acta est fabula!

Клетка была его личным пространством. В клетке стирались границы сознания до границ железных плетений и улюлюканья таких же сумасшедших, как и он сам. Он бил молча, методично, изредка выдыхая и издавая слабый хрип. — Он даже хрипит так сексуально! — послышалось ему сквозь гул. — Представь как он стонет! Хотелось размазать, распластать прямо тут, на матах, удавить и раздавить. К несчастью соперника, душу он отвёл на нём. Последний удар затянувшегося, по просьбе организаторов, боя, завершился как только ему эта дешёвая постановка осточертела: он отправил соперника в нокаут чередой ударов — справа в челюсть, слева чуть выше брови, подсечка и апперкот в падении — чрезмерно жестоко, может и так, но настроение было паршивым. Кровь была всюду, кожаные маты в красных разводах больше напоминали место убийства. Сквозь толпу, в глянцевой поверхности некогда ночного клуба он увидел собственное отражение: брызги чужой крови сделали его похожим на чудовище из бутафорных фильмов про убийц. Не хватало криво улыбнуться для полноты картины. Руки нещадно ныли даже сквозь бинты, стоило бы подлечить, но этим заняться было некому а сам он, отчего-то, никогда этого не делал. Не то лень, не то отсутсвие мозгов. Когда его официально признали победителем, он молча вылез из клетки, подошёл к судейскому столу и взяв конверт с деньгами, двинулся в сторону раздевалок. На пол пути замер, ошеломлённый. Она стояла там, в темноте узкого коридора, что вёл к душевой кабине и раздевалке. В спортивной куртке, волосы собраны в высокий хвост. В руках шлем и перчатки. — Зашла тебя проведать, — лёгкая улыбка тронула её лицо и ебучая жизнь вновь вернулась на круги своя. Секунду назад он ненавидел этот мир, желал изничтожить его и спалить дотла. А теперь, бурю внутри будто омыл морской прибой. Она вошла в раздевалку первой, оставляя приоткрытой дверь. Он не раздумывая вошёл следом, запирая дверь на ключ. Всевозможные рамки, границы и условности, стыд и прочее дерьмо никогда его не останавливали, потому он просто сделал то, что действительно хотел. Обнял Шелли со спины, ладонями оглаживая живот и бедра, несильно сжал и упёрся вместе с ней в стену, прижимаясь к ней так отчаянно и сильно, чтобы она ощутила, насколько сводила его с ума. Одной рукой она уперлась в стену, не позволяя себя впечатать и тогда он снова несильно толкнулся, носом утыкаясь ей в шею и накидываясь жадными, голодными поцелуями. Он был точно словно зверь. Окровавленный, опьяненный кровью и боем, в нём пылала жажда, жажда жизни и её. — Прекрати, — она не повысила голоса, осторожно опустила вторую руку ему куда-то к затылку и стала несильно гладить. Слишком нежно, для такого как он. Слишком сладко, забвенно и болезненно. Несильно покачиваясь, она стала его убаюкивать и желание, горевшее в нём синим пламенем, сменилось блаженством. На этот раз он просто вцепился в неё, обнимая крепко, едва не до хруста костей. Он знал, эта ласка не продлится долго и был прав, Шелли осторожно отпрянула от него, заглядывая в глаза. Пару мгновений они просто смотрели друг на друга, в этой густой тишине, ему казалось, что собственное дыхание заучит неимоверно громко. — Ты красивый, — сказала она так легко и просто. Уселась на дряхлый стул и потянулась за аптечкой на столе. — Идём, я подлатаю. Сначала она развязала бинты, едва касаясь, аккуратными и знающими движениями. Затем обработала раны и ссадины на руках, и уж потом нанесла мазь и снова бинты. — И как мне идти в душ? — он уточнил на всякий случай, довольный ситуацией, на самом деле. — Иди, я сделаю новую повязку, — она сидела с ним в одной комнате будто это обычное явление, само собой разумеющееся. Будто так было всегда. Он никак не ответил, молча вошёл в душевую и уставился на собственное отражение в зеркале. Словно впервые увидел себя, он долго рассматривал лицо напротив, изучая пристальным взглядом. Она сказала, что он красивый, но если это правда так, почему она всё ещё не бросила очкарика? Он себя к красивым никогда не причислял, ибо правда была одна: бедность не красит никого, а шрамы, пусть и в одной поговорке говорится обратное, делают человека прокажённым. Его шрам на нижней части лица давно размылся для собственного взора, как и пресловутая татуировка под глазом, набитая на пике собственного отчаяния. Глаза, не то серые, не то с оттенком синевы, неясные, пугающие и бледные для обывателя азиатской части мира. Приходилось прятать под чёлкой, а потом и вовсе стало привычкой. Может, всё из-за чёлки? Может потому у него взгляд такой, холодный и пронизывающий, потому что привык отгораживаться. Как знать. Стянув с себя футболку, снова уставился на своё отражение. Единственной гордостью для Джокера был рост. Данный от природы, будто сжалились над ним милостивые. Над телом приходилось работать, сила черпалась от чувств, а рост просто дали. Хоть где-то свезло. Разглядывая испещрённое шрамами тело, он всё же весело усмехнулся. — Красивый… хах. Она действительно дожидалась его, сидя на том же месте. Когда он вышел из душевой, она оторвала взгляд от телефона и улыбнулась. Джокер мельком глянул на экран — Шелли играла в стрелялки. — Закончил? Давай обновлю повязки. Он подсел к ней, ставя стул ближе чем положено. Молча наблюдая за её беглыми руками, спросил: — Почему ты здесь? Шелли не ответила, он не стал настаивать. Как только закончили, он запихнул грязные вещи в рюкзак и подхватив его, вышел наружу. Её тихие шаги он слышал отчётливо, Шелли ступала осторожно и настороженно. Будто боялась, что столкнётся с кем-то нежелательным. Его осенило. — Их сегодня со мной нет, — сказал он вслух, надеясь, что она поймёт. Шелли не хотела встречаться с его командой и в этом винить её он не мог. В конце концов, их общение уже было противоречивым. Колибри эту новость восприняли бы максимально агрессивно, приперлись бы на разборки, но исходя из того, что пока на него никто не набрасывался, они попросту ещё не знали. Он бы хотел увидеть их реакции. С радостью бы принял весь их гнев на себя лишь для того, чтобы потом была возможность навалять очкарику или усачу. Пока они шли в неизвестном направлении, он продолжал думать, все более точно приходя к одной чёткой мысли: что бы между ним и Шелли ни происходило, оно уже началось, точно какой-то сложный механизм в действии. Он тянул её к себе, и она, по какой-то неведомой ему причине, не отталкивала его. Они уже были связаны чем-то большим, чем просто «закадычные враги». У неё было всё: возлюбленный, друзья, семья и команда. Но по какой-то причине Шелли продолжала видеться с ним и не отталкивать. — Ты проводил меня до дома, — Шелли улыбалась, стоя под сенью той самой липы. Он смотрел на неё и совершенно точно не желал прощаться. — Не хочешь зайти? Дома всё равно никого нет, — она будто читала его мысли. Он и не думал отказываться, но на миг сознание всё же посетила мысль: если об этом узнает очкарик? Мысль эту он поспешил тут же стереть из головы. Во-первых, Шелли — большая девочка, и она сама знает, кого и когда приглашать. Во-вторых, когда его это волновало? Это была игра не на жизнь, а на смерть. Проигравший — теряет всё, а победитель — обретает.       Первое что он успел отметить и принять: в этом доме было очень много света. Настенные бра, настольные лампы и люстры, не такие где висят сосульками пластиковые кристаллы, а матовые и тёмные, но с мощными лампочками. Может потому она всегда так светилась, что у неё дом был полон света. Глупости, конечно, но позабавило, однако. Шелли прошла вглубь квартиры, судя по всему, к себе в комнату. — Располагайся, я сейчас! — донеслось до него и он вошёл в гостиную, усаживаясь на софу и рассматривая округу. Здесь было светло, просторно и уютно. Ожидаемо, но себя он чувствовал тут не к месту. Взор зацепился за ряд фотографий в рамках на широком подоконнике. Оживлённее чем того хотелось бы, он поднялся с места чтобы рассмотреть их получше. Красочные и яркие фотографии в разных рамках пестрили живостью эмоций и чем-то радужным, ему непонятным. Её родители, что улыбались широко и открыто, Шелли вобрала в себя лучшее из них обоих — такая же уверенность и открытость этому миру — точно как мать на фото, и пристальный, всевидящий взор от отца. Дед и друзья из Англии ютились сразу после родительской рамки. Однако три последние фотографии стояли впереди, не тронутые пылью — за этими фотографиями тщательнее ухаживали. Белобрысый дружок, что притащился следом за ней из родины несмотря на свой плотный и занятой график, известность и важность в определённых кругах — нужно быть идиотом чтобы не понять, в чём причина таких жертв с его стороны — на фото он и Шелли обнявшись, уплетали за обе щеки мороженое. Следом фото команды Калибри, где они в каком-то лесу в монашеских шмотках точно служители храма — все лежат на земле и выглядят весёлыми, кажется, будто кто-то сфотографировал их со стороны после тренировки. На последнем фото Шелли и какой-то тип сидят в классе во время урока, фото со спины. Каждый занят своим делом, но в глаза непременно бросается то, как они держатся за руки под партами. Он узнаёт очкарика сразу и то, как крепко он сжимает ладонь Шелли говорит куда больше о нём. Они сидят в первом ряду и эта мелочь напоминает ему о том, что сам он неудачник, который не закончил и старшей школы. К тому времени, когда он по второму кругу успевает пройти сквозь адское пекло, возвращается Шелли. — Что делаешь? Идём на кухню, — она заглядывает в гостиную лишь на половину, только для того чтобы позвать его. Он молча следует за ней, погодя рассматривая дом. Кухня оказывается просторной и светлой, как и весь дом. Техника по последнему слову, стеклянные вазочки со сладостями и две чашечки с блюдцами, фарфоровые и белоснежные. Шелли ждёт, пока вскипит вода и как только щёлкает выключатель, достаёт пакетированный чай. — Серьёзно? А как же английский полдник и всё такое, — не удержавшись, комментирует. — Мы не в Англии, — парирует Шелли и ставит блюдце с чашкой перед ним. Его не покидает чувство некой бутафории. Его рука слишком огромна для этой чашки и подушечки едва цепляются за мелкие детали долбанной посудины. Он точно гигант что попал в мир крохотной куколки. Несёт за собой хаос и разрушения. Некоторое время они просто пьют чай. Он не удосуживается выудить пакетик и пьёт крепкий, горький чай. Шелли молча пододвигает к нему сахар и блюдце со сладостями, что невольно возвращает его к тому дню, где они ели рамён в супермаркете. Кажется, будто это было слишком давно и не с ними. Тогда он был полон превосходства, мнил себя всемогущим и наивно полагал, что от неё ему нужен только секс. Сегодня он воспринимает реальность иначе, много драматизирует и продолжает бороться не только за право существовать, но и любить. Неважен исход этой битвы, хотя нутром он ощущает заведомый проигрыш. Однако, отступить сейчас — ненавидеть себя всю жизнь. Ненавидеть за то, что не пытался. Ненавидеть за упущенные возможности и воспоминания. Он содрогается, когда понимает, что воспоминания — это всё что останется. Каждый из прожитых дней, моменты в которых она была рядом, особенные моменты как сегодня. Ускользающие сквозь пальцы мгновения которые со временем потускнеют, и может быть, вовсе сотрутся. Через пять, десять или пятнадцать лет он забудет о том, кто такая Шелли Скотт, быть может, но сегодня, сейчас, всё что ему остаётся — бороться за воспоминания, за то, чтобы этот отрезок его жизни у него осталось хоть что-нибудь сокровенное сердцу. Тишина между ними затягивается и тогда он решает, что пора разъебать эту недосказанность. Он отпивает из чашки, хватая её поверх пятерней. Глазами наблюдает за Шелли, что отпивает неспешно, будто смакует. — О чём ты думаешь? — он готов отдать свою жизнь ради того, чтобы понять о чём она думает. Что творится в этой хорошенькой белобрысой голове? О чём она думает, когда видит его? Когда смотрит? О чём думает, пока яркая зелень её глаз блуждает нему? — Это полный провал, — говорит она и прикрыв глаза на мгновение, громко выдыхает. — Я и ты. Не знаю, всё абсолютно неправильно, и чувств у меня к тебе никаких нет. Я люблю Джахёна и ни за что с ним не расстанусь, — она всё так же не раскрывает глаз, а он смотрит слишком спокойно для того, у кого внутри смещается вселенная. — Но? — хрипло, приходится прочистить горло и отпить гребанного чаю. Ему душно, тошно и страшно. Впервые страшно. — Но, будто магнитом тянет. Что-то в тебе задевает меня за живое, при виде тебя что-то внутри дребезжит, натягивается будто тетива. И мне больно, сладко и больно одновременно. Она открывает глаза и смотрит на него прямо, не мигая. Взгляд Шелли усталый, померкший будто. И прежде всего, прежде собственных чувств, превыше собственных желаний для него вдруг становится она. Он не думал, никогда не знал что в нём, неправильном и уродливом, когда-либо прорастет нечто подобное. Но вот она Шелли, устало взирает на него, будто старуха в молодом теле, и словно молит: исчезни, не сбивай с пути. Джокер вдруг понимает, что в нем есть влияние на неё. Крохотное, и всё же есть, и если он очень постарается, то непременно собьёт её с нынешнего пути. Тернистого, трудного и честного, правильного. Он поведёт её за собой в свои руины, подарит неуверенность в завтрашнем дне и ворох ненужных проблем. Ежедневные бои, работа на ублюдков и грязные игры — всё это станет её заботой. Его вечное отсутствие, потому что он вечно занят гнилыми делами, беспокойство и вредные привычки. Он для Шелли — табу, плохой парень. Абсолютно не тот, с кем ей стоит связываться. Рядом с ним она лишь падёт в бездну, друзья не примут его, станут осуждать, давить. Она отдалится от них, а он не сможет с достоинством нести это бремя. При всём желании, он не сможет оценить её жертв по достоинству. Он молча кивает, поднимается с места и идёт в прихожую. Обувается и замирает, когда рука дёргает металическую ручку на двери. — Ты знаешь, что такое любовь? — Шелли стоит за спиной, рукой ухватившись за его куртку, несильно тянет, заставляя замереть на месте. О любви он знает чертовски мало. Ничего. И всё же, есть один ответ который он так и не решается ответить. — Ты не знаешь, а я знаю, — говорит она. — Это когда всё время болит. Иногда горько, так горько, что хочется вырвать сердце. А иногда сладко, так хорошо и сладко тянет, тянет внутри, там где сердце. Я его люблю. — она ставит точку, уверенную. А он и не думает мечтать об обратном. Это очевидно, что она влюблена в очкарика. — Но ты… с тобой… — она запинается, когда начинает говорить о нём. — Когда я смотрю на тебя, мне хочется просить у тебя прощения. За всё и за всех. За всех людей на свете. Мне хочется сказать, чтобы ты не ненавидел их так сильно. И хочется сказать, чтобы ты простил меня. Прости, пожалуйста, прости, что из всех это именно я, — она утыкается ему в спину лбом, обнимает со спины и Джокеру кажется, что он задыхается. Лёгкие горят огнём, внутри будто ошмётки органов сползают по костям куда-то в ноги. Он запрокидывает голову, чувствуя, как влага наполняет глаза. Хочется рассмеяться, закурить и сказать самому себе: бред какой-то. — Мне очень жаль, — он не выдерживает. Сначала хочется разозлиться, потому что жалость — это то, чего он ни от кого не примет. Однако вместо злости он вдруг чувствует печаль, горькую, тоскливую и удушающую. Отстранившись от неё, поворачивается к ней лицом: — Ты не должна просить прощения и заниматься подобной хуйнёй. Ты слишком хороша для подобного, прошу, я не стою таких чувств, — ладонь сама невольно оглаживает её щеку. Ему хочется сказать, что он не стоит подобного. Это он благодарен ей за многое. В её глазах читается возражение, она не хочет мириться с тем, как он относится к себе. Готовая возмутиться, она замирает из-за его слов. — Я мусор. Редкостный гавнюк, я сделал много плохого и тебе нельзя меня жалеть или прощать. Ты должна быть счастлива, хорошо учиться и жить лучшую жизнь. Идёт? Шелли кивает, не позволяя ему убрать ладонь, она тянется к его лицу и оглаживает шрамы, осторожно касается и рассматривает. — Я хочу тебя, — она отодвигается от него на несколько шагов, смотрит всё так же в глаза, стягивает кофту через голову и остаётся в одном спортивном топе. Он не в том положении чтобы снова философствовать о морали и чести, о счастье и прочих возвышенных вещах. Его предел добродетели иссяк как только она сказала, что хочет его. И в этой обоюдной прихоти он не откажет и себе и ей в последний раз. Внутренний замок на двери щёлкает, он даже не поворачивается, делает это интуитивно. Рассматривает её, жадным взглядом скользя по изгибам и открытым участкам кожи. Опускается на колени, носом утыкаясь ей в промежность и трется, ощущая её дрожь. Шелли вынослива, игрива и голодна. Он знает, какой у неё аппетит и как много она готова проглотить, потому не разменивается на прелюдии, стягивая с неё спортивные штаны вместе с бельём. Язык скользит по складкам, пока её пальцы поощряюще поглаживают его. Одной рукой он удерживает её на месте, второй рукой заставляет раздвинуть ноги шире и в итоге вовсе закинуть правую к нему на плечо. Она горячая, буквально пылает внутри пока он вылизывает её до последней капли. — Нога затекла, — смеётся Шелли и он останавливается но лишь затем, чтобы нагнуть её, заставляя упереться руками и головой в стену и выпятить зад. Она настолько хороша, так хорошо слажена и покорна, что у него зубы сводит от восторга. Опустившись на колени, теперь он лижет её куда более тщательнее, губами впиваясь в во влагалище и посасывая. Тихие стоны не заставляют себя долго ждать. Тихий смех переходит в сладкий вой, пока он терзает её, почти выжирая. — Остановись, — просит она в конце концов и выпрямляется, стягивая с себя топ и штаны. Она абсолютно голая, и ему приходится напомнить себе, что нужно двигаться, а не пялиться. В этот раз всё совершенно иначе, чем в первый раз. Сейчас к желанию тел присоединились чувства, и он правда верит в то, что умрет, если не дотронется, не дотянется. Шелли заводит его в свою комнату, но рассмотреть убранство у него нет времени: она толкает его на кровать, устраивается сверху и целует. В губы, в щеки, в лоб и даже глаза целует. Стягивает куртку, футболку и опускается ниже, щекоча волосами голое тело. Предугадывая намерения Шелли, он несильно тянет её вверх, к себе. Сам спускает с себя штаны и несколько раз проводит ладонью по стволу, размазывая смазку. Затем целует её и ловит громкий стон своими губами, когда, наконец, входит в неё, узкую и горячую. Неспешные толчки и медленный ритм позволяют насмотреться на неё вдоволь. Каждый толчок откликается на её лице чем-то чувственным, наслаждением, вероятно. Она закрывает глаза и поднимает голову выше, отдаваясь в моменте. И ему хочется этот момент сделать вечным, увековечить. Ухватив её поперёк рук, удерживая на месте, он начинает двигаться быстрее, губами стискивая и облизывая соски. Её стоны громкие, несдержанные, сладкие. Её тело движется так, как он того хочет. Груди колышутся в такт толчкам и он кончает, опьяненный и одурманенный, захмелевший ею. Эта ночь для него длится всего миг, несмотря на то, что пробыли вместе они почти до рассвета. В этот рассвет, по обыкновению, он уходит первым. Даже несмотря на то, что хочется остаться рядом с ней и продолжить обнимать в своих руках, он лишь на миг оборачивается и выходит прочь. Поздним утром Шелли обнаруживает у себя сообщение: 9:17 Joker: для меня любовь это ты и я. даже если никогда не.