* * *
Вере пятнадцать. У неё отличная успеваемость, ужасно уродливый прыщ на лбу, дурной характер — и целый ворох прочих подростковых проблем. — Да, Вера, — каждый раз шипела мама, стоило Вере при ссоре заикнуться, что дурной характер вовсе не её проблема, а мамина, потому что, во-первых, это мамин просчёт в воспитании, и, во-вторых, Веру все устраивает, это мама мучается. Жёлтый ободок вокруг маминых зрачков тогда расширялся, и её глаза напоминали глаза разъяренной кошки. — Твой дурной характер — это твоя проблема. Потому что я свое отвоевала. Друзей, кота. Мужа. Тебя. Работу. И у меня в случае чего все будет отлично. А вот у тебя — посмотрим! — Но тебе ещё три года терпеть меня в своём доме, — смеялась Вера. — Выдержишь, беспроблемная наша? — В нашем доме, — поправляла мама, и глаза её при этом исправлении будто леденели. — Выдержу. А если уж совсем невмоготу будет, то… — Подпишешь отказ и сдашь в приют? — из раза в раз закипала Вера. — А папа что… Каждый раз после этих слов на Верины губы опускалась прохладная тяжёлая ладонь. Несильно, почти без удара, без хлопка. Но Вера видела, как подрагивают мышцы руки и какими тёмными становятся глаза. И все ждала, когда мама сорвётся. В старых фильмах Вера нередко видела, как один герой орал на другого: «Почему ты не смотришь мне в глаза, когда я с тобой разговариваю?! Не лги мне, в глаза смотри, я говорю!» После первого такого фильма Вера стала пристально следить за мамой: она почему-то была уверена, что мама — лицемерная сорокалетняя старуха. Мама не смотрела никому в глаза почти никогда. Среднего роста для женщины, но совсем лилипут рядом с папой, разговаривая с ним, она и не думала поднимать голову, а смотрела в пол, чуть вправо. Расспрашивая Веру о школе, мама без особого интереса разглядывала обои за Вериной спиной. Даже мама не могла лгать все время, и Вера смирилась. Тогда она решила воспользоваться другой премудростью: «Глаза — зеркало души». Но мама могла лгать, могла говорить правду — Вера никак не смогла бы понять. Стоило ей взглянуть маме в глаза, как она тут же тонула в глубоких черных зрачках. Смеющихся, издевающихся зрачках. Какого цвета были у мамы глаза? А у папы? А у одноклассника Сашки? Вера видела только зрачки. Но научилась. Смотреть не в глаза, а чуть мимо, на радужку. Именно на ней, как на глади реки, пробегала рябь печали и смеха, гнева и страха. А зрачок — лишь коварный омут. «Ну же, солги мне», — просила тогда Вера про себя. А мама сладко улыбалась и поднимала серые глаза. Даже не серые — небесные. Не синие, а именно такие, каким бывает небо: будто собранные из серых и голубых стеклышек. Потому то тучи на них набегали, то вспыхивало теплое солнце. Желтое — как ободок вокруг зрачка. А если мама была в ярости — такой, что в глазах разгорался настоящий пожар, — радужка вдруг закрывалась странной льдистой пленкой. «Не обманешь», — усмехалась Вера, уверенно смотря именно в серо-голубую мозаику. Потому и заметила как-то раз, что мама поняла: теперь Вера знала, куда смотреть. — Папа тоже научился, — улыбнулась она тогда. И вернулась к стирке. Вера недоверчиво покачала головой. Может, папа и научился читать мамины мысли по глазам — но вряд ли сообразил, что это еще и прекрасный способ изображать внимание и участие. Когда смотришь человеку в зрачки, волей-неволей слушаешь, что он там говорит. А вот увлекшись переливами радужки, все и прослушаешь, а человек-то свято уверен, что ты ему прямо в глаза глядишь!* * *
— Что делаешь? — Ленка заглянула через плечо. — Да вот… в шахматы играю с телефоном. — Ладья на е4. — Ты играешь в шахматы? — Нет, — Ленка неловко пожала плечами. — Я просто знаю, как ходят фигуры. — А я будто не знаю, — буркнул Андрей. — Если я поставлю ладью на е4, он зажмет меня в вилку. — В вилку? — нахмурилась Ленка. — Не знаешь — так и не лезь, — проворчал Андрей. Игра не клеилась. — И не буду, — вдруг прошипела Ленка. Андрей поднял глаза. Ленка не выглядела ни обиженной, ни разозленной, ни даже расстроенной — просто взгляд будто заледенел. Взмахнув короткими волосами и сдунув их с лица — Андрей чихнул, — Ленка медленно разогнулась, негромко фыркнула и, покрепче обхватив тетрадь, ушла. — Вот и плакала моя очередная дружба, — мрачно пробормотал Андрей. — Конь на d5… — Сыграй со мной, — спустя месяц грозно нависла над Андреем Ленка. — Зачем? — Потому что я попросила. Конечно, она проиграла. А через шесть лет в пылу ссоры крикнула: — Да не любила я никогда шах… — и запнулась. Андрей тогда горько промолчал. А Ленка обессиленно сползла на диван. — Опять ты молчишь… — А есть смысл кричать?* * *
— А что, самой никак? — резко поинтересовалась мама, отрывая взгляд от монитора. Вера поежилась: в серых глазах горело нетерпеливое раздражение. — Ну… Нет, ничего, мам, ты права, я сама… — Нет уж, теперь ты не сама — ты меня отвлекла, так будь любезна, сообщи, ради чего, — мама убрала руку с мышки и повернулась к Вере уже всем телом. — Я жду. — У меня кофта порвалась, я попыталась зашить, но вышло как-то не очень… — Дай сюда, — мама требовательно протянула руку. — Господи, какая жуть! У тебя откуда вообще руки растут? Иголку и нитку мне. Живо. Да не голубую! Вон ту, синюю. Стежки мама делала неторопливо, иногда замирая, будто бы вспоминая, как штопать. Воткнуть, протянуть, воткнуть, вытянуть… — У бабушки вышло бы лучше, — наконец выдала она, передавая обратно аккуратно зашитую кофту. — Спасибо, мам, — но мама уже снова барабанила по клавишам. Один раз взглянув на мамино рабочее место в общей гостиной, можно было заподозрить, что место это принадлежит человеку странному и негармоничному. На темную спинку высокого кресла вперемешку были брошены флисовая кофта и хлопковые футболки, старые джинсы и шерстяной свитер. По всему столу неведомым монстром расползалась кипа бумаг и учебников, где-то в недрах этого бумажного океана затерялся англо-французский словарь. Ровно посередине под углом стоял большой ноутбук. По самому краю стола худосочной змейкой протягивался островок свободного места. Однако и в таком бардаке можно было уловить систему: если на столе появлялась чайная кружка, для нее всегда заботливо расчищалось место ровно в пятнадцати сантиметрах от правого края стола, а неровно и будто случайно собранные у самого бортика карандаши были разложены по цветам. От остальной гостиной мамин стол был отгорожен большой искусственной елью, стоявшей круглый год. — Не хочу, чтобы люди могли заглянуть через плечо, — поясняла мама, придвигая елку еще ближе к столу. Вера же радовалась, что никто из редких гостей не ужаснется еще с порога. Единственной аккуратной стопкой бумаг в этом творческом беспорядке были рисунки. Иногда поздно вечером, только приходя с работы, мама, даже не ужиная, садилась за стол, брала чистый лист и первое, что попадется под руку: карандаши, мелки, краски, ручки, иногда даже кусочек угля. И начинала рисовать. Рисовала мама долго и старательно, часто даже не прерываясь на сон — только на работу. Лицо ее тогда будто каменело, а в глазах тлела смертельная серьезность — такую можно увидеть во взгляде шахматиста перед последней партией. Или во взгляде коллекционера, напряженно думающего, в каком порядке развесить картины. Вере нравилось смотреть, как мама рисует. Мама тогда была похожа на великого стратега, низко-низко склонившегося над картой. Карандаш то уверенно порхал над бумагой, то с нажимом проводил жирные линии, то робко подрагивал, зависая над самым листом. Ее рисунки были странными. Четкие линии, яркие цвета. Синий лихо сливался с красным и желтым. Из глубины океана вырастал могучий дуб, верхняя ветвь его незаметно превращалась в белого лебедя, а сам лебедь вновь стремился к океану… Во всей стопке рисунков был лишь один простой и понятный: человеческий глаз, начерченный ровно так, как в учебнике биологии. Три слоя, радужка, зрачок, склера, стекловидное тело… Все было подписано, а роговица — простая прозрачная оболочка — подчеркнута двумя красными чертами. Впрочем, пусть простой и понятный, этот рисунок был Вере гораздо более неприятен, чем дуб-лебедь. Порой, заглядывая маме в глаза, Вера думала: а не оплетает ли дуб корнями ее сознание, не рвется ли лебедем смелая идея? Красочно, болезненно четко — мама будто пыталась упорядочить хаос разноцветных пятен и безжалостно вытягивала на бумагу весь клубок мыслей и образов. — Мам, научишь меня рисовать? — как-то спросила Вера в один из тех дней, когда в маминых глазах снова бесились веселые искорки. — Конечно, — легко согласилась мама и запустила мягкую руку в Верины волосы. — Тащи бумагу и карандаш. Темный грифель аккуратно и скупо скользил по бумаге, оставляя четкие линии — ребра кубика. — Ты обычно не так рисуешь, — надулась Вера. Мама дернула уголком губ. — Так, как я обычно рисую, тебе не надо. — Почему? — Рано еще. Да и не особо интересно, — и грифель вновь сдержанно заскользил по листу.* * *
Это было их пятое свидание — хотя никто их встречи свиданиями и не называл. Они встречались у университетской двери, Андрей протягивал Ленке руку, она улыбалась и принимала ее — и они за ручку шли гулять по городу. Сегодня солнце палило нещадно — и не скажешь, что всего двадцать семь градусов по Цельсию, Андрей утром проверял. Пот скользил по шее под футболку и докатывался до самых ладоней. А в отвратительно потной ладони осторожно, будто бы неохотно лежали теплые Ленкины пальцы… — Лен, — позвал Андрей, — ты не устала? — Спрашиваешь! — Лена тряхнула волосами. — Друг мой, я уже шесть лет хожу в экспедиции. По каменистым тропам. С рюкзаком. — Ну, мы просто уже восемь с половиной часов ходим, я и подумал… — Ленка вырвала руку и раздраженно ей махнула. Потом хихикнула и снова обхватила ладонь Андрея. Указательный палец ласково погладил запястье. — Твои мысли оскорбительны, — фыркнула Ленка и блеснула глазами. Потом прищурилась и протянула: — Хотя, возможно, мне немного натер задник. Присядем вон на ту скамеечку? Мне надо пластырь достать. Скамейка была жесткой и прохладной — прямо за ней рос раскидистый клен и закрывал ее от солнца. Андрей подождал, пока Ленка сядет, и как можно медленнее опустился рядом. Сердце билось о ребра так, что не нужно было даже прикладывать руку, чтобы слышать удары. Ленка задумчиво ковырялась в сумке — искала пластырь. Затем обхватила кроссовок и стянула вместе с желтым носком. Наклеила пластырь, снова обулась и откинулась на спинку скамейки, мечтательно прикрыла глаза. Кленовые листья расслабленно переговаривались. Сердце постепенно умиротворилось и утихомирилось и теперь исправно трудилось в привычном режиме. Ленка, так и не открывая глаз, пошарила по скамейке и наконец снова взяла Андрея за руку. Задумчиво обвела центр ладони, скользнула к запястью. Несильно сжала и моргнула. Летним серым взглядом окинула улицу. — Нога в порядке. Пойдем дальше?* * *
Мама зашла в комнату после обеда. Присела на самый краешек кровати, заправленной синим одеялом, и некрепко сжала Верины пальцы. Моргнула. И уселась удобнее, придвигаясь к стене так, что спина задела голубые обои в белый цветочек. В некрепкую хватку потихоньку скользнули уже не Верины пальцы, а запястье и деревянный браслет чуть выше. Предплечье. Локоть. Мама наклонилась ближе, и в серых острых глазах вспыхнули совсем уж кошачьи желтые искры. Мама вообще была похожа на кота: вовсе не тоненькая, обманчиво неуклюжая, она то сердито сверкала глазами из угла комнаты, то ласково льнула к рукам, мягкая; словно бы растекалась, обволакивая собой. Тогда в маминых руках, в мамином запахе легко было потеряться. — Ну, как школа? — мама задавала этот вопрос каждый день, и Вера не понимала, как ей еще не надоело. — Тебе разве интересно? — не выдержала все-таки Вера, удивленно приподнимая тонкие брови. — Интересно, конечно. Было бы не интересно — я бы не спрашивала, — фыркнула мама и залезла на кровать уже с ногами. Шлепанцы сиротливо раскинулись на полу. — Так что рассказывай. Вера рассказывала. Про одноклассников, пускавших самолетики прямо в математика, про отвратительный липкий рис в школьной столовой, про осыпавшуюся на Веру тем днем дождем черемуху. Мама задумчиво выводила круги на Верином предплечье и изредка поднимала слегка отстраненный взгляд. Негромко мычала себе под нос, кивая или, напротив, совсем замирая. — Мам, ты не слушаешь, — расстроенно сказала Вера, заглядывая в расфокусированные глаза. Мама моргнула, взгляд заострился. — Он сказал, что иногда на ноль все-таки делят, и что было дальше?.. — мама быстро повторила последнюю Верину фразу и пытливо посмотрела ей в лицо. Палец, выводивший круги на Вериной руке, нетерпеливо вздрогнул. — Я и сказала: «Чем докажешь? Это кто тут на ноль делил?» — неловко продолжила Вера и поежилась, замечая в мамином взгляде неодобрение. Правда, то тут же исчезло, как тень или рябь, а вместе с ним — совсем уж мимолетное стыдливое облегчение. Наутро Веру ждал контейнер с кокетливой фиолетовой крышкой. В контейнере — наспех собранный бутерброд. Запихивая контейнер с бутербродом в рюкзак, Вера старательно гнала от себя мысли, как мама смотрела на липнущий к пальцам сыр. Мама терпеть не могла готовить, поэтому готовкой занимался папа. Папа готовить любил и мог проводить у кухни по несколько часов. Когда папа однажды почему-то не пришел домой к ужину, тарелку с жареной курицей перед Верой поставила мама, да с таким грохотом, что Вера вздрогнула. Руки от специй и соли мама отмывала с такой яростью, что стаканы с зубными щетками жалобно звенели. Но курица вышла не хуже, чем у папы. Где мама училась готовить, если так ненавидела это дело, — Вера не знала. Мама не любила стирать и все белье сгружала в машинку. Кроме красивых свитеров — их в машинку было нельзя. Их она стирала руками, и Вера еле сдерживала вопрос, почему бы маме просто не перестать их покупать: такое страшное лицо она корчила каждый раз, вынимая свитер из бельевой корзины.* * *
«04.10.2017 Андрей хочет семью. Детей. Я тоже хочу. Не знаю, правда, как скоро мне все это надоест. Андрей не торопит. Наверное, надо записаться к психотерапевту на дополнительные сеансы: такая, как сейчас, я точно взвою через месяц». «12.03.2018 Психотерапевт говорит мне продолжать записывать здесь все, что придет мне в голову. Желательно, конечно, чтобы оно было связано с моими переживаниями. Но я не переживаю. Я устала. Я устала от постоянных криков. Я устала от грязных пеленок. Меня трясет от запаха молока. У меня болит грудь. И вообще это мерзко — когда несколько раз на дню тебя обсасывают. От этого крикливого комка только грязь и шум. Я терплю его уже месяц. И мое терпение на исходе». «15.04.2018 У нее ложный круп. Хрипит и сипит. Проходила с ней, прижимая к груди, полночи. Ходила бы дальше — но у меня уже трясутся руки. Сейчас с ней Андрей. Бормочет что-то, глаза красные — пришел домой поздно вечером, а тут такое. Велел мне лечь спать — но я не засну. Как тут заснешь…» «12.03.2018 Нам уже год. Мы толстенькие и румяные. Мы бесим маму, да, Вера? Но мама не против». «01.07.2018 У Веры бронхит. Опять. Я надеялась, что мои бессонные ночи закончились год назад. Будильник стоит на 10:05. Андрей разберется». «02.07.2018 Выкашляли вот такую мокротину. Теперь дышим спокойно. Ложусь спать. Андрей вполне может сменить меня после двух бессонных ночей».* * *
— Извините, Елена Алексеевна на месте? — Вера переступила с ноги на ногу. — В почтовом ящике лежало письмо. Написано, что срочно, вот я и… — Елена Алексеевна? Ой, конечно, конечно! Сейчас я вас проведу, — невысокая пухлая женщина посеменила к лестничной площадке. — А вы ее дочка, получается? Глаза в папу, видать? — Да, в папу, — натянуто улыбнулась Вера, в два длинных шага догоняя женщину. — Елена Алексеевна о вас за чаем иногда рассказывает, — поделилась женщина, с трудом поднимаясь по лестнице. Голос ее звучал с перерывами, иногда его заглушало хриплое дыхание. — Приятно слышать. Ой, поберегите дыхание, лестница такая длинная! — вскрикнула Вера, как только женщина снова повернулась к ней. — Значит, до среды? — с третьего этажа донесся певучий мамин голос. Мягкий, почти сладкий. Вера еле сдержала рвотный позыв: она уже знала, какой взгляд ее встретит. Лукавый, кошачий. Смеющийся. Под тонюсенькой ледяной пленкой. — Ой, простите, пожалуйста! — по лестнице чуть не бегом пронеслась молоденькая студентка, толкнув Веру плечом и еще и мазнув по лицу толстой русой косой. Остановившись через пару ступенек и ослепительно улыбнувшись, она доверительно шепнула: — Вы к Елене Алексеевне? Возьмите у нее малиновое печенье. Оно вкуснее. Вера кивнула, поморщилась и бросилась догонять уже прошедшую второй этаж проводницу. Мама ненавидела малиновое печенье — его любили только ее студенты.* * *
— Когда ты собиралась мне об этом сказать? — О чем сказать? — Ленка удивленно обернулась, но Андрей уже знал, куда смотреть. В серых глазах удивления не было — лишь застывшее напряжение. — О том, что ты не любишь прикосновений. И что «банальный» ужин в ресторане тебе был бы приятнее многочасовых прогулок по спальным районам? Ленка замерла. Напряжение в глазах все нарастало — вот-вот вспыхнет молнией. А потом совсем рассеялось. — Ты мне как физик скажи: какой путь выбирает ток? Вода? — Путь наименьшего сопротивления. — Природа тоже. При естественном отборе выживает тот, кому легче. — Какое отношение это имеет к делу, Лена? — Такое, что мне для полного счастья нужна небольшая комната, чтобы было тепло, мягкая кровать, холодильник с едой и уборная, не извиняюсь за свой французский. Все остальное — лишние источники стресса. — А книги? — Андрей начинал заводиться. — Книги ты тоже читать не любишь? А из библиотеки клещами не вытащишь. — Книги я люблю. Но начать читать, настроиться на Викторианскую эпоху или приключения в космосе — усилие. Нужно сфокусироваться… — Тебе сложно сфокусироваться? — Легко. Но зачем? — А что бы ты делала в своей комнате с кроватью и холодильником? Пялилась бы в потолок? — Да, — Лена оттолкнулась от подоконника и медленным, кошачьим движением словно бы перетекла на шаг вперед. — Знаешь, что мне говорил отец, когда мне было три года? — Андрей склонил голову. — Что у него нет времени, а я должна научиться занимать себя сама. — И ты научилась? Лена фыркнула. — Конечно. А знаешь, что мне говорил отец, когда мне было двенадцать? Что я почему-то ни с сестрой в куклы не играю, ни с ним в шахматы, когда он готов провести со мной время. — Что ты ему отвечала? — Что я научилась занимать себя сама. Игрушки мне надоели быстро. Детские книжки тоже скоро закончились. В итоге я просто на целый день заваливалась на кровать и рассматривала потолок. — Интересный был, видать, потолок, — усмехнулся Андрей. — Да нет, обычный. Белый. Интересно было здесь, — Лена постучала пальцем по виску. — Серый волк, гоняющий гусей-лебедей. Колобок, спрятавшийся от лисы среди плодов волшебной яблони. Маугли, крадущий у Белой кобры золотое яйцо. Ты не представляешь, какая каша у меня там творилась. Да и сейчас творится. И знаешь, что страшно? — Да все, — хмыкнул Андрей. — Нет, не все, а то, что мне там интереснее, чем здесь. Поэтому по пути легкого сопротивления могут идти ток и вода, а я — пас. В комнате своей мечты я просто свихнусь.* * *
— Ты только посмотри, какие бусы! — растягивая гласные, начала мама. Серые глаза, под ярким солнцем ставшие почти синими, проницательно сощурились. — Ну да, красивые, — как можно равнодушнее ответила Вера. Бусы ей понравились: собранные из мелких речных камушков, они почему-то показались ей сокровищами грустной наяды. У наяды наверняка были длинные, как водоросли, зеленые волосы и большие-пребольшие синие глаза. Тонкие белые, почти прозрачные пальцы пачкались в мокром песке, пока наяда искала свои бусы и никак не могла найти… — Не хочешь? — вырвала Веру из омута мама. Вера осторожно на нее посмотрела: бусы хотелось очень, но мама терпеть не могла попрошаек. — Тебе бы очень пошли! — Хочу, — кивнула Вера, и дальше по мощенным горячим от солнечного тепла камнем улочкам она шла уже в новых бусах и с грустью думала, что если вдруг в какой-нибудь речке встретит печальную наяду с большими синими глазами, обязательно отдаст ей камушки… — Ле-е-ена, — позвал папа, и Вера моргнула. — Ась? — мама удивленно подняла голову: при своих метр семидесяти смотреть папе в лицо, не вытягивая шею, у нее никак не получалось. — Чего помрачнела? Вера вгляделась в мамины глаза. И правда: только что почти синие, они снова посерели и будто бы заволоклись грозовой тучей. Взмах недлинными ресницами — и сквозь тучу уже пробилось весенне солнышко — но все еще какое-то морозное, — а мама широко улыбнулась. — Не говори глупостей, ты только послушай, как птицы щебечут? Это кто, зяблик? Да, точно зяблик! Какой шикарный росчерк в конце поставил, ты посмотри-ка! — Лен, зяблик зябликом, а я тебе тут показать кое-что хотел, — папа поманил ее пальцем к прилавку. — Посмотри, какой нож! Соотношение веса лезвия и рукояти хорошее, как считаешь? Я в этом совсем не разбираюсь, мне просто нравится вид. — Хорошее, — выпалила мама и прикусила губу. Положила нож на ладонь. — Хорошее, — повторила она. — Как думаешь, в твою коллекцию ножей подойдет? — Ну… их уже три штуки, все равно положить будет некуда, — мама снова подняла на папу глаза, и в них Вера опять заметила что-то мерзлое… и хрупкое. — Положишь в мой ящик, — добродушно усмехнулся папа. — А я хоть полюбоваться смогу. Покупай-покупай! — Ну ладно, — буркнула мама, но во вновь посиневших глазах вспыхнули бесенята. — Я когда-нибудь убью твою бабушку, — мрачно шепнул Вере на ухо папа, пока мама, почему-то краснея и извиняясь, оплачивала покупку. Вера пожала плечами. Папа никого не мог убить. Бабушка, мамина мама, была статной и строгой. В седых волосах все еще мелькала ночная темнота. А глаза были болотно-зеленые, ясные. Холодные. При взгляде на Веру они теплели и становились похожи на весеннюю траву, а на маму смотрели с тихой, доброй грустью. Мама на бабушку тоже смотрела нежно и чуть робко. Но почему-то, стоило им встретиться глазами, квартира будто наполнялась безмолвными криками. Кастрюли на кухне звенели как оружейная сталь, чайник дымил как погребальный костер. Будто шло вечное сражение — и мама выигрывала, улыбалась лукаво и уверенно. Но Вера чувствовала: много лет назад было по-другому. Да и сейчас, если бы кастрюли гремели не на их уютной кухоньке, — тоже все было бы не так.* * *
— Мне иногда кажется, что ты себя насилуешь, — проворчал Андрей, насаживая червя на крючок. — От одного вида червя тебя выворачивает, и не вздумай отнекиваться, у тебя на лице все написано. От ранних подъемов у тебя болит голова. И ты вчера вечером все уши мне прожужжала, что никуда и ни за что не пойдешь и что «дома лучше». — Я никого не насилую, — легко отозвалась Лена. — Я просто мазохистка. — Чего? — Андрей рассеянно взглянул на нее, но лишь мельком — не хотелось снова запутать леску. — Расслабляюсь и получаю удовольствие, — ответила Лена. — Тут красиво. И воздух чистый. Ой, ты только посмотри, как водоросли ползут по воде! Разводы — как на линолеуме! — Как на линолеуме. А рыбу тебе жаль не будет? А то я сопли в своей лодке не потерплю. — Не забывай, у кого второе весло, — шепнула Лена, и было в ее шепоте что-то такое, что у Андрея волосы дыбом встали. Он все-таки обернулся. Глаза Лены горели расчетливым азартом. — Жалко мне было бы зайца: не люблю охоту — в ней неравные шансы. А рыба может оставить нас с носом. Это игра «кто хитрее» — весело, да?* * *
С дедушкой — а для нее папой — мама почти не общалась. Лишь иногда противно тренькала входящая СМС, мама доставала телефон из кармана, смотрела на дисплей и начинала что-то быстро печатать. — Дедушка в Швейцарии, — бросала она Вере, вновь отвлекаясь на телефон. Или: — Дедушка опять подхватил простуду. Снова надо ему про шарф напомнить. Ответ дедушке мама печатала лихо, пальцы так и порхали над виртуальной клавиатурой. На губах застывала улыбка, но глаза становились совсем серыми, а спина чуть сутулилась. Так мама смотрела на червя, насаживая его на крючок. Папа любил рыбалку, а маме нравилось наблюдать с борта лодки закат. «Червяк — что ж, червяк — необходимое зло», — посмеивалась мама. Вере было уже двадцать два, когда, вновь мельком взглянув на маму, остервенело печатающую что-то о «все хорошо, спасибо», она скрестила пальцы и попросила свою удачу сделать так, чтобы дедушка умер в одиночестве. А лучше — просто быстро. Тетя Марго, мамина сестра, с дедушкой не разговаривала со своих пятнадцати. Любые разговоры о нем пресекала жестко и холодно. Почему — Вера не знала. В маминых глазах никогда не пылала ненависть. Сквозь тонкую ледяную пленку никогда не прорывался настоящий гнев. Она бы точно приехала. Точно бы сидела рядом и меняла грязные простыни. А скулы бы каменели — и во взгляде давилось бы и захлебывалось отвращение.* * *
— Лен, я для тебя тоже просто путь наибольшего сопротивления? — Андрей устало вдохнул промозглый воздух. — Время покажет, — Лена пожала плечами. — Так ты не знаешь? А кто тогда знает? — Я слышу таймер. Он отсчитывает время до момента, когда мне все наскучит настолько, что я уйду на путь наименьшего сопротивления и постараюсь найти что-то новое. — Сколько времени у меня есть? — Не знаю… Думаю, месяца два. Учти: под конец меня начнет от тебя тошнить. Хотя ты уже вряд ли это увидишь — обычно никто до последнего не терпел. Лена безмятежно смотрела в серое, как ее глаза, небо. Холодное и равнодушное. Они подошли бы друг другу.* * *
На дворе стоял дождливый ноябрьский понедельник. — Мне тебя долго ждать? — прошипела мама — тихо, чтобы не разбудить спящего в соседней комнате папу. Но лучше бы кричала — уши бы от крика не так закладывало. — Это мне в поход с друзьями идти приспичило? Поезд ждать не будет! — Мам, ну дай поваляться! — Я уже дала, — процедила мама. — Пятнадцать минут назад. Вера неохотно спустила ноги с кровати. Босая пятка со шлепком ударила пол. Вера поморщилась. А потом посмотрела маме в глаза и сглотнула. Красноватые от недосыпа, с широкими зрачками и чуть блестящие по краям, сейчас они были не кошачьи, а волчьи. Голодные и злые. Мама моргнула. Лопнувшие капилляры и широкие зрачки остались на месте, но сами глаза будто потеплели. «Меня не проведешь, мам, — со злостью подумала Вера. — Я-то все видела». — Зачем ты вообще сегодня встала? Ты ж ненавидишь подниматься раньше десяти. — Терпеть не могу, — радостно хмыкнула мама уже из кухни, вытаскивая из холодильника творог. — Но ты бы сама так и провалялась до двенадцати. — Сама бы себя и наказала, какие твои проблемы? — съязвила Вера, припоминая разговор накануне вечером. И две недели назад утром. И… — Никакие. Накажешь себя в другой раз.* * *
— Меня отчислили, — с порога сообщил Андрей, заранее заводясь: когда он сам был в ярости, было легче противостоять Ленкиному яду. За руку он ее не брал уже неделю — от его прикосновений она дергалась. На рыбалку они не ходили две, даже если накануне договаривались, — наутро Ленка хмуро обхватывала подушку, и по стальному оттенку глаз Андрей понимал, что проще выпустившего в подушку когти кота от нее оторвать, чем Ленкины мягкие руки. — Ну что, теперь уйдешь на все четыре стороны? Теперь у Ленки, симпатичной умницы с идеально закрытой сессией, причина бросить прилипчивого студента была более уважительная, чем разбушевавшиеся нервы и потеря интереса. — Только попробуй потом не перепоступить, — бросила Ленка с дивана. Неохотно поднялась и прошлепала босыми ногами к холодильнику. — Пиво достать? — А если не хочу перепоступать? Оставь пиво, сначала ответь. — А мне-то что? — Пиво Ленка все равно достала и теперь разливала по двум колотым кружкам. — Что, таймер прозвенел? — Андрей хотел съязвить, но получилось как-то слишком тихо. И жалко. Ленка посмотрела на него с таким презрением, что ответ не был нужен. — Держи, — протянула она ему кружку. Пальцы Ленки случайно мазнули Андрею по запястью. Ленка напряглась — хотя, скорее, напряглись они оба. Но не вздрогнула, только глаза потемнели. Следующую неделю они тоже не ходили на рыбалку и избегали прикосновений. И следующую. Заикаться о таймере Андрей боялся — он почему-то стоял на паузе.* * *
Мама отчаянно краснела. Папа кашлял, но мама прекрасно слышала странные хрипы и сипы, рвущиеся из плотно прижатой ко рту ладони, и краснела еще сильнее. Не как помидор — такими красными люди не бывают, — но как свежий редис. — Пап, мам, все в порядке? — Вера прикинула, как далеко от гостиной до кухни, где в синей аптечке в небольшом шкафу наверняка лежало что-нибудь от аллергии. — Да, в полном, — папа громко сглотнул и отвел руку от лица. Глаза смеялись. — Маме друзья прислали… подарок на день рождения. — Ма-а-ам, — Вера вопросительно уставилась на маму. — Что такое? Или, — Вера скривилась, — там что-то такое, что мне нельзя видеть? — Да, нельзя, — твердо кивнула мама. Втянула щеки, нахмурилась, и по красному лицу поползла привычная бледность. Искрящаяся в глазах паника упрямо попыталась натянуть на себя ледяное одеяло, и Вера зло прищурилась: нет уж, так просто мама не отвертится. — Что там на кресле за тобой лежит? Тот самый подарок? Дай посмотреть! — Вера решительно направилась к маме, и та пискнула. Паника вновь зажглась по всей серой радужке. — Нет! То есть, — мама глубоко вздохнула, — да, конечно, посмотри. Вера подошла к креслу и взяла в руки бережно сложенный свитер. Развернула. На нем ярко-желтыми нитями была вышита одна надпись: «NIRVANA». — Рок-группа девяностых годов, — растерянно пробормотала Вера. — И это все? — Папа не особо ее жаловал… — пробормотала мама, опуская взгляд в пол. — Пап?.. — Вера удивленно повернулась к папе. Папа выгнул бровь. — Нет-нет, не этот папа — мой папа. Дедушка, — пояснила мама. — Да и вообще глупости это все… На маму было жалко смотреть. Все еще красная, не поднимающая глаз — и все из-за свитера. Вера проглотила смешок. — А мне «Nirvana» нравится, — брякнула Вера. — И папе тоже. Мы с ним недавно слушали. — Да, слушали! — поддакнул папа, бросая на Веру косой взгляд. — Правда? Я не слышала, — нахмурилась мама. — Какие песни? — Э… — Вера замялась. — «Smells like Teen Spirit», — выпалил папа. — В нашей с тобой молодости была весьма популярна. — Да, — мама улыбнулась. — Очень. Эй, Вера, яйца на обед будешь? — Конечно, — кивнула Вера. Мама протопала к холодильнику, а папа подошел к Вере, наклонился и прошептал на ухо: — Сегодня ночью в моем кабинете. Заслушаем до дыр. Вера очень надеялась, что маме не соврала и «Nirvana» ей понравится.* * *
— Лен, я так больше не могу, — начал Андрей, замерев на пороге кухни. Лена стояла у плиты, с остервенением отскребая от ржавой сковородки застывший жир. — Я тоже, — отозвалась она, даже не поднимая взгляд. — Расстаемся? — Расстаемся, — и потом почти без паузы: — Я записалась к психотерапевту. — Путь наибольшего сопротивления? — Путь наибольшего сопротивления. — Я подожду, — выпалил Андрей. Ленка покачала головой: — Не подождешь — ждать нечего. Я никогда не забуду легкую дорогу. Всегда буду в лес смотреть. — Я подожду.* * *
— Родители разводиться хотят, — вздохнул Саша, швыряя рюкзак на стул и сам плюхаясь рядом. — Вчера снова кричали друг на друга. Отец вторую неделю спит на диване. — Ну и пусть себе спит. Что, плохо разве? — рассеянно спросила Вера одноклассника, раскладывая по парте разноцветные тетрадки. — Плохо?! Спрашиваешь! Дык если родители порознь спят — дело швах, любовь прошла, завяли помидоры! Вера поежилась. И чего так зябко стало в классе? Окна закрыты все… Папа уходил спать на диван раз в неделю. Летом — дважды в неделю. Вытягивал длинные ноги, неловко пригибал голову к плечу и потом утром, морщась, растирал шею. Мама, проведя всю ночь счастливо распластавшейся на кровати морской звездой, тщательно разминала папе сведенные мышцы и виновато и опасливо улыбалась. — А когда еще понятно… ну… что дело швах? — севшим голосом спросила Вера и сглотнула. — Ну, папа сначала гулять начал, — прикусив карандаш, ответил Саша. — Ну, понимаешь: приходит черт знает когда, от рубашки чужими духами пахнет… Вера понимала. И придя домой, не ушла, как обычно, в комнату делать уроки, а осталась ждать маму. Входная дверь распахнулась. Мама шустро разулась и поставила изящные черные туфли на полку. Выпрямилась, взглянула в зеркало, поправила волосы. — Эй, милый! — крикнула она в коридор. — Сегодня не наливай! Стакана виски мне вполне достаточно. — Предложил тебе выпить? — папа чуть нахмурился, проходя из темного коридора в светлую прихожую. — Я и не удивилась особо, — беззаботно ответила мама, стряхивая пылинки с кофты. — Вспомни его сообщения. — Я помню, — усмехнулся папа. — Теперь два месяца никаких встреч? — Надеюсь, — мама брезгливо скривила губы. — Вера, все в порядке? Веру трясло от злости. В абсолютно трезвых — и холодно-бесстыжих — маминых глазах плясали черти. — Пап, нам надо поговорить, — твердо сказала Вера тем вечером, облокачиваясь о дверной косяк. Сказала — и похолодела. Как такое папе сказать?.. — Это срочно?.. — устало начал папа, но, наверное, заметил Верин взгляд и спросил уже осторожнее: — О чем ты хочешь поговорить? — О маме. — О маме… Устает она очень, да, — грустно улыбнулся папа. — Опять вспылила? — Нет, папа… Она… Она тебя не любит, — выдохнула Вера. Папа замер. Вера по привычке посмотрела ему в глаза. Зрачок чуть расширился. — Я знаю. — Пап, — начала Вера и запнулась, — если ты вдруг решишь уйти — ты все еще будешь моим папой. С детьми не разводятся, и все такое… — Вера, — перебил ее папа. Голос у него был жесткий, почти холодный, — я никуда не уйду. — Но… — Мама не меня не любит, Вера. Мама не любит людей. Папины глаза чуть блеснули. Не слезами — папа никогда не плакал. Это предательски сверкнула роговица. Виновато. «Зачем ты мне врешь?» — устало подумала Вера. Если мамины глаза всегда были искрящимся льдом, то папины — грустными, как у сидящего на буфете маленького Будды. — И ты счастлив с той, кто тебя не любит? — спросила Вера, уже сдаваясь. — Счастлив, — кивнул папа. — Я ее люблю.* * *
— Выходи за меня, — сказал Андрей, смотря на ползущие вдоль горизонта желтоватые облака. Ленка тут же влепила ему пощечину. Замерла, чуть не с ужасом вглядываясь в расплывающееся по щеке красное пятно, и затараторила: — Ты что, полоумный?! Ты со мной уже семь лет всюду таскаешься. Как тебя надо укусить, чтобы ты наконец понял: я одиночка? Я играю и бросаю. — Меня же до сих пор не бросила. — Ты будешь со мной несчастен. — Буду. — Я тебя не люблю. Андрей промолчал. Ленка улыбнулась и снова отвернулась к горизонту. Ветер весело свистел в пяток травяных дудок сразу. — Лен, помнишь того кота, которого мы видели в прошлый четверг? Тебя сначала всю перекосило: хромой, одноглазый и наверняка блохастый. — Да, помню. А тебе было совершенно все равно, сколько у него глаз и насколько ужасно от него пахнет. Засуетился, вынес ему поесть какую-то гадость… — Не гадость, а кошачий корм! Я уже давно хочу завести кота, вот и обзавелся уже… У тебя тогда взгляд изменился, Ленка. Смягчился, потеплел даже. — Я вообще добрая… где-то глубоко в душе. — Добрая. А еще ты так же, как на того кота, смотрела на всех своих поклонников. И на меня так смотришь иногда. Ленка снова повернулась к Андрею лицом. В серых глазах плясала дерзкая, почти бесстыжая насмешка. — Да, и? — Ты никого не любишь, Лен? — Никого не люблю, — кивнула Лена. — И никогда не полюблю. Поэтому тебе со мной и не по пути. — Нет, Лен. Ты никогда ни в кого не влюбишься. Страсть — не твое. А любить… Мне легче думать, что ты любишь. Каждого из бывших ухажеров. Меня. Кота. Улитку. — А тебя устроит, что твоя жена будет любить тебя так же сильно, как улитку, м? — насмешка сменилась улыбкой. — Да хоть как мясо любит соль. Они замолчали. Облака посерели. — Я тебя не люблю, — повторила наконец Ленка, — так, как нужно любить. Но ты хороший друг. А брак — сделка, так? — Так, — кивнул Андрей. — Тогда вот мои условия: заводи себе кого угодно. Любовницу, ребенка, волшебную черепашку — мне все равно. Развод получишь по первому требованию. Но о чем ни договоримся предварительно, будь то квартира, деньги или алименты, — выполняем. Останутся деньги на любовницу — пожалуйста. Не останутся — прости. Андрей почесал затылок. — Лен, я же тебе предложение сделал… — А романтика — не ко мне, мы уже определились, — голос Лены стал холоднее. — И как, не задевает тебя, что мне все равно, будет ли у тебя кто-то еще? Андрей упрямо сжал кулаки. — Не задевает. — Вот и славно, — Ленка вдруг потянула его за рукав: — Ой, посмотри, месяц выходит! И рассмеялась. Глуше, чем колокольчик. Грубее, чем соловей. Веселее, чем иные дети.* * *
Когда папа заболел и слег в больницу, мама с Верой ежедневно его навещали. Каждый раз на входе в палату мама замирала, вдыхала тяжелый от хлорки воздух и морщилась. Губы стягивались в нитку и кривились в сухом отвращении. В первый же день она вежливо поинтересовалась у медсестры: — Могу я чем-то ему помочь? — Ну… Можете простыни менять, его обтирать… — рассеянно буркнула медсестра, уже выходя в коридор. Вера не отводила взгляда от маминых глаз и вздрогнула, когда в них погасла темная надежда. Простыни мама меняла ловко — но ломаными, рваными, резкими движениями. Глаза горели униженным гневом. Ее с души воротило от вида, запаха и ощущения мокрой грязной ткани в руках, брезгливость волнами поднималась по согнутой спине, топорщила короткие волосы. Мама дотрагивалась до папы — и ее руку будто прошивал электрический заряд. Веру тошнило. А папа смотрел на маму с обожанием. Молча, жадно ловил каждое резкое движение, а иногда тихонько заглядывал маме в глаза. И серые радужки будто покрывались тонкой пленкой льда — и полыхающий гнев тут же остывал до теплой нежности. Папа улыбался и снова откидывался на жесткую подушку, а Вера замечала, как из-подо льда снова выбирались язычки пламени. Спустя две недели мама, проводящая с папой все время посещения, переквалифицировалась в санитарку, следившую за всем и за всеми в палате. В три раза больше грязных простыней, в три раза крепче отвращение. Но стоило маме встретиться глазами с больными — будто по приказу сверху ее взгляд застывал и смягчался. — Мам, откуда ты знаешь, что делать? — как-то спросила Вера, вновь наблюдая за уверенными резкими движениями. — Я в университетские годы помогала санитаркой. Волонтерила, — ответила мама, складывая простыню. — Надо утку поменять… — Ты?! Санитаркой?! — Вера чуть не расплакалась: даже на такой вопрос отвечая — врет! — А что тебя удивляет? — остановилась мама. Серые глаза насмешливо блеснули. — То, что я добровольно пошла в царство грязи? Или что дни и ночи напролет проводила с людьми?* * *
— Мам, — Вера откашлялась. — Мам, надо поговорить. — О чем это? — улыбнулась мама. Сегодня ее глаза были безмятежные, теплые. Она что-то мурлыкала себе под нос, перебирая папины носки. — Странно, зеленый без пары… А я уверена, что зеленых вчера в машинку клала пару. Это синий был один… Так что там у тебя? — Пестики-тычинки. — Прости? — мама отложила в сторону три черных носка и повернулась к машинке спиной. — Тебе про двойное оплодотворение рассказать? Или про то, откуда дети берутся? — Откуда дети берутся, — буркнула Вера, — я и сама знаю. Мы это уже обсуждали. Ты лучше скажи: это приятно? — Многим нравится, — мама пожала плечами, вновь поворачиваясь к машинке. К трем черным носкам полетел четвертый. — А тебе? — Дети — да. Правда, не чужие, а только свои. И то временами. Слушай, ты еще один зеленый носок тут не видишь?* * *
— Ты думаешь, нам можно заводить ребенка? — Ленка устало присела на край кровати. — Иди сюда, — Андрей притянул ее к себе. Ленка зарылась носом ему в грудь. — Почему нельзя? — Потому что ты несчастен. А я никогда не смогу любить его так, как ему нужно. — А кто знает, как ему нужно? — Никто… Но разве хороша мама, что не способна чувствовать что-то ярче эха? — Мы будем ужасными родителями, — Андрей сжал ее за плечи и устало вздохнул. — А я не несчастен. Лена усмехнулась ему в грудь. — Ага, конечно. Счастлив просто с такой женой. — А скажи мне, Ленка: кто помешает мне быть счастливым, если я просто этого хочу? — Как это? — Ленка подняла голову и нахмурилась, глаза стали широкими-широкими. — Не знаю, — хмыкнул Андрей. — Я считаю, что имею довольно много. — Все нормальные люди имеют больше. Это ты дурной… — Ленка снова спрятала нос в складках его рубашки. — Наверное, — рассмеялся Андрей. — Я никого, кроме своей дурной жены, не знаю. Может, потому мне ее и хватает. — Это самовнушение? — Да. Значит, правда.* * *
— Счастливее всего человек был до Неолитической революции, — важно проговорила мама, протягивая руку к чашке. — Это почему еще? — усмехнулся папа. Но рука, сжимавшая ложку, чуть-чуть напряглась. — Потому что всего было минимум. Вещей — минимум. Желаний — минимум. Потребностей — минимум. Эмоций — минимум. — Скучно, — буркнула Вера в тарелку. — Но не так энергозатратно, как все эти ваши, — мама сделала ударение на этом слове, — стремления. Поверьте мне на слово: амеба под микроскопом выглядит куда счастливее и цельнее, чем человек в супермаркете. — Стремления, — снова буркнула Вера. — И это говорит та, кого на Нобелевку номинировали в прошлом году. Зачем тебе все это наше… целеустремленное бренное копошение? Зачем… — Вера, — угрожающе начал папа, но Вере надоело. Маму пора было вывести на чистую воду. — Зачем ты каждый раз идешь с папой на рыбалку, перед этим скривив такое лицо, будто кот сходил мимо лотка? Зачем отказалась от жизни неандертальца? Проводила бы целые дни на диване, ничего не желая. Это ведь твой идеал? — Вер… — но на этот раз папу уже перебила мама. — Да, это мой идеал, — мама начала тихо, вкрадчиво. — Никуда не стремиться, и чтобы все вы наконец оставили меня в покое. Чтобы папа доносил носки до стиральной машинки, и не забывал их у нас под кроватью. Чтобы ты сначала включала голову, а потом говорила. Чтобы я могла сама решать, куда и когда мне идти. — А ты не решаешь? — вдруг спросил папа. Тихо, отстраненно. И Вера вдруг вздрогнула, увидев на его глазах ту же ледяную пленку. Вера перевела взгляд на маму и зажмурилась: у нее сквозь мерзлоту наконец-то прорвалось настоящее пламя. Мама резко вдохнула — нет-нет-нет, папа ведь так смотрит, надо осторожно, бережно, чтобы не дай бог в глазах ничего не разбилось… — и на выдохе бросила: — Решаю. Вера открыла глаза. Гневный пожар вновь спрятался в маминой радужке. Мама же, не запинаясь и не задумываясь, спокойно продолжила: — Решаю. И доношу твои носки до стиральной машинки — и даже сама ее включаю. И с котом к ветеринару ездила на прошлой неделе, и уколы ему ставлю, на руки мои посмотри. И Вере вот блузку вчера заказала, — Вера оторвала взгляд от маминых глаз и, наверное, впервые посмотрела ей на руки. Расслабленные, спокойные — вплоть до запястья. А длинные пальцы с чисто, но слегка небрежно постриженными ногтями давили на скатерть. — Я не люблю ранние подъемы, но без них не могу любоваться рассветом. Я не люблю выходить из дома, но иначе не услышу зяблика. Я каждый чертов день решаю, что мне важнее. И я, — мама склонила голову и оперлась ладонями о стол, — счастлива. Мама сладко улыбнулась — так сладко, что почти оскалилась, — и поднялась. — Да, Андрей, — замерла она в дверях. — Не пытайся сделать меня счастливее. Я точно выживу как вид, но мы же не этого хотим? — Не этого, — рассмеялся папа. Ледяная пленка в глазах сверкнула и растаяла.* * *
— Я должна тебе кое-что показать, — Ленка заявилась к нему уже в ночной рубашке. Это был один из тех дней, когда Андрей уходил спать на диван в гостиной: Ленке нужен был перерыв от случайных прикосновений, теплого дыхания в шею и негромкого храпа. В руке Ленка нервно сжимала телефон. Андрей напрягся: телефон Ленка никогда не оставляла без присмотра, будто боялась, что в него кто-нибудь заглянет. Впрочем, любимые книжки она тоже старалась покупать незаметно и прятала в задние ряды. За пять лет брака Андрей по чистой случайности открыл, что Ленка любит рисованные мультфильмы, тяжелый рок и деревянные украшения. В ее личное пространство ему все еще не было хода — и вряд ли он когда-нибудь открылся бы. — Показывай, — Андрей похлопал по дивану. Ленка тут же уселась рядом. Молча протянула телефон. Под мерцающей фиолетовой иконкой приложения горели непрочитанными несколько чатов. Еще в нескольких последнее сообщение оставила Ленка. — Открой их, — кивнула Ленка на те, где высвечивалось «Вы:…». «Хэй, как дела? Когда я писала тебе в прошлый раз, у тебя была сломана нога, так что это… Ты в порядке?» «Здравствуйте! Извините, пожалуйста, что так давно вам не писала. Сессии совсем убили… Все хорошо? В прошлом письме вы писали, что вам может потребоваться консультация на тему основных сюжетов древнегреческой мифологии. Я тут собрала все, что помню…» «Прости, встретиться не получится: (Я приболела. Грипп — сам понимаешь… Но я очень рада, что ты приехал :)) Прогуляйся как следует по городу и пришли мне фотографии! Честно: я бы очень хотела тебя увидеть!» — Что это? — нахмурился Андрей. — Я развлекаюсь. Некоторым людям в Сети очень хочется поговорить. Я и говорю. — Ясно… Снова меняешь людей как перчатки? — Не совсем, — Ленка на секунду примолкла. — Я с удовольствием с ними общаюсь. Они все очень разные, у них разные интересы. Общаюсь где-то месяц. Обычно они успевают мне вывалить за этот месяц все свои проблемы. Не то чтобы они мне интересны, но я отвечаю… — Им помогает? — усмехнулся Андрей. — Так же, как и тебе, — неловко улыбнулась Ленка. — Где-то через месяц я перегораю. Выключаюсь месяца на три. Не могу так долго с людьми разговаривать. Но потом снова им пишу. Снова налаживаю контакт. Они мне радуются. Кто-то вот даже приглашает погулять… — В следующий раз соглашайся. Только дай мне адрес — на всякий случай, — Андрей помолчал. — А они не чувствуют, что тебе все равно? — Моей доброты хватит и на улитку, — рассмеялась Ленка. Потом посерьезнела: — Нет, не чувствуют. — Может, потому что тебе не все равно? Ты ведь все про них запоминаешь? — Запоминаю. Сочувствовать не могу: я бы поступала по-другому. Ощущала по-другому. И жаловаться бы не стала. Мне все равно? — Наверное… Если встретишься лично — это не помешает? Ленка прикусила щеку. В серых глазах мелькнул холодный интерес. — Это в любом случае будет любопытно — перехитрить. Нет, не помешает. В конце концов, кому не все равно? — И не стыдно тебе притворяться, Ленка? — Андрей запустил руку ей в волосы. Ленка зажмурилась и чуть ли не мурлыкнула. — Так им ли не лучше будет, если перехитрю? Им нужно, чтобы выслушали. Я выслушаю — и растворюсь тенью. Пока не потребуюсь опять, конечно. — Лен, — лениво протянул Андрей. — А какого цвета мои глаза? — Темно-карие, с зелеными искорками у зрачка, — Ленка даже не задумалась. — Так, — Андрей щелкнул ее по носу, — и часто ты меня не слушаешь? Тебе что, все равно? — А ты как думаешь? — Ленка хихикнула и прищурилась.* * *
Когда маме стукнуло пятьдесят, у нее село зрение. Операцию на хрусталике назначили всего через месяц — мама настояла, — но и этот месяц сидеть спокойно она не могла. Только поэтому и совершила немыслимое — вручила Вере свой телефон, конечно же, заранее открыв нужное приложение — с фиолетовой иконкой — и даже нужный чат. — Прочитай мне его последнее сообщение, — приказала мама, поправляя под спиной подушки. — Со знаками препинания. — Здравствуйте снова. Восклицательный знак. Давно вам не писал. Точка. Извините. Точка. Завяз в делах, запятая, как муха в желе. Точка. Рука все еще плохо слушается. Точка, — Вера вопросительно посмотрела на маму. — Он сломал руку две недели назад, — нетерпеливо пояснила она. — Продолжай. — Спасибо, запятая, что написали мне вчера. Скобка. Он улыбается? Я уж думал, запятая, что отныне меня слушать будет только кот. Двоеточие и скобка. А как ваши дела. Знак вопроса. Конец сообщения. — Знак вопроса… Печатай! Помнится, запятая, мы договаривались с вами не здороваться, запятая, списываясь хоть спустя три месяца. Точка. А то ощущение, запятая, что начинаем новый разговор, запятая, а говорим ведь все о том же. Точка с запятой. Перейди на английскую раскладку, зажми Шифт и кликни на «ж». Скобка. Новый абзац. Рука обязательно полностью восстановится, запятая, даже не думайте. Восклицательный знак. Как, запятая, кстати, запятая, поживает кот. Вопросительный знак. Скобка. Конец сообщения. — Мам… — Подожди-подожди, не отправляй! Ты перед скобками не ставила точки? Ни в коем случае не ставь! — Но ты мне в каждом сообщении перед скобкой ставишь точку или какой еще знак! — Так то тебе, — усмехнулась мама. Серые глаза коварно полыхнули. — Ты сама точки перед каждой скобкой ставишь. Представляешь, как сложно было к этому привыкнуть? А он не ставит. — А ты, ты сама как пишешь? — Я?.. — мама помолчала. — Я пишу так, как людям удобнее меня понимать. Подростковый слэнг, высокий штиль и нецензурная брань. Мне все равно. — Подростковый слэнг?.. Ты детям тоже пишешь?.. — Вера похолодела. — Сдались они мне, — фыркнула мама. — Они сами мне пишут. Видят на аватарке череп с костями и думают, что я разделяю их жажду смерти. — Ты их… — Вера запнулась. — Нет, я вступаю с ними в светскую беседу и отвращаю от высоких крыш еще месяца на три. И с родителями связываюсь. А ты что думала? — серые глаза блеснули. — Думаешь, я ускоряю процесс? — Но ты можешь. — Я могу, — мама чихнула и потерла вздернутый нос. — Ну так что, отправила? — Отправила, — пробормотала Вера. — А кто он? — Занимательный, но странный старик. Дети в Англии. Внуки недавно закончили школу и обустраивают свои дела. Из-за резкой дедушкиной политической позиции никто из родственником с ним не общается чаще, чем раз в полгода. Развлекается тем, что вступает в дебаты в соцсетях. — И… ты одобряешь его политическую позицию? Так вы и сошлись? — Ты шутишь, что ли? Я вообще аполитична, ты меня знаешь, — вот в этом Вера сомневалась. — Просто почему бы не поболтать? А раз ему чаще раза в шесть месяцев не звонят, то когда я пишу раз в полтора месяца — и ему приятно, и мне несложно. — А тебе от этого какая польза? Он говорит с тобой про биохимию? — О нет, — в серых глазах зажглось незнакомое красное пламя, — у него старые счеты с врачами, химиками и биологами. В этой переписке я библиотекарша. И мне тридцатник. Переходи к следующему чату. Кажется, там я программист…* * *
— Вера Андреевна, можно… вас? — краснощекий студент робко улыбнулся. — Мне Ольга Алексеевна сказала, что вы лучше всех на кафедре разбираетесь в японских мифах, а у меня по ним диплом. Можно будет консультироваться? «Я ненавижу японские мифы — их любит мама. И в следующий раз сначала глаза протри, а потом людей дергай. Слизь после сна так в уголке глаза и застыла, фу, гадость какая», — Вера брезгливо фыркнула. — Вера Андреевна, так как?.. — В четверг в моем кабинете, — тепло улыбнулась Вера. Брезгливость послушно спряталась под прозрачной, чуть льдистой роговицей.* * *
«06.07.2091 Зашла на мамину страницу по паролю, который недавно нашла в ящике своего стола. Странно. Старик, тот самый, с кем из-за политической позиции не разговаривают дети, пишет, что скоро умрет. Мне уже давно не сорок и я сто лет не ходила в библиотеку. Но все-таки думаю, что напишу ему. Что не могу встретиться — болею. Но что если ему захочется пообщаться с кем-то кроме кота — меня от него отделяет лишь экран. Помню: точку перед скобкой не ставить».