Яд

      — Пойми, я не могу здесь остаться. Внутри меня живёт страшный зверь. И сейчас, когда я с тобой, он словно бы разрывает мои рёбра, пытаясь выбраться наружу, — драматично прижав ладонь к сердцу, произносит какой-то до отвращения слащавый тип, даже с экрана ослепляя блеском неправдоподобно белых зубов.       Симпатичная блондиночка, к которой, видимо, он и обращается, старательно всхлипывает и протирает влажные от слёз глаза.       Спайк отрывает взгляд от телевизора, протяжно вздыхает и косится на входную дверь, чувствуя себя вот таким же пафосным придурком из сопливого девчачьего фильма, что в каждой сцене страдает от невозможности быть рядом с возлюбленной. Баффи приходит по ночам в одно и то же время. И Спайк не может перестать ждать их коротких встреч, предвкушая, как она с яростной страстью опять на него набросится и сорвёт с них обоих одежду. От этих фантазий встаёт член, хочется прямо сейчас стащить джинсы и дрочить, пока не устанут руки. Дрянное кино про вампиров не помогает отвлечься. Спайк не помнит даже его название, о сюжете и персонажах и говорить нечего. Все мысли занимает чёртова истребительница! И он злится и проклинает сперва себя, а потом и её, выключает телевизор, с трудом подавив желание швырнуть пульт в экран.       Сегодня Баффи задерживается уже на тридцать минут, и они кажутся Спайку вечностью. Чем можно себя пока занять и успокоить? Музыка, точно! Она всегда поднимала настроение и помогала расслабиться. Спайк тянется к изрядно поцарапанной прикроватной тумбочке и включает старенький cd-плэйер. Колонки хрипят и шипят, а потом разражаются громким гитарным соло, к которому через несколько секунд присоединяются бодрые барабанные удары. Хрипловатый голос с чувством поёт:       Your cruel device       Your blood, like ice       One look, could kill       My pain, your thrill       Дерьмо, теперь ему кажется, что даже Элис Купер посвятил свою песню Баффи. Наверное, в жизни каждого мужчины рано или поздно появляется вот такая сука — холодная и жестокая, умеющая притворяться добренькой с окружающими и постоянно требующая новых жертв во имя любви. И от чувств к ней почему-то никак нельзя избавиться, даже если знаешь — с тобой она никогда не будет милосердной, ты для неё лишь мусор под ногами, мальчик на побегушках, к которому можно обратиться за помощью в случае крайней нужды или быстренько забежать потрахаться после работы, когда на горизонте не маячит подходящего парня.       I hear you calling and it`s needles and pins       I want to hurt you just to hear you screaming my name       Don`t want to touch you but you`re under my skin       I want to kiss you but your lips are venomous poison       You`re poison running through my veins       You`re poison, I don`t wanna break these chains       Действительно, яд, раз уж Спайк, как и герой песни, глупо радуется даже тогда, когда она просто зовёт с собой патрулировать улицы Саннидейла или в сотый раз просит помочь спасти свою непутёвую младшую сестру. Лишь бы помнила и звала. Лишь бы не переставала хоть изредка в нём нуждаться.       Настроение портится с каждой минутой. Хочется плюнуть на всё, пойти в бар, выпить бутылку виски, а потом отправиться на кладбище и выпустить пар на каком-нибудь недавно обращённом в вампира неудачнике. Только это Спайк уже пробовал. Ни драка, даже хорошая, ни убийства себе подобных не помогают забыть истребительницу, которая засела у него в голове прочнее, чем заноза в заднице. А по-настоящему напиться он не сможет. Да и желание увидеть Баффи перевешивает все остальные. В конечном итоге ему удалось позабыть только о своей гордости.       Когда Спайк начинает всерьёз опасаться, что Баффи сегодня вообще не придёт, его чуткий слух выхватывает из череды мелодичных аккордов и голоса Элиса Купера звук её торопливых шагов. Пока она не успела повернуть дверную ручку, Спайк небрежно разваливается на кровати. Будто и не думал о ней. И не скучал. И не ждал. Истребительнице не обязательно знать, насколько у него нет самоуважения и силы сопротивляться этой ненормальной зависимости.       Баффи, как обычно, ничего не говорит, даже не здоровается, просто широкими шагами пересекает невеликое пространство склепа, с недавних пор служащего Спайку спальней, гостиной и кухней, попутно снимает свой свитер и кидает его в единственное кресло. Через минуту там же оказываются и её брюки. Спайк закладывает одну руку за голову и тоже молча наблюдает за гостьей. Она же резко запрыгивает на него, будто всерьёз надеется придавить весом своего худого тела или объездить, как норовистого жеребца, потом склоняется над Спайком, словно собираясь поцеловать, но не целует. «Мы враги и навсегда ими останемся», — говорят её глаза. А Спайк чувствует исходящий от неё запах фруктов, крови и пота. Должно быть, по дороге сюда успела расправиться с очередным вампиром, демоном или другим монстром, потому и задержалась. Длинная мягкая прядь ласково щекочет его по щеке. Ему хочется сказать Баффи какую-нибудь романтичную чушь, признаться, например, как ему нравятся её глаза, как его возбуждает этот суровый воинственный взгляд. Но последний раз, когда Спайк сделал Баффи комплимент, назвав своей Златовлаской, она подстриглась, потому он продолжает молчать. Баффи нетерпеливо дёргает ремень его джинсов. Спайк радуется, что заранее расстегнул все пуговицы на рубашке. Это его самая любимая, и он не хочет, чтобы сильные пальца истребительницы её разорвали, как предыдущие. Но футболке, кажется, не удаётся избежать этой печальной участи. Баффи нетерпеливо ёрзает и почти рычит, пока стаскивает с него и себя трусы. «Ну и кто из нас вампир?» — невольно проносится в голове.       Баффи не позволяет коснутся себя, пока не вводит член Спайка во влагалище. И Спайк думает, что это не он трахает её, а она его. Баффи скачет на нём, аккуратные небольшие груди колышутся в такт её движениям, и он наконец-то может обхватить их ладонями и погладить аккуратные тёмно-розовые соски. Баффи громко стонет и откидывает голову. Спайк смотрит на обнажённую шею, ключицы, приоткрытый рот и в который раз убеждается — трахать истребительницу приятнее, чем убивать.       Хотя иногда ему кажется, что Баффи хочет его именно заездить до смерти. Даже Друзилла никогда так не буйствовала в постели, а уж она любила боль, любила кусать и царапать, позволяла связывать себя и возбуждалась от грубых ласк. Но Друзилла никогда и не ненавидела Спайка, а Баффи словно бы ненавидит его за то, что каждый раз возвращается к нему, и он всегда искренне отвечает ей тем же. В какой-то момент Спайк ловко выворачивается и подминает истребительницу под себя. Теперь уже он с силой вдалбливает её в матрас. «За то, что скучал, за то, что ты заставила меня снова чувствовать», — бешено стучит в мозгу. Это не любовь. И даже не зависимость. Это ненависть. Ненависть, которую они изливают друг на друга.       Спайка не волнует, хорошо ли сейчас Баффи, он не сравнивает себя с её бывшими, но не может не замечать, что ей тоже нравится его грубость. Он готов спорить на свою жизнь — с Ангелом она всегда корчила из себя пай-девочку, нервничала и слишком боялась разочаровать этого недоделанного праведника, чтобы получить хоть какое-то удовольствие от секса с ним. Она вообще ни с кем себя себя так не вела. Для друзей и сестры она должна была оставаться типичной крутой героиней, побеждающей плохих парней, для Джайлза — прилежной ученицей, совершенным орудием в борьбе со злом, для Ангела — примером для подражания, идеальной доброй возлюбленной, так сильно отличающейся от подобных ему монстров, лучом света в тёмном царстве, как любят говорить романтики. И только со Спайком она могла позволить себе сбросить все маски и быть такой, какой ей давно и хотелось: дикой, необузданной, жёсткой, почти пугающей, и не чувствовать при этом ни вины, ни сожаления, ни страха. А Баффи действительно постоянно боялась. Несмотря на всю свою храбрость и готовность пожертвовать жизнью ради спасения близких, она по-детски наивно страшилась разочаровать их, напугать и оттолкнуть от себя.       Спайку хочется смеяться, громко, обидно и до слёз, совсем как в почти позабытом детстве, а потом едко сказать истребительнице: «Не правда ли, чудесной награды удостаиваются доблестные герои, выбравшие до конца своих дней служить так называемому добру? Что тебе больше нравится, милая: каждую ночь кромсать собственное «я» на части ради благополучия каких-то незнакомых людишек или постоянно чувствовать себя загнанным в нору кроликом рядом с друзьями и сестрой? Выбирай, не стесняйся. Теперь по-настоящему откровенной ты позволяешь себе быть только со мной, своим бывшим злейшим врагом, который несчётное количество раз пытался тебя убить. Вот что на самом деле даёт твой свет. Вот какую жертву он требует кинуть на свой алтарь. Дорога добра сама привела тебя во тьму, ко мне».       Спайк чувствует себя отомщённым. Хоть истребительница и побеждала его в каждом сражении, войну она выиграть не сумела. Теперь она нуждается в нём, сама не понимая, в какую бездну затягивает её эта нужда. Спайку уже давно известно — не он один мучается, пытаясь стать кем-то другим.       После секса Баффи сразу отодвигается и, тяжело дыша, откидывается на подушку. Кровать издаёт жалобный скрип. Кажется, ещё одной бурной ночи она не переживёт.       — Не желаешь завтра вместе прогуляться до мебельного? Думаю, на полу ты быстро замёрзнешь, — Спайк приподнимается на локтях, чтобы видеть лицо собеседницы.       — А я-то тебе зачем? — спрашивает она, уставившись в потолок.       Ну да, они же не занимаются ничем таким, чем в представлении Баффи занимаются парочки. Не может истребительница взять и просто пойти в магазин с вампиром выбирать мебель. Так легче оправдывать себя после каждого секса — их связывает только одно общее желание, только похоть и ещё, наверное, бесконечное одиночество… и ничего кроме этого.       — Ну, мою кровать мы ломаем вдвоём, будет справедливо, если мы же вдвоём отправимся за новой.       Баффи усмехается. Видимо, слово «справедливо», сорвавшееся с губ кровососущего монстра, её забавляет, но потом она резко хмурится.       — Завтра вряд ли получится. У меня работа, дома много дел скопилось, да и мало ли, что ещё успеет произойти…       Он не ослышался? Это ведь не категоричное «нет»? Маленькая, но победа.       Сегодня Баффи задерживается… неизвестно, на сколько, о самой вероятности своего прихода она говорила со всей бессердечной неопределённостью, на которую только способна. Какой-либо шум вокруг сейчас, кажется, ранит физически, потому Спайк отвлекается книгой. Всё чаще ловит себя на том, что тупо зависает на одной странице, что это ноющее внутри — чтоб Баффи уже пришла — оно о том, чтоб Баффи отвлекла от книги, потому что книга от Баффи не отвлекает, совсем не отвлекает. Спайк встаёт, проходится по комнате, хмурясь и кусая губы. Надо найти другую книжку, эту неприемлемо читать, когда вот так кого-то ждёшь. Но что у него тут есть из того, что он ещё не читал? Впрочем, можно ведь и отринуть это ограничение… нет, не стоит. По уже известному сюжету мысль будет скользить плавно, нигде не спотыкаясь, и скользя по рядам чёрных буковок на светлом фоне, как поезд по рельсам-шпалам, неизбежно сворачивая всё к тому же. К тёмному лесу, пропитанному мраком и скверной, где ждут не волки, пострашнее существа. Нужна книга, которая отвлечёт, заставит думать о чём-то кроме Баффи (ведь не могут все мысли, все сюжеты, все картины и все фразы сходиться к ней, достоверно, вся остальная вселенная всё ещё существует!), но не настолько… не настолько думать. Эта требует более свободной и ясной головы, чем есть у него сейчас. В таком взвинченном состоянии можно читать только освежители воздуха. Ещё, возможно, инструкции по сборке корпусной мебели. Точно не про вампиризм через призму психологии, с ума сойти, что-то новенькое. То есть, что считать за новенькое, конечно. Как-то давным-давно, в удивительной, почти нереальной жизни до Баффи, он имел продолжительную и увлекательную беседу с немолодым, лысоватым и поддатым профессором этнологии… фольклористики… культурологии… чего из этого? В его самопредставлении звучали все три слова. Он был в экспедициях в Восточной Европе, на Балканах и ещё в каких-то краях, названий которых большинство нормальных людей не помнит. И вот он много рассказал об истории и эволюции образа вампира в культуре. Он по этой теме несколько статей издал, и ещё парочка в планах. С чего этот разговор вообще зашёл? Вот этого уже не вспомнить. Кажется, по ТВ как раз шла реклама вот того самого фильма про вампиров. Или не его, какого-то другого похожего. И какая-то перебравшая компания за столиком где-то слева громко обосрала кино, которое даже не видела. И толстоватый и лысоватый профессор, надиравшийся за стойкой по поводу каких-то глубоких личных проблем (да, у субъектов столь не голливудской фактуры они тоже бывают) отвлёкся на негодование на поверхностную, культурно необеспеченную молодёжь, не понимающую очевидных для автора двух докторских вещей.       — Да будет вам известно, мой юный друг, в мире ничего не появляется просто так, в особенности такого, что захватывает умы и сердца масс. Знаете ли вы, что изначально, в фольклоре, образ вампира, вурдалака, не-мёртвого не имел в себе ровно ничего привлекательного? Суеверные крестьяне вбивали колья в грудь особо подозрительным покойникам, отрезали головы, набивали горло чесноком, а встречи с теми, кто всё-таки восстал, описывали в далеко не восторженных тонах. Мертвецы, выбиравшиеся из могил, чтоб пить кровь живых, вызывали ужас и отвращение, они описывались как хищные животные, если не хуже, монстры без памяти и чувств, с единственным желанием — отнимать жизни… Таково было мышление в той среде, где родился этот миф. Когда же всё изменилось? С Брэма Стокера и его знаменитого произведения, скажете вы, и будете во многом правы. Вся эта, как молодой человек выразился, попса выросла из этого нашумевшего романа. Чтобы понять причину популярности жанра, надо понять причину популярности «Дракулы» Стокера, а для этого нужно знать эпоху… Вы, юноша, возможно, имеете общие представления о викторианской эпохе, которые можно получить из книг и фильмов, но едва ли интересовались ею глубоко, не так ли? — Спайк согласно-удручённо улыбался, — о, только не воспринимайте как упрёк, это совершенно естественно! Мрачные времена ханжества, лицемерия, торжества бесчисленных условностей, когда невиннейшая в современном понимании фраза могла испортить твою репутацию необратимо, когда женщина при особо неудачном стечении обстоятельств могла провести в трауре половину жизни, удивительное сочетание прагматизма и мистицизма… удручающее противоречие между формой, стремящейся закрепить, законсервировать некое привычное понимание блага, и живым человеческим духом, желающим перемен столь же справедливо, как выросшее дитя желает одежду своего размера. Какой смысл говорить, что было не только это, что люди всё равно жили, любили и радовались, след в культуре, в обывательском представлении оставлен такой, какой есть… Поэтому не правы те, кто думают, что всё дело только в популярности всякого рода мистики, в том, что общество испытывало потребность пощекотать себе нервы. Точнее, это только одна сторона. Потому что, как я уже говорил, именно тогда образ вампира становится не исключительно пугающим. А примерно тем, что он есть и сейчас — тёмная романтика, тёмный соблазн, тёмный эротизм. Это образ, отражающий подавленную сексуальность, протест против закрепощения живых человеческих чувств, желаний. Вампир всё ещё понимается, разумеется, как зло, угроза, но угроза уже не только для физического тела, и даже не только для души в том лишь смысле, что обращённый тоже становится монстром, обречённым убивать… угроза для разума. Жертва боится не столько смерти, сколько обращения, читатель, ассоциирующий себя с жертвой, трепещет от осознания не слабости и беспомощности перед убийцей в ночи — это касалось бы и обычного, не мистического убийцы, а собственных необузданных пагубных желаний, несовместимых с моралью и добродетелью. Да, вот это, кажется, мало кто понимает: монстр, в когтях которого они представляют себя, это они же сами, та тёмная сторона, которую они вырастили годами запретов. Неудовлетворённое желание в зачатке, в исходнике могло быть сдержанным и невинным, но будучи заклеймено чем-то дьявольским — таковым и стало. Не слушайте тех, кто будет с брезгливым видом говорить, что глупо и грубо всё сводить к сексу — в них говорит ровно то же ханжество и неспособность называть вещи своими именами. Нравится им это или нет, но к сексу сходится всё, или почти всё. Просто потому что это сильнейшая потребность человека из тех, что не связаны напрямую с его личным выживанием, а в отдельные моменты — важнейшая, и притом самая табуированная, окружённая огромнейшим довеском стыда, страха, всяких мифов и стереотипов… Никто не будет стыдить вас за то, что вы, будучи молодым здоровым юношей, или тем более девушкой, хотите есть, понимаете? Возможно, кто-то осудит вас за то, что вы поели не дома, что решили попробовать что-то экзотическое, что хотите достичь высокого мастерства в кулинарии или что купили себе тостер и вафельницу, но этого будет много меньше… Я надеюсь, моя аллегория понятна. Любые аллегории справедливы лишь до определённой степени и могут быть не поняты, не вызывать нужного эффекта, а это будет значить, что они неудачны. Моим студентам всегда нравятся мои аллегории, но может быть, это невинная детская лесть из нежелания иметь проблемы с зачётом, кто знает? И если кто-то считает наше время эпохой сексуальной свободы, где все проблемы остались в прошлом, я хотел бы порадоваться за этого человека, но увы, скорее всего, он лукавит. Разумеется, молодые люди гораздо легче знакомятся, вступают в отношения, не торопятся связать себя узами брака, расстаются или разводятся и находят новую любовь. Но они по-прежнему переживают о своей привлекательности, стесняются своих желаний, а иногда и сами осознать их не могут, по-прежнему интимное является предметом компромата… По-прежнему называется интимным, тем, о чём не с каждым можно заговорить, слишком велика вероятность пожалеть об этом. По-прежнему многие родители считают наилучшей заботой о детях ограждать их от всего, что связано с сексом, как от самой грязной грязи в мире. По-прежнему это приводит к поломанным судьбам. В лучшем случае личные драмы, скоропалительные браки и скандальные разводы, а в худшем — семейное насилие и расчленённые тела в лесополосе. Такие грустные дела, мой юный друг. Так что популярные сегодня образы кино и литературы, будь то смазливые кровососы или роковые соблазнители попроще — явление не новое и тем более уж не странное. И ошибкой было б думать, что это относится только к девушкам. К ним в большей мере, да, ведь женский пол и теперь испытывает гнёт сексуальных запретов в куда большей степени, чем мужской. Просто у мужчин этот гнёт иной — страх проявить свою сексуальность каким-то не одобряемым образом, быть отвергнутым, оказаться не на высоте… Вот вы, юноша. Вы не из тех, разумеется, кто подражает образу киношного вампира, нет должной нарочитости… потому что вы делаете это бессознательно — просто выбираете для своего имиджа черты, привлекательные для противоположного пола, как делают это все. Но то, каковы эти черты и какой в итоге образ они создают — не случайное совпадение. Это говорит об особенно сильной, болезненной потребности в принятии…       Спайк тогда так охренел от всего услышанного, что проводил выбранную было жертву до дома в целости и сохранности. Профессор, беззастенчиво наслаждаясь отсутствием необходимости самому как-то поддерживать тело в вертикальном положении и притом явно не задумываясь, что спутнику слишком легко даётся его немаленькая ноша (всё-таки алкоголь притупляет критическое мышление, даже у профессоров), продолжал вещать.       Сейчас Спайк жалеет, что ввиду уже несовершенной дикции не всё разобрал, а ввиду параллельно развернувшегося собственного мыслительного процесса не всё и запомнил из этой занимательной беседы. Дорога была как будто не слишком длинной, но в неё уместилось многое: краткий экскурс в мифологию западных и восточных славян, разбор пары типовых сюжетов фильмов о вампирах — боевиков и мелодрам, всякие неожиданные фольклорные корни там, где ты и не подумал бы их искать… Спайк о своём выборе не жалел — привилегия хищника иногда отпускать жертву, и даже не позволять ей узнать, что она прошла по краю. Он нашёл новую буквально сразу же после того, как в окне на третьем этаже зажёгся свет и замаячил грузный малоустойчивый силуэт, и на смену странному подспудному удовлетворению от успешности миссии по доставке случайного собутыльника до дома пришёл знакомый и приятный охотничий азарт, этот аналог душевного комфорта для того, у кого нет души. Да, всё было сделано как нельзя более правильно, двухметровый пышущий молодостью и здоровьем бугай, на котором куртка, кажется, пыталась треснуть, как кожура на переспевшем фрукте, и что интересно, не пьяный — куда более достойная добыча. Спайк от души погонял его по парку и паре прилежащих кварталов, то позволяя заметить слежку, то давая поверить, что от неё удалось уйти; выбрать момент для атаки это ведь тоже целое искусство — не слишком скоро, чтоб успеть насладиться предвкушением и азартом, но не слишком затягивать, чтоб не измотать жертву, не лишить её способности к мало-мальскому сопротивлению. Нельзя сказать, чтоб Спайк имел что-то принципиально против жертв беспомощных — детей или вот таких тюфяков, как первоначально выбранный им вариант, но в итоге решил, что этой ночью желает другого блюда. Потом сидел у склепа, колупая облупившуюся краску на скамейке, ждал Друзиллу, в голове было в основном сыто-пусто, но временами всплывали какие-то обрывки услышанного, например, вот это — что молодые люди эпатируют публику мрачным имиджем и нетривиальными, да что там, неодобряемыми интересами вследствие неудовлетворённости. Не только сексуальной, хотя что уж там, её тоже, а вообще, отношенческой, жизненной. Вызывая у окружающих пугающие ассоциации, богохульствуя, оскорбляя общественную мораль, они испытывают экстаз, которого не могут получить обычным образом, из-за глубоко внутри сидящего страха. Это и крик о помощи, и крик возмущения. Кто-то, быть может, мог бы посмеяться над такими заключениями, Спайку же было что вспомнить…       Размышления прерываются самым неожиданным и банальным образом — в помещение врывается Баффи.       — Тебя стало возможно застать врасплох? Предположила б, что ты заболел, если б такой абсурд был уместен. И давно ты там смотришь стену? Что показывают?       Спайк оборачивается. Смотрел он, конечно, не стену, и даже не книжку, которую положил на полку — хорошо, что положил, а не поставил, соответственно, корешок Баффи не виден, но если это вообще возможно объяснить, рассказ придётся начать издалека.       — Думал, что почему-то до сих пор не спросил твоего компетентного мнения — как ты считаешь, почему людям, особенно молодёжи, особенно девчонкам, нравятся фильмы про вампиров?       Баффи к тому времени расстегнула и стянула куртку, и уже готова была бросить её на кровать.       — Потому что они ни хрена о вас не знают, даже не подозревают, что вы существуете, и насколько вы не похожи на нарисованный образ трагического страдальца в чёрном плаще, не способны даже вообразить, насколько вы отвратительные, циничные и жестокие монстры, встреча с которыми обещает отнюдь не прогулки под полной луной среди романтично шелестящих кладбищенских цветов, а разорванное горло и переломанные кости? Если эта популярность греет тебе то, что вместо души, то ты ещё тупее этих девчонок — расслабься, они любят тщательно продуманный режиссёром образ, с тобой это никак не связано, встречи с вами реальными не искала б и самая конченая из идиоток!       — Самокритично, — хмыкает Спайк.       — Пошёл ты нахрен! — Баффи в психе вылетает вон. Тут же возвращается за курткой, это возвращение, несколько снижающее серьёзный эффект отбытия, выбешивает её, видимо, ещё больше, хотя кажется, куда больше. Кажется, бормочет на грани разборчивости несколько выражений, которые смутили б бывалого работника автосервиса, и удаляется окончательно.       Спайк растягивается на кровати, заложив руки за голову. Помнится, что-то такое говорилось, что на все выходные они всей кодлой собираются в какой-то культурный человеческий выезд, то ли на пикник, то ли в музей, так что следующего визита ждать не раньше понедельника, а то и вторника. Осознание, что предстоит минимум трое суток в состоянии злом и нетраханном, немного компенсируется только мыслью, что Баффи всё это время тоже будет злой и нетраханной.       В этот раз Баффи действительно удаётся быть внезапной. Во-первых, она заявляется вечером воскресенья, во-вторых, её приближение снова не было замечено — музыка орёт на весь склеп. Остановившись на пороге, Баффи не сразу находит комментарии для увиденного сюра — Спайк занимается тем, что меняет наволочки на подушках.       — Что? — голоса в установившейся после выключения музыки тишине звучат оглушительно, — мне казалось, ты сама предпочитаешь лежать на чистом.       — Я-то человек. Скажи ещё, что ты тут пылесосишь… а нет, пылесоса я у тебя никогда не видела. Пол моешь, пыль вытираешь пипидастром? Надо срочно распредставлять это обратно, пока не рехнулась…       — Я вообще-то в прошлом тоже человек. И притом достаточно высокого происхождения, чтоб иметь бытовую привычку к чистоте и комфорту, знаешь ли. Другое дело, что в посмертии многие вещи становятся уже не столь важными.       — Но привычки так просто не умирают, да…       Баффи очевидно неуютно оттого, что всё началось так. До этого она начинала не с разговоров, сразу брала то, зачем пришла, иногда и уходила, так и не сказав ни одной членораздельной фразы. Должно быть, так намного легче — самой себе как-то объяснять происходящее всё равно придётся, но с собой человек всегда как-нибудь договорится. Спайк легонько-небрежно взбивает подушку и пристраивает её рядом с первой.       — Отрицание, торг, гнев… пододеяльник. Можешь, если хочешь, помочь мне для ускорения процесса…       — Раньше предположила б, что выпил какого-то алкоголика, а теперь не знаю, что предполагать. Может, мне к тебе ещё приходящей домработницей устроиться?       Спайк, держа в разведённых руках уголки, подпрыгивает, встряхивает и расправляет одеяло внутри пододеяльника.       — Согласись, это было б не слишком напряжно — готовить мне не надо, бытовой техники по минимуму… вообще очень минималистичный быт, так что сам справляюсь. Храни господь всевозможные круглосуточные сервисы. Бьюсь об заклад, ты никогда раньше не задумывалась о том, как проходит наша повседневность? Что мы, допустим, не спим и не жарим на завтрак яичницу, но носим одежду, её нужно покупать, стирать…       Баффи, проводив взглядом расправляемое на кровати одеяло, пожимает плечами с самым безразличным видом. Кажется, сдерживать раздражение ей всё сложнее, тем сложнее, что понимает, что раздражение это на саму себя. На то, что припёрлась раньше, чем он мог бы ожидать — словно потерявшая голову от страсти соплячка, на то, что вместо того чтоб сделать то, зачем пришла, ведёт какие-то дурацкие разговоры. Садится на свежезастеленную кровать, хоть какое-то облегчение. И для неё, это видно — перетаптываясь стоя чувствовала б себя совсем по-дурацки, и для него — так уже меньше вероятности, что в следующий миг психанёт и вылетит прочь. Это и сейчас ещё возможно, и даже когда они в костюмах прародителей лежат на этой кровати, такое всё ещё не исключено полностью. Таков принцип — не расслабляться ни на минуту. Очень хочется иногда сказать, что хорошие девочки так не поступают. Наверняка ответит, что он последний, с чьей стороны она согласится слушать нотации, но возможно, созреет до того, чтоб сказать, что приходит сюда не для того, чтоб быть хорошей девочкой.       — Была уверена, что всё нужное или просто приглянувшееся вы отбираете у жертв. А что, это не так? Ах, ну да, теперь-то — точно не так. Но не твоими заслугами, и это не делает тебя кем-то другим.       «Не думай, что я когда-нибудь забуду, кто ты и кто я» — говорила она уже не раз, любой повод годился. Хреновое самооправдание для приличной истребительницы, чрезмерно сблизившейся с монстром, но иного по ситуации нет.       — А что вообще может сделать кем-то другим? Ты знаешь хоть что-нибудь подобное? Что по-твоему вообще значит быть вампиром, Баффи? Только не говори, что — пить кровь. Ты, кажется, должна знать, что на протяжении всей истории люди употребляли кровь — в ритуальных целях. В церкви давно была? Там порядочные христианские мальчики и девочки потребляют плоть и кровь своего бога. Аллегорически, но всё же. На словах-то всё серьёзно. Или скажешь, что быть вампиром — это убивать людей? Ты ж не сможешь отрицать, что гораздо чаще людей убивают другие люди. Иногда с особой жестокостью. Иногда с такой, что впечатляет даже нас. Они не учатся ей от нас — они не знают о нашем существовании. Скорее, это мы учимся у них. Точнее — при обращении мы получаем нечеловеческую силу, теряем потребность в сне и пище, ну и прочие человеческие уязвимости, а вот жестокость своя, мы просто обретаем возможность проявить её в полной мере. Теоретически вампир может получиться из кого угодно, практически нужна некая предрасположенность. Обида на мир. Неудовлетворённость. Солидный запас подавленной ярости…       Он ожидает, что она будет спорить, скорее даже язвить, но она молчит, глядя в сторону, словно изучение цветочного принта постельного набора для неё сейчас неотложно важное. Ещё бы. Некоторые вещи нет нужды озвучивать, неким прозрачным шрифтом между строк они ещё доходчивей. Сказать, что она видит тут определённый намёк, такой жирный и некрасивый, как Харрис, это расписаться в том, что она допускает, что о ней можно так сказать.       Молчание затягивается, и он просто садится рядом с ней. Говорят, на определённом этапе отношений вполне естественно сидеть рядом и молчать, только вот кое-кто тут отрицает, что у них вообще отношения.       Может, достать с полки виски? Судя по испуганно-обречённому выражению лица Баффи, немного расслабиться ей сейчас точно не помешает. После пары стопок назойливая мысль, невысказанная Спайком, но суровым приговором повисшая в воздухе, перестанет волновать истребительницу, и она сможет на какое-то время примириться хотя бы с самой собой.       Баффи опережает Спайка и неожиданно спрашивает первой:       — Есть что-нибудь выпить?       Пока Спайк ищет чистые стопки, она действительно начинает спорить, пытаясь убедить в правоте собственных слов то ли его, то ли себя.       — Жалкая попытка оправдаться. Думаешь, чужие преступления как-то уменьшают твои или дают тебе право безнаказанно отнимать жизнь? Моя ярость никогда не превратила бы меня в маньяка, любящего боль. Вот в чём разница между нами. Я убиваю только монстров, заслуживающих смерти; подобные тебе убивают любого, кто под руку подвернётся, наслаждаясь страхом беспомощной жертвы. Мне не доставляет удовольствия смотреть на мучения других. Я не пытаю вампиров и демонов, я сражаюсь с ними и вонзаю кол им в сердце. Всё. Я даже не желала такой доли, я не выбирала этот путь, просто так случилось — я родилась истребительницей. Теперь обратной дороги нет. Ты сколько угодно можешь оправдывать зверства, совершённые в прошлом, тешить себя мыслью, что и я однажды стану такой как ты, но этого не произойдёт. И не надейся.       Спайк направляется к полке с алкоголем — удачно, чтоб спрятать выражение лица «заметьте, не я это сказал».       — Ещё скажи, что испытываешь скорбь. Но не важно, не это важно. Такой, как я? А какой я, ну, скажи, какой? Какие мои свойства заставляют нас надираться вместе, не в первый, кстати, раз? Обратной дороги нет, говоришь? То есть, вот так ты себя видишь — жертвой обстоятельств, прихоти судьбы? Так мы все тоже жертвы обстоятельств. Становимся таковыми ещё до того, как в тёмном переулке встречаем того, кто нас обратит. А демоны тоже просто рождаются… Тут такое дело, что виновность или невиновность жертвы — твоей, моей, чьей-либо ещё — это вопрос того, кто оценку проводит. Помнишь такого — Джека-Потрошителя? Для него — он был человек, кстати — его жертвы были ещё как виновны. Только не кидайся в меня ничем, во-первых, я не закончил, во-вторых, если выбьешь бутылку, придётся пить что-то другое, что тебе, возможно, не зайдёт. Если ты решила, что я собираюсь сравнивать истребителей с сим недостойным деятелем, то я могу и обидеться. На такое-то тупое предположение. Нет, я всего лишь веду к тому, что против тебя современная система правосудия, для которой ты, убивая что-то человекообразное, точно так же совершаешь преступление, как и любой из нас. Да, они слепы, они не знают правды… Это сладкое чувство, верно, когда правду знаешь в числе немногих избранных ты? И современная система также запрещает самосуд. Даже в отношении диктаторов и террористов, повинных в таком количестве смертей, которое паршивому вампиру просто не организовать. Общественность, конечно, порой заносит, и она требует позволить сей же момент разорвать злодея на куски, но система — система хладна и неумолима в своём требовании соблюдения закона. Это ещё более сладкое чувство, не так ли — когда ты не только осведомлённее, но и умнее, сильнее глупой системы, ты смеешь идти против неё, совершать решительные действия по защите блага?       Баффи порывается встать, почти встаёт, но усилием воли заставляет себя остаться на месте. Понимает, если сбежит сейчас, это будет означать, что Спайк прав во всём, от первого до последнего слова.       — Интересно, будучи человеком, ты тоже рассуждал так? — она старается говорить спокойно и непринуждённо, но пальцы, нервно комкающие пододеяльник, выдают её напряжение. — Утешал себя мыслью «вампир не виноват, он не выбирал, его таким кто-то создал», думал, когда тебя обращали, что ты, возможно, заслужил смерти в грязной подворотне от клыков незнакомки? Отвратительной внезапной смерти, боли, осознания, что ты больше никогда не увидишь мать, не скажешь ей, как любишь, не утешишь, а горе от потери единственного сына её скорее всего сломит и приведёт в могилу? А тебя не будет рядом, не будет возможности помочь ей. Две оборванные жизни по цене одной. Каково это — внезапно узнать, что ты некстати подвернулся на пути хищника, который вышел на охоту? В этом и состояла вся твоя вина. Ему просто захотелось испить именно твоей крови, ты оказался лакомым кусочком. Припоминал ли ты всякие мелкие грешки, когда тебе прокусывали шею, или проклинал свою убийцу? Звал на помощь, молил Бога о спасении? Равнял ли ты себя с монстрами, о которых раньше слышал лишь в легендах? В твоё время, я имею в виду, когда ты был просто Уильямом, обыкновенным человеком, ведь люди больше, чем сейчас, верили в Дьявола, наказание Господне и прочее?       Спайк тоже усмехается, еле удержавшись от почти даже не ехидного «а ведь ты ещё не выпила», тем временем — движения за годы отработаны до автоматизма — наполняет обе стопки.       — Будучи человеком, Баффи, я рассуждал как человек. Как многие люди рассуждают и сейчас. Тебе не понравилось бы. Про что тебе на самом деле интереснее сейчас? Про меня, про тебя? Про вину — одинаково ли мы понимаем это слово? Что такое вина для тебя? Вот ты — виновата, что родилась истребительницей? Или может, виновата в том, что оказалась хорошей истребительницей, а не погибла в первом же деле? Или виновата в том, что оказалась плохой истребительницей, и всё ещё не очистила мир от зла полностью, чтоб он сиял, как первозданный божий рай? Пожалуй, в умении находить вину — за другими или даже за собой — твоё время превосходит моё. Прогресс подарил человечеству не только автомобили и компьютеры, но и недостижимые когда-либо прежде навыки копания в себе. Человек видит возмездие за собственные проступки или произвол злых сил в том, что его сбила машина, поразила пневмония или зарезал грабитель в подворотне хоть тогда, хоть сейчас, от чего, по-твоему, зависит, что он выберет — обвинять себя или других?       Баффи принимает стопку из рук Спайка, сразу, даже не поморщившись, осушает её до дна и тут же протягивает обратно в безмолвном требовании налить ещё. Спайк просто отдаёт истребительнице бутылку. Свою порцию он пьёт медленно, цедит почти по капле, ненадолго удерживает виски во рту, прислушиваясь к ощущениям, и только потом глотает. Крепкий алкоголь должен обжигать горло и согревать тело, однако ничего такого Спайк, разумеется, не чувствует. Ему нравится сладковатый вкус, нравится обилие разнообразных запахов: древесины, земляники, мёда и ванили, но лишь человеческая кровь способна принести истинное наслаждение, вгоняющее в пьяный раж, когда кажется, что ты властелин вселенной и нет никого круче тебя, что ты один способен перевернуть мир вверх тормашками по щелчку пальца.       — Но пожалуй, да, наше время обвинением себя перевешивало… Не потому, что люди были более совестливы и религиозны, нет. В совестливости и религиозности лицемерия было больше, чем искренности. Потому что они знали, что грязны, грешны и к тому же лицемерны. Внутри себя, очень глубоко внутри — традиция показного избегания греха была сильна именно до такой степени, чтоб избегать осознания своих действительных грехов. Но в минуту, когда вечность или небытие дышит тебе в лицо окровавленной пастью, становишься немного честнее… Это не значит, что покорно принимаешь свою судьбу, нет. Видела б ты, как сопротивлялись ей представители лондонского дна, для которых полоснуть по горлышку соседа по ночлежке ради пары шиллингов было ничего особенного! Или как сопротивлялись почтенные джентльмены — владельцы рудников в колониях, где другие человеческие существа, виновные примерно в том, что уродились не такими же белокожими и белобрысыми, умирали в мучениях не меньших, чем те, которые изобретал я. Других, разумеется, но не меньших. Или как сопротивлялись их сыновья, прекрасно знающие, что выгнанные из их домов служанки умерли от голода вместе с рождёнными от них детьми, либо отдаются ради куска хлеба представителям лондонских низов, для которых полоснуть по горлышку — повседневность. Что же, все эти милые люди имели иллюзию своей безгрешности? Знаешь, имели. Они искренне полагали, что не заслужили такого конца. Я много раз слышал от тебя выражение про «защиту невинных» — не от тебя первой, поверь, большинство истребителей, по крайней мере в начале своей деятельности, мыслят так, так легче жить. И я не хочу сейчас изображать из себя сверхъестественного мстителя, наказывающего злодеев, ушедших от земного суда, хотя я мог бы таковым стать, но не видел великого смысла. Просто кровь миловидной крошки, не дожившей до первого причастия, все грехи которой — что она стащила без разрешения яблоко и на голубом глазу уверяла мать, что их и было на одно меньше, это как то самое причастие, или как лёгкое ягодное вино, которое в прежние времена разрешалось употреблять детям. А кровь перечисленных мной категорий — как вот этот виски, хоть в их крови плескалось чаще всего что похуже. Иногда хочется полакомиться, а иногда — крепкого напитка. Пухлые малыши и тонкие, чахлые из-за корсетов девы почти не способны к сопротивлению, они как нежный молочный поросёнок на твоём столе. Когда хищник выходит против хищника — это совсем другое дело, это настоящий охотничий азарт. Ты никогда не охотилась на вепря, который легко может развесить твои кишки по всей подконтрольной ему территории, но тебе всё-таки есть с чем сравнить. А вот что до меня — я действительно был невинным. Не в своих глазах, конечно… Один мудрый человек на моём не-жизненном пути, которого я, кстати, оставил в живых, сказал об этом очень хорошо: «Нужно понимать эпоху». Хотя есть вещи, понятные почти в любое время… Сейчас ты вспоминаешь школьные годы равнодушно — ну было и было, быльём поросло, тебе в какой-то мере повезло — в твоей жизни было кое-что пострашнее, посерьёзнее издёвок королевы класса со свитой, непонимания родителей, невзаимной любви, если она была. Через призму всего этого, да по прошествии лет, многое может казаться смешным. Но тогда бывало не до смеха, верно? Несправедливость рождает гнев. А гнев тоже грех, только вот можно ли в нём по-настоящему раскаяться?       — Ты слишком много сегодня говоришь, — то ли жалуется, то ли, наоборот, радуется Баффи, пригубив уже третью стопку. — И я не хочу сейчас вспоминать ни Корделию, ни ссоры с матерью, ни школьные будни. И не хочу слушать, как ты рассуждаешь о выборе жертвы или о том, чем кровь младенца отличается от крови убийцы или карманника, так, словно мы сидим в ресторане, и ты советуешь мне попробовать фирменное блюдо шеф-повара. Признаю, в твоих словах есть смысл. Но не находишь ли ты, что в моей жизни и без того хватает всяких хищников, их жертв и небытия, которое «дышит в лицо окровавленной пастью»?.. Надо же, как завернул-то. Неужели со мной не о чем поговорить, кроме всего этого? Думаешь, я способна рассуждать лишь о вампирах, демонах и убийствах? Почему ты не говоришь при мне, допустим, о музыке или литературе? Ты же вроде был поэтом. Считаешь, я недостаточно образованна, чтобы поддерживать такие высокоинтеллектуальные беседы, и умею только драться?       Баффи делает новый глоток, уже из бутылки, а потом неожиданно вскакивает с кровати и начинает кружиться по комнате. У неё на пути оказывается полка со стареньким телевизором — в последний момент Баффи тормозит, сумев избежать столкновения с и без того битой жизнью техникой, поворачивается и едва не смахивает локтем лампу с прикроватной тумбочки.       Спайк без особого труда подавляет вялый порыв вскочить и скорректировать хаотичный курс её перемещений — какой-то остаточный самоконтроль у истребительницы сохраняется и в таком состоянии, жизнь приучила, истребитель либо не теряет его полностью никогда, либо мёртв. Просто довольно, даже чуточку глумливо улыбается в стопку — не первый раз, когда Баффи сама была не рада, что о чём-то спросила, наверняка и не последний. Баффи продолжает кружить, буравя суровым взглядом бутылку, которую держит в вытянутой руке, словно именно эта бутылка и позволила себе сейчас некое обвинение в ограниченности.       — Не хочу сегодня быть истребительницей! — голосом капризного ребёнка заявляет она. — Хочу побыть просто… не знаю, кем… Обычной девчонкой, не очень давно закончившей школу. Что там делают нормальные люди, которым не нужно ночами патрулировать кладбища и убивать вампиров? — Баффи наклоняется, неуклюже плюхает полупустую бутылку и стопку на пол. Только чудом они не превращаются в груду осколков. — Напиваются? Но вроде, этот пункт уже выполнен. Страдают от неразделённой любви, делятся секретами с друзьями, жалуются кому-нибудь на свою нелёгкую жизнь? И это проходили. Трахаются? Ну, ночь ещё не закончилась… Знаешь, чего я сейчас хочу… — она резко останавливается, а потом тянет руки к Спайку. — Почитай мне свои стихи. Хоть один.       Спайк, успевший тем временем немного обсмаковать мысль «что там делают нормальные люди» (Баффи первой начала представлять его за уборкой, почему не продолжить хотя бы высказанной однажды идеей совместной покупки новой кровати), опрокидывает в себя плещущиеся на дне ёмкости остатки и бормочет, что некоторые вещи всё-таки столетиями не меняются, язык его по-прежнему враг его, вот зачем сказал? Впрочем, надо признать, это невинное в некоторых бесстыжих пьяных глазах предложение не вызвало боли. Почти. Застарелые шрамы, конечно, болят не так, как свежая рана. К этому можно притерпеться.       — А ты уверена, что достаточно выпила для подобных испытаний? — всё-таки отказать себе в возможности недопустимо, и он дёргает Баффи за протянутую руку, увлекая к себе на колени, Баффи плюхается неаккуратным мешком, мазнув растрепавшимся хвостом ему по носу, но каким-то образом они всё же остаются в сидячем положении, — не подумай, что я сомневаюсь в твоей стойкости и великом мужестве, но…       Баффи обнимает Спайка руками за шею, притягивает ближе, её губы расплываются в пьяной улыбке. Он чувствует на своём лице дыхание, в котором перемешались запахи кофе, мёда, груши и ванили. Грудь истребительницы вжимается в его грудь, и Спайку безумно хочется сперва стащить рубашку с себя, а потом избавить и Баффи от свитера, чтобы ощутить кожей жар её тела, удостовериться, что эта близость нравится ей не меньше, чем ему. Баффи ёрзает на коленях Спайка, стараясь устроиться поудобнее. Каждое её движение отдаётся сладкой болью в паху.       — Полегче, милая, иначе до декламации стихов мы сегодня не дойдём, — шепчет он охрипшим голосом.       Баффи замирает и на несколько секунд почти перестаёт дышать.       — Нет, — она упрямо мотает головой и хитро, с прищуром смотрит на Спайка. Спайку чудится, что в её глазах пляшут крошечные бесенята. — Сегодня мне мало обычных кувырканий в кровати. Сперва тебе придётся удовлетворить меня по-другому. Хочешь меня? Тогда читай. А я… — она делает эффектную паузу и перемещает одну руку себе на бедро, подцепляет край свитера. — А я, возможно, окажусь такой благодарной слушательницей, что в процессе начну скидывать с себя одежду от восторга. Знаешь, как фанатки в экстазе бросаются в своих любимых рок-звёзд бельём? Ну, возможно, я начну её скидывать не только с себя. — Баффи убирает пальцы со свитера и дразняще проводит ими по щеке Спайка. — Но учти, я не дам к себе прикоснуться, пока ты не выполнишь мою просьбу.       Истребительница резко отнимает обе руки и, к неудовольствию Спайка, отстраняется. Но хоть с колен не слезает.       Спайк смеётся — этот детски неуклюжий шантаж вызывает искреннее тёплое умиление, которого он не смог бы описать. Особенно эти слова про рок-звёзд. Слова всё того же пьяного профессора, которого он вспоминал в их прошлую встречу: «А вы, юноша, случайно не рок-музыкант? — и дальнейшие разъяснения: — видите ли, если бы я не был знаком с современными образцами ужасов и мистики вовсе, и меня просто спросили б, как я думаю, кем мог бы быть вампир в 20 веке, я ответил бы с полной уверенностью — рок-музыкантом. Это видится совершенно несомненным…».       — Ладно, Баффи, как после этого вызвать у себя частичную амнезию — уже твоя забота.       В чернильный безрадостный вечер       Стою на мосту у перил.       Я жить ещё мог бы, я знаю,       Но нет ни желанья, ни сил.       В тяжёлую тёмную воду       Снежинки как души летят,       И нет впереди поворота,       И нету дороги назад.       Была б ты со мной, была б ты со мной,       Была б ты со мной чуть теплей —       Тогда б не сковал мою душу мороз       Осенних ненастных ночей.       Была б ты со мной, была б ты мо мной       Не так холодна и горда —       Тогда б не была в моём сердце тоска       Чернее, чем эта вода.       Холодный порывистый ветер       Коснулся пылающих щёк…       Внизу же — безвестности бездна       И путь до неё недалёк.       Я знаю, достаточно шага,       И выбор мой сделан, ну что ж.       На дне под водою меня ты       Уже никогда не найдёшь.       Была ты моей, была ты моей,       Моею несчастной судьбой,       И ночью и днём, наяву и во сне       Я был околдован тобой.       Но был надо мной, но был надо мной       Безжалостен твой приговор,       И вот я стою над безмолвной водой,       Мой полон отчаянья взор.       Узнаешь ли ты, узнаешь ли ты,       Как сильно тебя я любил?       Быть может, дрожащей рукою тогда       Коснёшься подгнивших перил?       И поздняя жалость проснётся в тебе       Спокойной рассветной порой,       Обломится старое дерево вдруг,       И будешь ты рядом со мной.       Спайк старается читать с выражением, красивым голосом, как мама в детстве учила. Мама… Первый оценщик всего стихотворного в его жизни, она же и последний. Ей он читал первые рифмованные строчки о цветах в саду и рождественском снеге, ей читал поэму, которой не суждено было быть законченной. Всего за несколько часов до рубежа, за которым не было, как узнал он уже потом, места для поэзии. Неудачник Уильям, над которым все потешались, действительно умер, как и сказала Баффи, жалкой смертью в подворотне. А Уильям Кровавый не слагал глупых стишков о любви, не превозносил красоту женщин. Друзиллу он предпочитал трогать руками, а не восторженным взором, переполненным мук поиска подходящей рифмы.       Вернувшись домой после обращения, Спайк первым делом собрал все свои записи в одну стопку и кинул в разгорающийся камин. Его тогда мучил бессознательный страх, казалось, в этих листках, исписанных мелкими аккуратными буквами, кроется страшное проклятие, и если он хоть раз в них заглянет, если перечитает или напишет несколько новых строчек, то непременно вновь превратится в трусливого никчёмного Уильяма, а прекрасная Дру растает, словно снег под лучами весеннего солнца.       Однако как Спайк ни пытался, окончательно забыть о своём творчестве не получилось и за сто с лишним лет. Можно забыть какие-то незначимые дни и детали обстановки, но не то и тех, кто составлял его жизнь и привёл эту жизнь к такому финалу. Какие-то проходные, отвергнутые им самим строчки, но не то, что посвящал матери или Сесилии, не бессонные ночи с пером в бесплодных мечтах, как найдёт, в упорном труде и благородных страданиях, те самые идеальные слова, что сумеют поразить неприступную Сесилию талантом и вырвать ответное признание, не то, как много и отчаянно работал, сплетал слова и сравнивал себя с Пигмалионом, создающим Галатею. Поэт не бывает без страдания, не бывает без честолюбия, и юный Уильям не сомневался, что, подобно герою античного мифа, подарит не только возлюбленной, но и всему миру совершенное в своей красоте творение.       Спайк усилием воли отгоняет образ нежно улыбающейся матери. Однако её голос, который с искренним восхищением произносит «молодец, мой мальчик, какие хорошие стихи, мне как раз не хватало чего-то летнего и лучезарного», продолжает звучать в голове. Хорошо, что это летнее-лучезарное он не сумел бы вспомнить под всеми возможными пытками — слишком длинно, слишком много перепробованных и забракованных вариантов, прежде чем был найден тот, который он решился вынести на суд матери (и который не оказался достаточно хорош для Сесилии). Матери он никогда не стал бы читать то, что читает сейчас. Ничего, в чём есть тень, что может бросить сеть морщин на её чело, зажечь тревогу в её глазах. Только розы, нежащиеся под солнцем полудня, живительные летние дожди, ласкающие склонённые, притихшие стебли, только жаворонки, будь они неладны. То, что он не стал бы читать Баффи.       Баффи слушает внимательно, не перебивая. И когда Спайк замолкает, она продолжает неподвижно сидеть, уставившись в одну точку. О своём обещании раздеваться, пока он читает наизусть, истребительница, кажется, напрочь позабыла. По выражению её лица Спайк не понимает, какое впечатление на неё произвели стихи, и произвели ли хоть какое-то.       Ну да, сам себе и ответил. Баффи образованием не испорчена — ей и в принципе страстная тяга к знаниям, отличающая ту же Уиллоу, не свойственна, и уроки литературы в школе были первейшим вариантом, чем пожертвовать на нужды великого дела, ну а те, на которых она всё-таки была, голова была предельно далеко от наследия классиков. Какой-то вкус в музыке у неё, допустим, есть, а в чём-то более древнем общекультурном её восприятие младенчески чисто… В какой-то мере, потому исполнить эту неожиданную просьбу и было не слишком сложно — в тонкие ценители поэзии Спайк зачислил бы Баффи в последнюю очередь, застать её уткнувшейся в книги можно было по особым случаям. Скорее всего, когда нужно найти информацию о новых монстрах, решивших покуролесить в Саннидейле.       — Вау, — удивлённо произносит Баффи, заставив замолчать материнский голос. — Я думала, ты писал что-то более… кровавое. Ведь тебя же и до обращения звали Кровавым? Думала, у тебя в произведениях сплошные жестокость, кишки и расчленёнка. А тут… столько нежности, столько любви, столько грусти… Это о ком-то, кого ты знал в прошлой жизни, да? Я, конечно, понимаю, что Уильям-человек очень отличается от Уильяма-вампира, но до сегодняшнего дня я и представить не могла, что ты был способен на такие пылкие и искренние чувства… Ну правда, с чего тебя вдруг прозвали Кровавым? Вообще же не сочетается с твоими стихами. Или ты вспомнил для меня самое романтичное и милое? В любом случае спасибо.       — О Сесилии, девушке, ставшей тогда моей музой и моим наважденьем. Вечный сюжет, Баффи, не меняющийся на протяжении столетий — парень, как бы ни преклонялся перед возлюбленной, как бы ни величал себя недостойным даже глотать пыль у её ног, всё равно мечтает обладать предметом своей страсти, заслужить благосклонность своими восторгами и страданиями, особенно если они облечены в рифмованную форму. Я писал стихи и до встречи с ней, но после этой встречи каким-то иным темам практически не оставалось шанса. А насчёт прозвища… О, видишь ли, подразумевалось, что от моих стихов читатели или слушатели испытывают нечеловеческие муки вплоть до летального исхода, так что меня можно приравнять к оружию массового поражения. Сейчас я понимаю, разумеется, что вот там мои стихи были слабы, а сям избыточно пафосны и вообще глубоко вторичны, но тогда — моя матушка неизбывно хвалила их, а моя матушка была для меня несомненно большим авторитетом, чем все на свете лондонские критики, профессиональные или самозванные.       И ни к чему уточнять, что этого стихотворения мать никогда не слышала.       — Брр, какой кошмар, — искренне ужасается Баффи, передёргивая плечами. Видимо, напредставляла себе, как Уильяма-поэта дружно осмеивает всё высшее общество Лондона, как ему в лицо говорят всякие гадости, а за спинами перешёптываются и едва ли не тыкают пальцами вслед, как с отвращением отворачивается Сесилия. — Хорошо, что я никогда не мечтала о карьере писателя или поэта. Не знаю, каково бы мне было на твоём месте. Зато теперь понимаю, почему ты говорил про обиду на мир, запас ярости и про неудовлетворённость.       Однако унизительной для самолюбия Спайка жалости в глазах и словах Баффи нет, а он ведь опасался, что именно это чувство вызовет у неё своими откровениями. Замечательно. Не придётся скидывать истребительницу с колен. Жалости от неё он бы сейчас спокойно не перенёс.       Да кому ты врёшь, говорит внутренний голос, всё бы ты стерпел. Ты был рабом женщины тогда, остаёшься и теперь. Но по крайней мере, эта женщина, по крайней мере, сейчас, сидит в его объятьях, обжигая сладким пьяным дыханием лицо, и вполне, кажется, искренне хвалит его стихи. Кое-что в жизни всё-таки меняется.       — Мне понравилось, правда, — продолжает Баффи, явно заметив какую-то перемену в лице Спайка. — Я не разбираюсь в стихах, но смеяться над твоими точно бы не стала.       — Это неважно. Прошлое давно не имеет надо мной власти. Ни Сесилия, ни кто-либо ещё… И я уже сказал, что не питаю иллюзий относительно своего писательского таланта.       — И тебе ни разу после обращения не захотелось вернуться к творчеству?       Вопрос немного удивляет. Неужели впервые Баффи не подумала о том, что сейчас он просто злой бездушный монстр, который не может созидать, только разрушать?       — Честно? Мысли были. Покончить с чем-то раз и навсегда бесповоротно легче всего на словах, а не на деле. Но я останавливал себя сам. Сам говорил себе, что новая жизнь — новые принципы и новые смыслы. Писать о росе на цветах под лучами пленительного восхода, будучи монстром, в ночи охотящимся на людей — как-то фальшиво, а писать о том, что восторгает сердце вампира… боюсь, для этого пока не придумано слов.       — Вот как, — в глазах истребительницы вновь пляшут озорные бесенята. — Так, может, тебе просто не хватало свежих идей или особого вдохновения? Например, ты можешь написать о том, как лежишь подо мной, прикованный наручниками к кровати. Ты ведь сохранил их, правда?       Интересно, чьи губы сейчас расплываются в более развратной улыбке — его или её?       — Что это? — Баффи смотрит на протянутый кулон в форме миниатюрной серебряной зажигалки, как на ядовитую змею, готовую в любую секунду ужалить.       — Ни к чему не обязывающий маленький подарок. Шёл по улице, случайно увидел в витрине какого-то магазина и сразу вспомнил о тебе. Тебе же нравилась моя зажигалка, — Спайк растягивает губы в одной из своих самых невинных улыбок.       — Ты вообще-то просто забыл её у нас дома, а я нашла.       — Да, я просто забыл, а ты просто сунула в карман джинсов и сказала, что ничего не находила, когда я вернулся за ней.       — Я спрятала твою драгоценную зажигалку, чтобы Дон, Уиллоу, Тара, или того хуже, Ксандер, случайно не наткнулись на неё. Мне не хотелось объяснять им, зачем ты приходишь в гости и почему разбрасываешься вещами. И я собиралась вернуть тебе её потом, здесь, без свидетелей, — Баффи картинно обводит рукой сумрачную обстановку его убежища.       Спайк шумно вздыхает, стараясь поглубже затолкнуть рвущееся наружу раздражение. Вот и началась новая серия осточертевшего сериала «Баффи Саммерс — хорошая девочка, которая не встречается за спинами друзей и родных со злыми вампирами». Только сегодня! Только у нас! Не пропустите, мать вашу! Но не время поддаваться эмоциям. Попытками заставить её во всеуслышание объявить об их тайном романе ничего не добьёшься. На сей раз нужно действовать хитрее, поэтому он произносит совсем не то, что вертится на языке.       — Ты не обязана перед ними отчитываться. Ты вообще никому ничего не должна. Ты не бежишь от навязанного тебе предназначения и отлично справляешься с работой истребительницы. Этого уже достаточно. Никто не вправе требовать от тебя большего, даже близкие.       Очевидная банальность? Да. Но и сильным людям иногда нужно слышать банальности. А говорил ли их кто-нибудь воскрешённой и выдернутой из рая Баффи?       Стоило сдержаться хотя бы ради того, чтобы увидеть, как стремительно меняется выражение лица истребительницы, широко распахиваются её глаза, а рот приоткрывается от удивления. Наверное, она ожидала в ответ обид, упрёков в малодушии и крепких словечек в адрес Харриса — он-то уж точно не одобрит отношений подруги с вампиром, некогда звавшимся Уильямом Кровавым, даже если от самого Уильяма почти ничего не осталось, кроме воспоминаний о былом величии и славных беззаботных деньках. Но этот придурок ведь не станет задумываться о том, что чудовища, долгое время наводящего ужас не только на жителей Лондона, но и на себе подобных, больше нет, есть только старина Спайк, который изменился ради Баффи, который безобиден как младенец из-за вживлённого «Инициативой» микрочипа. Харрис непременно начнёт орать, а потом прочтёт целую лекцию на тему того, каких парней следует выбирать порядочным истребительницам всякой нечисти.       Спайк любит представлять, как вонзает клыки в толстую шею изрядно ожиревшего за последние два года дружка Баффи, как по капле вместе с кровью вытягивает из него жизнь и наслаждается криками ужаса и боли, постепенно переходящими в предсмертные хрипы. Благо, мечтам проклятый чип не помеха. Ничто не вправе лишать возможности мечтать, это было б слишком даже по отношению к нему.       Пока он представляет тускнеющие глаза Харриса, истребительница протягивает руку и берёт кулон.       — Спасибо, — говорит она и впервые за долгое время улыбается Спайку — неуверенно, но искренне.       И Спайк знает, что Баффи благодарит его не только за подарок.       — Какого хрена?! — кулак Баффи впечатывается в стену буквально в дюйме от лица Спайка. — Зачем ты потащил Дон на этот дурацкий концерт, ещё и позволил напиться?! Я ведь сказала «нет».       — Напиться? Это была одна банка пива, которую мы взяли на двоих. Дон вообще сделала только несколько глотков, — возмущённо отвечает Спайк и еле уворачивается от следующего удара.       Нужно добраться до двери. Если они начнут здесь сражаться, то всё разнесут в щепки. Нет уж, пусть истребительница вымещает свою ярость на холодном мраморе, кустах и деревьях, а не на его новенькой кровати.       Спайк перехватывает кулак, метящий ему в солнечное сплетение, затем резким движением отталкивает от себя Баффи и в два шага оказывается у выхода.       — Не смей от меня убегать! — кричит она вдогонку и сразу устремляется за ним.       То ли прохладный ночной воздух успокаивает истребительницу, то ли она боится, что их кто-нибудь услышит, однако когда они оба оказываются на улице, она уже не пытается превратить Спайка в отбивную, лишь встаёт напротив него и тяжело дышит.       — Эта была месть мне, да? Ты просто обиделся, что я согласилась поужинать с Ларри? — выплёвывает Баффи ему в лицо.       При упоминании имени нового коллеги Харриса у Спайка сводит скулы, теперь уже ему хочется почесать кулаки о какой-нибудь тупой предмет. Желательно о гнусную рожу того самого Ларри. Или о физиономию Харриса. Вот же сводник херов! И почему он вечно лезет, куда не просят, и пытается устроить личную жизнь бедняжки Баффи, ни на миг не допуская варианта, что она устроена и без его непрошенной помощи?! Вот даже без конкретики, как именно устроена… Когда Спайк узнал про свидание, он как никогда прежде был близок к убийству Баффиного дружка. Обоих дружков.       — Мир не крутится вокруг тебя, истребительница, — небрежно бросает он, постаравшись напустить на себя как можно более надменный вид. — Ты помнишь, какой сама была в возрасте Дон? Взрослые запрещают всё интересное, постоянно нудят про учёбу, стараются контролировать каждый твой шаг и не дают нормально оттянуться даже в выходные. Ты и твоя группа поддержки вечно заняты работой или борьбой с очередным монстром. А Дон теперь, чтобы быть удобной лично тебе, должна до совершеннолетия торчать в своей комнате и прилежно зубрить уроки, отвлекаясь только на сон, еду и занятия в школе? В крайнем случае ещё на вылазки в ближайший супермаркет за чипсами, и желательно под присмотром Уиллоу или её подружки. Ты забыла, как сама сбегала от мамочки в «Бронзу» потусоваться с друзьями? Кстати, у Дон вообще есть друзья? Есть хоть кто-то, с кем она может поделиться проблемами, тот, кто не отмахнётся от неё и не скажет «сейчас некогда, давай потом»?       Баффи дёргается, словно от удара, резко вскидывает голову, моргает и смотрит на Спайка так, будто впервые видит. Её глаза блестят от влаги, но слёз в них нет.       — А ты у нас, значит, сегодня выступаешь в роли самаритянина? С каких пор тебя волнуют чувства моей сестры? С каких пор тебя волнуют хоть чьи-то чувства? Только не заливай опять про то, как ты меня любишь. Это не любовь… это… — истребительница поднимает руку и тут же бессильно опускает, не сумев подобрать подходящих слов.       Её неверие уязвляет глубже, чем он хочет думать, застревает где-то в груди, давит на рёбра. Баффи больше ничего не говорит, и молчание между ними затягивается так надолго, что Спайку начинает казаться, будто невидимая черта на траве, по разные стороны которой они сейчас стоят, постепенно превращается в зримый провал, гипнотизирующий безупречной непроницаемой чернотой. Тьма, о которой столько раз говорила она — навеки разделяющая их тьма.       …Тьма, о которой столько раз говорил он — соединяющая их, как река соединяет два берега.       — Баффи, — произносит он, наконец, максимально умиротворённым тоном, — если тебе нужно засвидетельствовать, что ты хорошая, заботливая сестра, ты это делаешь в каком-то неподходящем месте. Я тут не вижу никого из твоих друзей и родни. А передо мной разыгрывать эти сцены нет смысла, я и так знаю. Но ты права, считая, что мне плевать. В моём отношении к тебе ничего не изменилось бы, веди ты себя как девяносто процентов старших сестёр — испытывающих и демонстрирующих к младшим исключительно раздражение.       Баффи явно ждала другого ответа, глядит теперь недоверчиво и не сразу находит, что сказать. Однако отступать перед трудностями она не привыкла:       — Тогда тем более отстать от Дон. Не обещай ей ничего и не води по всяким злачным местам. Ты дурно на неё влияешь.       — Примерно как на тебя или даже хуже? — это сорвалось с языка слишком быстро, и, проклятье, он не готов был жалеть об этом, — эй, эй! Давай проясним сначала один вопрос — сколько лет твоей сестрёнке?       Ещё несколько подобных реплик и Баффи скорее всего вновь полезет на него с кулаками. Ноздри у неё раздуваются как у быка, несущегося на тореадора, губы плотно сжаты.       — Чего ты на самом деле пытаешься добиться, Спайк? — цедит она сквозь зубы.       — Тебе программу максимум или программу минимум? — Да ладно, напугала! к тому, что она, возможно, сейчас начнёт проверять его телом добросовестность работы кладбищенских скульпторов, он был готов с того момента, когда они вышли наружу. Ключевое слово — ВОЗМОЖНО. Точно так же он знает — скандалы на свежем воздухе даются Баффи куда хуже. Словно сам боженька с небес сейчас смотрит, достаточно ли она хорошая девочка. — Сейчас я хочу, чтоб ты поняла — ты ничего не добьёшься. Не потому, что я гнусный гад, отродье тьмы и всё такое, хотя поэтому тоже. А потому, что ты споришь с самой природой. Девчонка взрослеет, и то, что в её поведении тебя не устраивает — нормальный этап взросления. Серьёзно, дорогая, ты хочешь, чтоб она начала ходить по концертам и барам в тридцать? В тридцать это заканчивают! Или тебе достаточно того, чтоб она не делала этого со МНОЙ? Чем же я так уникален, ума не приложу? Может, тем, что пока я рядом, она может не бояться карманников и перепивших байкеров? Именно это так ужасает тебя, Баффи? Или то, что она не видит во мне монстра?       В глазах Баффи зажигается какой-то странный чёрный огонёк, словно бы они внезапно отразили ту несуществующую полоску тьмы на траве, и она делает шаг навстречу Спайку.       — Хочешь узнать, чего я на самом деле боюсь? Я боюсь, что Дон однажды влипнет так же, как влипла я. Боюсь, что каждое утро она будет просыпаться с тихой ненавистью к себе, потому что ей страшно рассказать правду друзьям. Например, горькую правду о том, как ей было хорошо на небесах, пока эти самые друзья не вырвали её из рая и не вернули обратно на землю. Но им нельзя этого знать… нельзя знать, что на самом деле не спасли от вечных мук, не воскресили чудесным образом, а утащили в самый настоящий ад. Люди, которые любят меня, своими собственными руками сотворили со мной, наверное, самое ужасное, что можно сотворить с человеком. Смешно, да? Не враги, не вампиры, не демоны отнимают у меня желание жить… Донни не должна узнать, каково это — внезапно стать чужой для тех, кто был рядом с тобой много лет, ненавидеть мир, в котором возможно случайно причинить такую боль самым близким, мир, который, как оказалось, и после смерти нельзя покинуть. И я хочу держать её подальше от всего этого: от своей жизни, от магии, от вампиров, в том числе и от тебя, так как ты являешься частью окружающего меня безумия. Не надо ей становиться мной. Не надо видеть столько тьмы и холода.       Он поднимает руку — скользнуть пальцами по щеке, или отвести прядь, не важно, совершенно не важно, потому что ни того, ни другого он не делает, но она видит этот жест — этого достаточно.       — Я знаю, Баффи, знаю. Думаю, ты даже понимаешь, что я это знаю. Ты понимаешь многое, даже если не хочешь признаваться самой себе. Понимаешь и то, что у каждого найдётся своя причина для ненависти к себе, свой список страшных ошибок для перелистывания перед сном, своя боль. СВОЯ. Она у Дон в любом случае будет своя, не такая, как у тебя. Кто-то её разочарует, кто-то обманет — мы не можем этого предотвратить, мы можем только сделать всё, чтоб это были не ты и не я. Но ты не сможешь оградить её от своей жизни насовсем, потому что она твоя сестра, потому что ты ей не безразлична. Ты хочешь, чтоб я ничего ей не обещал — ну так вот, я не обещал ей жениться на ней, даже переспать, правда, ни о том, ни о другом она меня и не просила, думаю, я просто герой не её романа, и даже не обещал, что всё непременно будет хорошо и закончится хэппи-эндом. Я обещал ей достать билеты на концерт, составить компанию и починить оторвавшиеся заклёпки на косухе. И ещё кое-что, чего я тебе не скажу, потому что именно это я ей обещал — не говорить. Потому что ей очень дорого спокойствие её сестрёнки, впадающей в псевдоматеринский раж из-за порезанного пальчика. Нет, ничего серьёзного, уровень порезанного пальчика. Но не скажу, потому что обещал. И говорю это сейчас с единственной целью — чтоб ты поняла кое-что… ну, что твоя сестрёнка научилась скрывать и даже врать — не самое страшное, серьёзно. Ты скрываешь от неё куда больше, верно? А ещё — что когда близкие нуждаются в тебе, это не всегда «Баффи, во что бы то ни стало будь с нами, мы нуждаемся в тебе — поэтому даже умереть ты не имеешь права», иногда они отстраняются не потому, что в упор не видят, как тебе тяжело, а чтоб дать тебе немного свободы, иногда они лезут во тьму, которую ты практически экспроприировала в своё личное распоряжение, не из праздного любопытства, а чтоб лучше понимать тебя…       Истребительница неожиданно закрывает лицо руками, всё её тело сотрясает мелкая дрожь. Неужели плачет? В первую секунду Спайк в буквальном смысле столбенеет от удивления — чтобы Баффи вот так запросто дала волю эмоциям при нём? Да не может такого быть. Во вторую секунду его охватывает чувство, близкое к смятению. Утешать плачущих девиц, тем более истребительниц, за свою не очень долгую по вампирским меркам жизнь он не научился. Вот доводить до слёз, конечно, случалось.       Однако почти сразу Баффи отнимает ладони от лица и перемещает их Спайку на плечи. И тогда он видит, что она смеётся, беззвучно, тепло.       — Как так получилось? — сквозь смех спрашивает она. — Почему ты единственный можешь подобрать правильные слова? Почему я иду к тебе, когда мне по-настоящему хреново? Почему Уиллоу или Ксандер не могут… — она опускает голову и утыкается лбом Спайку в грудь. — Почему мне сейчас так легко и спокойно, хотя по-хорошему я должна чувствовать только отвращение, вину и желать вонзить кол тебе в сердце… Ты безжалостно убивал людей, ты пытал, издевался, мучил невинных, у тебя даже нет души, но я, истребительница, стою здесь и обнимаю тебя как друга, как того, кто действительно может понять и принять меня, и как любовника, которого хочу прямо на кладбище…       Чёрная полоса под ногами растворяется. Теперь никакие видимые или невидимые линии их не разделяет, а если тьма где-то и притаилась, то только в глазах Баффи, но Спайк не видит её лица, зато чувствует дыхание, тёплое, настоящее, человеческое. Хоть у него и нет души.