Good night, good morning and goodbye

— И все же, что бы ты не говорил, смерть разума страшнее смерти тела, Андрес, — голос Миэль льется в уши уже не привычным душистым медом, а не менее благоухающим и от того почти что зловонным миром. Она лежит рядом с ним на кровати, слегка приобняв и прислонившись виском к его виску, блуждает пустым, почти что окоченелым взглядом по комнате, периодически спотыкаясь о Цезаря и возвращаюсь обратно к тому, с чего начала. Взгляд Андреса не менее потухший, его карие глаза, некогда искрящиеся задором и лукавством, теперь тлеют, словно угли в камине, который некому будет снова разжечь, потому что хозяин дома уже почти что ушел, стоит одной ногой за порогом, но все ещё оглядывается назад и не решается закрыть за собой дверь, будто бы силясь вспомнить, не забыл ли он забрать с собой что-то важное. Вот только на тот свет ничего с собой не унесешь. И как бы Цезарь не ненавидел Андреса, ему тошно на это смотреть. Он не испытывает ни ненависти, ни ревности, видя Миэль в одной с ним постели. Чувствует только какую-то неясную сосущую тревогу где-то по сердцем от осознания того, что убить Андреса в тот момент, когда Миэль буквально приподнесла его под прицел снайперской винтовки чуть ли не перевязанного траурно-подарочной лентой было бы милосерднее. Позволить Берлину героически принять смерть за грехи человеческие в одном из коридоров Монетного двора, когда вся банда воров уже успела выбраться из здания через тоннель, было бы милосерднее. Да даже задушить его подушкой, пока Миэль не видит, было бы гораздо милосерднее, чем то что они творят с ним сейчас. Андрес хотел быстрой смерти, чтобы она настигла его в один миг, пронеслась перед глазами так же стремительно и ярко, как шальная пуля и вся его жизнь. Цезарь хотел сделать из него подопытного, чтобы протестировать экспериментальное лечение миопатии, которую Андрес оставил в наследство своей дочери вместе с отвратительным характером, дурной привычкой тянуть пальцы в рот и любовью к яблокам. Миэль хотела… А черт ее знает, чего она хотела. Иногда это невозможно было понять, даже если она говорила о своих хотелках прямым текстом. Ясно было одно — она просто не хотела отпускать его так просто. Не после всего, что между ними было и никогда не было. И было в этом что-то по-человечески бесчеловечное. Как итог, страдали все трое, но это было в какой-то мере справедливо, ибо каждому из них троих было чуждо понятие милосердия, и поэтому ни один из них его не заслужил. — Я бы посмотрел на тебя, окажись ты на моем месте, — Андрес хочет сказать это хлестко и саркастично, но получается устало. — А я и так скоро окажусь на твоём месте, папа, — фыркает Миэль, но в ее тоне нет и намека на непринужденность, только мрачное веселье добровольно идущего к эшафоту фанатика. — Жаль, что ты этого не увидишь. Цезарь не выдерживает и порывисто отходит к окну, чтобы шум улицы заглушил голос Миэль, а затем прикуривает и затягивается настолько глубоко, насколько позволяет объем его лёгких, чтобы дым лишил возможности видеть, как коротко дёргаются руки Андреса, точно сведённые судорогой, словно он пытается то ли ударить дочь за ее слова, то ли приласкать и пожалеть. Пытается, но не может, потому что руки уже полностью парализованы. — Эй, а ты чего это такой порядочный? Может ещё пепел в пепельницу стряхивать начнёшь, а не где придется? — говорит Миэль уже веселее, и Цезарь рад бы поверить ей, но она добавляет, тут же безжалостно руша всю свою напускную иллюзорную веселость: — Иди к нам, чего как не родной? Все равно пассивное курение жизнь нам не намного сократит. Разумеется, не сократит. Миопатия уже постаралась. Цезарь борется с внутренним желанием сделать назло и выкурить только что початую сигарету в пару затяжек, оставаясь на месте, но потом его накрывает волной невесть откуда взявшегося безразличия, словно кто-то перещелкнул тумблер в его голове, и послушно присаживается на стул рядом с кроватью. Вблизи картина выглядит ещё более удручающей. Хочется достать из кобуры пистолет и пристрелить этих двоих, чтобы не мучились, а потом и самого себя заодно. — Да пристрелите вы меня уже, сделайте одолжение, — ворчит Андрес, и Цезарь усмехается, стряхивая пепел прямо себе под ноги. Хоть в чем-то они с ним солидарны. — Прости, папа, но я не умею отпускать людей так же легко как ты, — Миэль улыбается саркастично и виновато, цинично и жалко. Она то ли просто издевается над ним, то ли издевается сложно, припоминая ему все его короткие интрижки, пять разводов и то, как он бросил ее мать с послеродовой травмой. — Очень жаль, значит, тяжело тебе придется в жизни. — Ну, хоть смерть легко дастся. — Да завалите рты оба, заебали. Они недовольно косятся на Цезаря, словно он лишний на этом празднике смерти, но все же ненадолго замолкают, думая каждый о своем, а потом эта минута блаженного молчания обрывается требовательным: — Слушай, дай пыхнуть пару раз, а? — Миэль бесцеремонно тянется к нему через Андреса, который только закатывает глаза на эту выходку, а Цезарь инстинктивно подаётся назад, отводя с дымящуюся сигарету подальше от загребущих рук. — Ты же не куришь. — Самое время начать. А то жизнь так коротка, столько упущенных возможностей… — Миэль, клянусь, ещё одно слово и я тебя ударю, — в голосе Андреса сквозь пелену усталости прорезается металл, и Миэль невольно вздрагивает от неожиданности и радостного предвкушения. — Да что ты… — медленно тянет она, и на ее губах змеится такая радостная и такая нехорошая улыбка. — И неужели у тебя… Рука поднимется? Андрес опасно щурится. — Гандия, никогда ни о чем не просил, но, будь добр, исполни последнюю волю умирающего. — Да херня вопрос. Цезарь, зажимает сигарету между зубами и подаётся вперёд, упираясь одной рукой в матрас, а второй отвешивая чересчур говорливой Миэль затрещину. — Эй! — возмущенно восклицает она, прижимая ладонь к ушибленному месту, и зло смотрит в глаза наемника, который, отчего-то замешкавшись, так и не вернулся в исходное положение, чем тут же пользуется Миэль, вырывая сигарету у него изо рта. Цезарь даже не возмущается. Потому что ему слишком знаком этот взгляд. У него был не лучше, когда Сагаста вырывал у него из рук бутылку после смерти Марисы. Миэль в своих пальцах может держать с величавым изяществом все что угодно, от окровавленного ножа, до вставшего члена, но только не эту чёртову почти до конца истлевшую сигарету. Она пережимает фильтр тремя пальцами, как заправский курильщик, затягивается и тут же заходится кашлем с непривычки. — И не стыдно тебе, прямо у отца на глазах, — говорит Андрес с притворным укором. — Я ещё не такое у отца на глазах вытворяла… — фыркает она, снова затягивается, снова кашляет и снова подливает масла в огонь: — …и на члене. — Миэль… — Хочешь? — она неожиданно миролюбиво протягивает ему сигарету, поднося почти в плотную к его рту, не давая возможности ни отказаться, ни возмутиться. — Какую же все-таки дрянь ты куришь, Цезарь, — выдыхает Андрес вместе с дымом, а Гандия даже не возмущается, потому что за все то время их вынужденного совместного «сотрудничества» Берлин впервые назвал его по имени. Они сидят вместе на одной кровати, раскуривают одну сигарету на троих, словно у них только что был секс, а не задушевный трёп о смерти; и есть в этом какая-то искалеченная правильность, словно разбившийся вдребезги сосуд наконец-то удалось склеить. И, главное, зачем клеили — непонятно, все равно толку от него теперь ноль, а вид и того хуже, но все равно гордость берет за душу и душит, душит, душит… Табачным дымом перекрывает воздух долгой и упорной вражде, злобе нечеловеческой на друг друга, на весь мир и на самих себя. И лишь одного-единственного имени, произнесенного именно этими губами, оказывается достаточно, чтобы принять то, что Миэль спала с родным отцом, будучи бесконечно влюбленной в Цезаря, и чтобы смириться с тем, что она любила Цезаря всё же больше него. И от этого так спокойно делается, пугающе спокойно. Словно они все здесь уже давно мертвы. — Ладно, — произносит Миэль, выходя из транса и тянется за красным спелым яблоком. — Покурили, теперь витаминам закусим. Так, может, в ноль и выйдем. Она сворачивает шею своей змееголовой трости и извлекает из полого пространства внутри небольшой клинок, который тут же входит в сочную мякоть яблока с громким хрустом, словно у кого-то ломается позвоночник. — Знаешь, пап, давно хотела тебе сказать, что… — она неожиданно осекается, как осекается нож в ее руке и вспарывает ладонь, от чего тонкая струйка крови бежит вниз вперемешку с яблочным соком. Миэль напряжённо вглядывается в расслабленное лицо Андреса. — Хотела сказать тебе, что никогда не думала, что имя Цезаря будет последним, что ты произнесешь. Миэль растерянно смотрит на Цезаря, и в этой немой тишине звучит слишком много: «И это все? Неужели все закончится вот так… Просто? Не будет никаких последних пафосных слов, как если бы он умирал, отдавая жизнь за своих товарищей, не будет ни проклятий, ни слез, ни саркастического смеха? Не будет… Ничего?» Цезарь осторожно тянется к ее окровавленной руке и накрывает ее своей ладонью. Миэль накрывает своей второй ладонью глаза отца. Цезарь не знает, что говорит, да и по правде сказать, не особо горит желанием. Но Миэль знает, что сказать, и буквально горит от какого-то странного несвойственного ни ей, ни ситуации нетерпения. — Good night, good blight, dad, — говорит она на своем родном языке, и Цезарю, не привыкшему слышать от неё английскую речь, чудится в этом посмертном прощании что-то недоброе. Потому что она не сказала «прощай». Она сказала «спокойной ночи», словно он просто уснул, и они совсем скоро снова встретятся. И они действительно встретятся пугающе скоро, понимает Цезарь, и могильный холод пробирает его до костей. Он сжимает ее кровоточащую руку сильнее и подносит к губам. В воздухе все ещё пахнет дымом, а на губах теперь застыла яблочная кровь. Наверное, так и ощущается смерть.