский даже еще не привык к такому Саше, Саше без крыльев империи, преданного собственными подданными. власть была ему к лицу, он с ней спину струной вытягивал, подбородок выше подымал. не то что сейчас: скукожился совсем, шея едва ли в плечи не уходит. про характер сложно сказать: он не изменился почти, такой же упертый и упрямый, хоть танком переедь и продай флот за газировку. но на унижения Москвы, который мямлил что-то по типу: «брось ради меня»,с таким лозунгом надо было союз разваливать, или же: «ты убиваешь свое здоровье», а Шура ж не знал. он, словно маленький ребенок или наоборот - бунтующий подросток, шел наперекор, добывал дозу там, где ее невозможно было достать, когда Миша забирал его заначки, сигареты и прямо на глазах сжигал их. агрессия росла, совсем не чувство вины, или чего там Москва хотел этим добиться. пусть сначала себя проветрит, от него самого перегаром за километр несло. ну хотя бы не кошачьим ссаньем, как от Думского. Миша почти подъезжает к Санкт-Петербургу. он помнит его еще Петроградом, с расстрелянными рабочими на улицах и красным снегом у дорог. без новых учебников по истории он бы даже и не понял, кто такой Ленин и почему Сашу прозвали в честь него. новые названия пугали, намного роднее и выше было прежнее название. Святой. спасение Земли. будь бы у Москвы высшие силы, он отдал звание четвертого Рима ему, Северу далекому, туманному и страшному. в свое время он пестрил величием, и власть его чувствовалась в каждом закоулке, в каждом движении тогдашней столицы. Романовым овладела гордыня - грех, за который люди в аду горят, о прощении позорно молят. только вот он горд настолько, что даже под дулами не стал бы что-то говорить этим дикарям, что носят звание Красной армии. грязные, вчерашние крестьяне, что теперь имеют власть над всей страной. интеллигенция имперская бежит, на пароходы прыгая. Саша хочет к ним. Питер другой: полуразрушен, наркоманы там, где можно и нельзя. пока в Москве бабки выходят на улицы с табличками против психотропного оружия, во второй столице из таких бумажек снюхивают дорожки. пугает понимание, что где-то среди таких же тел может валяться Саша. но того не оказывается даже под его подъездом, все чисто, удивительно. не уж то местные решили собраться на субботник и очистить здесь все от окурков и осколков? даже на лестничной площадке никто не валяется, прямо праздник какой-то. наконец звонок в дверь и Миша поудобнее подхватывает букет желтых тюльпанов. повода нет, просто так, потому что они красивые, трезвый Романов тоже до обморока прекрасен.       —ты бы предупреждал в следующий раз!–бухтит у порога сам Петербург в тонком халате поверх грязной футболки. и только уже когда он в глаза хочет посмотреть замечает цветы,–это мне?       —ты видишь здесь кого-то другого?–тот металл, что чувствовался в первые года девяностых словно растворился. он трескается постоянно, пока нежность вытекает наружу. Саша хватает «веник», плотно прижав его к себе, что смотрится весьма комично, и нюхает их, аж создается ощущение, будто он желает съесть бутоны. пахнет весной. невербально подзывает зайти в квартиру, ожидает, пока Москва переобуется.       —желтые тюльпаны вестники разлуки?       —цвета запоздалой утренней звезды,–лыбится как кот Чеширский. снимать обувь в квартире Романова все еще опасно, поэтому Московский, блеснув своими лакированными и остроносыми туфлями, проходит в прихожую. там не так грязно и навалено, как было года два назад, что нужно было высоко поднимать ноги, только бы не задеть стоящие в ряд бутыли.       —Миша, а ты не против..–Питер кладет букет на тумбу пластмассовую и руками тянется к Москве. робко, словно в первый раз, мнется, руки выставляя для объятий. Московский на это хмыкает, раскрываясь, и буквально наваливается на плечи Саши, пока тот, очухавшись, перекладывает ладони на его талию, мягко обхватив и уткнувшись холодным–хотя бы не белым–носом в воротник рубашки.       —я не могу быть против объятий с тобой,–чувствует, как руки аккуратно и бережно оглаживают его спину, именно в тех местах, где нет шрамов. все еще помнит,–я скучал,–Романов на это не отвечает, лишь сжимает до хруста ребер. Москва наклоняет голову, прикасаясь губами к макушке Петербурга. кажется совсем недавно тот был выше, а теперь по плечо. нет, это не Миша вырос, это с Сашей блокада, революция и девяностые случились. Романов как котенок трётся и жмется, от него не пахнет перегаром или сигаретами. пахнет домом. впервые за столь долгое время.       —я тоже, дорогой,–как же давно Москва не слышал это обращение. спустя еще пару минут, он все же отрывается, вновь подхватив букет.       —я тебе продуктов еще привез…–Саша цокает, перехватывая и пакет.       —муа,–делает подобие воздушного поцелуя Питер, грациозно уходя на кухню. грацию не пропьешь.       —и еще,–застает уже Московский того за столом, поедающим кусочек колбасы,–я хочу забрать тебя в Москву,–Романов поперхнулся.       —а это зачем? Миш, я не кинул Ленинград даже когда в блокаду все эвакуировались…       —родной, понимаешь, сейчас идет речь не о безопасности города, а о твоей. позаботся о себе. у меня есть тот специалист, который сможет помочь тебе,–столица присел на корточки у ног Петербурга, бережно взяв ладони в свои. да, он может перевести как-ее-того-психолога, но очень велика вероятность, что это будет бесполезно там, где все еще есть воспоминания об употреблении. вот будет Шурочка ходить по улицам своего Санкт-Петербурга, увидит Думскую, вспомнит, насколько хорошо ему было с наркотой и опять по кругу. проходили уже.       —у меня есть время на подумать?–смотреть в глаза слишком стыдно, отводит их в сторону, избегая пристальный, одновременно мягкий, взгляд из-под ресниц белобрысых. в состоянии ломки у Саши настолько атрофировано восприятие всего, что даже просыпается…неловкость? хотя это скорее слабость всей тушки. по крайней мере он надеется, что Миша не додумается посмотреть на размер зрачков или дотронуться до области около ноздри, где под слоем тонального крема цветёт химический ожог.       —конечно,–конечно нет,–до понедельника, чтобы я тебя смог отвести, да и ты вещи собрал. только приведи себя в порядок сейчас,–блять, Романову вот прям сейчас тяжело сидеть прямо, не умирать и не блевать, не трястись, о какой гигиене вообще может идти речь? Саша молится, чтоб Миша уже умотал куда-то, хотя бы в другую комнату. стоп, туда нельзя - на рабочем столе лежит аккуратно утрамбованная дорожка. надо пересилить себя и подняться. встал. почти упал, но вовремя схватился за столешницу, благо Москва все же отвернулся приготовить чай.       —я сейчас вернусь,–«только носик припудрю, как и твои мозги». вылетает из кухни, надеясь, что Московский не пойдет за ним. тот даже бровью не повел: по-домашнему заварил чай с мятой и листами смородины, видимо сам привез, и теперь метался у гарнитура, разыскивая две чашки. Сашу иногда захватывает то, насколько Миша вправду верит ему. он же знает, что Москва никому никогда не доверял, даже в империи Романову, а сейчас клемануло. он готов слепо слушать всю ту лапшу, что вешает ему обдолбанный Питер. Московский наивен словно маленький котенок. Петербургу стыдно за себя, за то, что сейчас он пытается быстро, трясущимися руками свернуть купюру и «вдохнуть облегчение». стыдно, только вот в ломке лежать как труп и хуже он тоже не намерен. главное не забыть смахнуть всю дурь с кончика носа.       —оп, а что это у тебя за очечи на пол-ебала?–прикрывая дверь, Шура мимолетом замечает солнечные очки. проблема с огромными зрачками решилась сама собой,–я поношу, ты не против.       —какие оч…Саша!–и Москва заливается хохотом, прикрывая рот ладонью,–ты на муху похож в них!–«тоже на говно слетелся»–сними лучше..       —в них так темно, я тебя не слышу,–и Шура падает на табурет ближе к столу,–и кто ты вообще такой, чтобы мне указывать, а?       —человек с хорошим вкусом?       —если ты сейчас здесь, со мной, то я что-то не уверен в этом,–подпирает подбородок кулаком.       —не говори так. ты - самый прекрасный нечеловек, которого я когда-либо знал,–прямо перед Шурой Москва ставит чай, горячий, аж пар идет, затуманивая линзы,—теперь муха слепая.       —мне не привыкать, знаешь,–отпивает и едва ли не обжигается. он пахнет очень вкусно и по-домашнему приятно, уютно. металическая кружка, явно сбежавшая из Совка, очень сильно передавала тепло, опаляя пальцы, согревая сильно-сильно. это хорошо было бы зимой, но не сейчас, летом. хотя больше согревало понимание того, что с ним рядом человек, а не социалистическая машина, обвешанная атрибутикой Олимпийских игр восьмидесятого года. хотя в Петербурге и царствовало лето, ночи оставались холодными, в особенности на берегу Финского залива. особенно в порту, рядом с Вейно, от которого буквально веяло прохладой, от его руки тоже. было ощущение, что Саша жал руку мрамору, вглядываясь сквозь темноту в новую поставку героина. звание самого большого наркорынка в Европе еще надо удерживать, даже: «встав на путь истины». хотя до какой истины, у него только-только отгремела героиновая революция, когда солома на Дыбенко сменилась на «смерть». да-да, Санкт-петербург - колыбель революции. честно, Романов и себе пару пакетов из той партии оставил, запрятав там, где Москва не найдет наверняка, не разочаруется в нем опять, не посмотрит якобы равнодушно, но печаль проскользнет в глазах.       —у тебя есть какие-то вазы?–нет, в них вино бродит в гараже.       —наверное нет, я Софье последние отдал,–даже не краснеет,–и когда ты планировал перевезти меня?       —а ты когда будешь готов?–никогда.       —на следующей неделе, мне бы еще тут кое-какие дела доделать,–встретить еще с десяток поставок.       —хорошо, но только давай, чтобы бухой ты больше не звонил из обезьянника. я не собираюсь тебя забирать оттуда. выбирайся сам,–Москве не хочется так делать и говорить, но это то, что реально может помочь в борьбе с зависимостью. да, Московский готов до пяти утра сидеть вместе, быть рядом всегда, абсолютно всегда, но так хуже будет для обоих. Москва просто потеряет себя и пропадёт. ну и вообще, Петербург говорил, что уже чист несколько недель и Миша вправду горд им и верит. никому еще он так не верил. психолог говорила, что заядлые наркоманы - самые лучшие лгуны и манипуляторы. но Саша не такой. в свое время он манипулировал дворцовыми кухарками, капризничая и прося десерт. Московский все так же видит в Санкт-Петербурге взрослого ребенка, который еще не умеет врать, потому что от каждой лжи краснели уши. и нос вырастал.       —и не совестно тебе ему врать?–с дичайшим акцентом подмечает Вейно, убирая от сигареты Романова зажигалку.       —не могу сказать,–заключает косяк в пальцы, слушая удары волн о прибой. ветер бьёт прямо в лицо и короткие волосы, тормошит их до неузнаваемости, едва ли не задувая блеклый огонёк,–я так-то весь двадцатый век провел во лжи и…       —это же врала власть, а не он, нет?–скорость переобувания Гельсингфорса пугает. то он проклинает Москву за существование, будто это он лично Финляндию к империи присоединил, а потом вообще на сторону Московского становится.       —это другое,–кривится и отворачивается, направив нос прямо к заливу. через пару дней он покинет это место и хрен его знает насколько, наверное, пока Миша не будет спокоен, что Шура не где-то в кустах своей области. или страны,–позаботься о торговле за меня,–едва стукает по плечу Хельсинки, задавливая окурок носиком ботинка.       —не подведу!–и, шутки ради, вскидывает руку, отдавая честь.       —куда к непокрытой голове?–Саша ударяет друга по руке, закатив глаза, но все же в них мелькнул азарт. и Миша, и Москва ждут его. город, конечно, вряд ли, а вот кошка очень даже может. правда стыдно будет смотреть на нее, ведь на уме появляется Нева и холодные блокадные ночи. вспоминать это хочется меньше всего на свете, просто стерев это, прикрыв, так, будто ничего и не было, просто плохой сон. только новые пищевые привычки, например собирать все крошки со стола и держать в хлебнице хотя бы ту самую засушенную до сухаря корку булки, не давали это все забыть и пропустить мимо сознания. и рядом с Вейно такие флешбеки ловить неприятно двойне, остаётся только ретироваться к себе, пожав все-таки другу руку, и верно ждать Московского, сидя на спортивной сумке. с пришитыми вручную потайными кармашками.       —ты ничего не забыл?–Москва громко кидает пожитки Петербурга в багажник, намереваясь захлопнуть крышку, но в последний момент останавливается, заглядываясь на попутчика. тот где-то летает сознанием, уперевшись в куст у подъезда,–не забыл. лезь тогда на пассажирское. лада семерка не такая новая, как хотелось бы, но зато проверенная и при резком закрытии двери слышится мелодичный щелчок. Саша, плюхнувшись на сидение, искренне пытается нормально устроиться, чуть опустив спинку. рука натыкается на предполагаемый рычаг, но спустя пару секунд понятно, что там пушка. а рычаг где? отодвинув пистолет, Романов почти безэмоционально и с видом бывалого, все таки нащупывает нужное, тянет. многочисленные вопросы озвучивать не хочется.       —и сколько пилить?       —часов восемь,–Петербург склоняет голову, прикрыв глаза,–в конце концов я буду за рулем, а не ты. не драматизируй, я тоже захочу.       —я пытаюсь,–все таки выпрямился, настолько, что хрустнула спина. даже трехсот еще нет, а уже трещит по швам.       —погнали тогда,–нажимая на газ. Санкт-Петербург город серый, город белых ночей и таких же носов в парадных. и даже в это неприятное время он себя пытается не потерять, держится на плаву. что нельзя сказать о его олицетворении, который потерялся еще в начале века, или вообще при рождении. и каждая мелькающая улочка откидывает в прошлое, когда там происходило что-то весомое и значимое. например убийство императора и море его крови подле канала Грибоедова. за пару лет до этого новоиспечённые возлюбленные сбегали туда из Казанского, намереваясь спрятаться в переулке, где-то туда, где были бы только они и чувства. ни переживания, ни воспоминания, ни волнение - что-то светлое и теплое. пустынная дорога уже покрылась сумерками. где-то горят слабые фонари, напоминая, что они находятся не где-нибудь, а на общей артерии двух столиц. Московский чувствует, как глаза медленно закрываются, дорога качает и гипнотизирует, пока Шура рядом пялит в темное окно, будто реально что-то видит.       —ты голоден?–разрезает гул мотора и Москва поворачивается на попутчика.       —допустим.       —я тебе бутерброды сделал и кофе. правда растворимый и я не думаю, что он такой прям вкусный…ты чего так смотришь?–Миша реально не верил. человек, который едва ли может встать с кровати, который по два часа пялит в одну точку и бубнит себе что-то, который воет в истерике во время паранойи, не ест днями, а после питья воды блюет и ноет, сделал ему…еду? спустя пару минут Московский убедился, что это реальные бутерброды, с реальной колбасой, порезанной то толсто, то настолько тонко, что нет почти. они не из травы и таблеток, а кофе - не водка. Камалия ему говорила что-то про то, что в Союзе Саша буквально жил на кухне, готовя по рецептам царских кухарок. но в новое время этих задатков было совершенно не видно, настолько, что Миша впервые увидел сгоревший суп. Романов постепенно возвращается.       —ты сам это делал?–все еще не веря.       —нет, спиздил. конечно сам, в свое время я и не такое готовил,–ностальгически выдыхает сигаретный дым, завалившись бедром на край багажника. а где он взял сигарету это уже вопрос и разговор другой. летними ночами все же прохладно, что делает затяжки необходимым.       —а ты сам есть будешь? их тут два все таки.       —нет-нет,–сразу одергивается, чуть подпрыгнув,–я не хочу,–хотя лучше бы он и поел: кости совсем скоро за кожу выйдут и Москва будет и их вправлять обратно,–меня наоборот ломит и спать тянет…       —минутку,–«кышкает» Думскому, открывая багажник, и достает одеяло,–специально для тебя брал,–а на нем темное небо, звезды и ракета посередине. Саша помнит этот плед - он сам его дарил Московскому в шестьдесят первом, когда тот зажегся идей покорять новые планеты и миры, летать туда, куда не ступала нога человека. Миша тогда столько рассказывал о космосе, а Шуре только это и нравилось. они ходили в планетарии и обсерватории, звали на ужин Гагарина и Комарова. на похоронах второго стояли где-то в углу, переполненные виной и скорбью,–я его нашел под кроватью в какой-то коробке, весь в пыли. и думаю, чего же добру пропадать! Хрущев же старался, выбирал.       —Хрущев?!–от такой наглости даже у Романова глаза на лоб полезли. а он? рядом стоял что ли?       —там написано: «от Н.С. Хрущева строителю социализма», нет?       —он тебе коробку подарил,–губу надувает, как маленький мальчик,–а вот одеяло далеко не он.       —а кто?       —хуй в пальто,–Саша закатил глаза, подтянув полы пальто,–давай обратно в машину. я на заднее лягу, ты не против?       —нет конечно, только ты там поместишься? они не такие длинные, как ты…       —а ты дверь открой, я голову высуну,–Московский мрачным взглядом посмотрел на любовника,–ты мне серьезно поверил? калачиком свернусь и все,–забирает одеяло себе, накидывая на плечи, заглядываясь на уставшего Мишу, что потер глаза. жалкое зрелище. Романов поближе подошел, протянув руки в стороны,–можно…       —конечно,–и Шура повисает на шее Миши, утыкаясь в ключицу носом. Московский руки переложил на талию, ближе прижимая, вцепившись словно в свое единственное и самое важное и нужное спасение, спину легонько поглаживает,–я вот тебя люблю, знал?–сколько лет Романов это ему не говорил? явно больше семи. Москву прошибает, а в душе что-то переворачивается.       —я тоже. и я скучал по тебе, очень сильно,–и хочется сказать все, все, что не решался и было не в тему. сказать, насколько Саша прекрасен и любим, как Московский рад. просто рад. рад за то, что они рядом, они вместе и не убились при первой встрече спустя много лет. сложно отлипнуть друг от друга, но у них получается. главное, что души связаны крепко-крепко. все таки удается затащить Петербург на заднее сидение и плюс-минус нормально уложить. и даже, пока Миша отвлекся на какую-то мелочь, Романов буквально клюнул того в щеку, быстро отодвинувшись и наблюдая за реакцией. эмоции сменялись: непонимание, удивление и, наконец, теплота в уставших глазах. в долгу не остается, чмокнув в самый краешек губ. и эти «поцелуи» были самыми близкими у них, самыми родными и интимными, оголенными. и Саша где-то на этом моменте отрубается.       —ну, родной мой, добро пожаловать в Москву!–сквозь сон Петербург улавливает уж слишком веселый голос для столь раннего утра.