...На земле уже полумертвый нос Положил на труп Джек... Вера Инбер. “Сеттер Джек”
… – Глупеночек! – Женщина протянула руку и погладила меня по голове: каждый палец, прошедшийся по макушке, похож был на раскаленный коготь весом в полтонны. – Ну зачем ты туда ходил? Что я могу объяснить тебе, о спасительница, подобравшая меня почти мертвым, израненным и отупевшим от жары и жажды? Рассказать тебе мир? Рассказать, что там, за Порогом, нет места ничему живому, пока беспощадное солнце не перестанет облизывать треснувшую твою кожу и не сбежит за далекий холм, передав эстафету темным, как их родительница-ночь, леукам? Или, может, ты хочешь знать, что выгнало меня из мягкого гнезда моего Жилища и понесло прочь, к солнцу, безводию, радиации, голодным тварям и - к боли, слезам, ранам и ранней, юношеской смерти? Я бы мог, только тебе все равно не понять меня, ни на миг – не так ты устроена, не тем живешь, не тем воздухом дышишь и не тем слушаешь. Если слушаешь и слышишь. – Ты лежи, лежи, – она погладила меня еще раз и, слава богу, убрала руку, – я сейчас принесу воды. А кушать – только бульончик, понял, глупеночек? Потом, когда полегчает, я дам тебе нормальной еды. Я с трудом приоткрыл один глаз: женщина была уже в годах, одета в халат, какие я любил на женщинах на Земле, – мягком, с длинным тонким поясом. На голове кудри, хоть и чуть седые, но аккуратно уложенные. Пожалуй, Стэну она бы показалась красивой… Будь Стэн жив. Буквально через пару минут она поставила передо мной воду и, чуть поодаль, - тарелку с бульоном. - Покушай, маленький, как только сможешь, только не жадничай. - И опять эти горячие, тяжелые, болезненные пальцы на голове моей, как если бы страдание внутреннее вот так становилось внешним. - А потом ты поспишь, потом - еще поешь, и я покажу тебя врачу. Я опустил веко и вернулся во тьму. В голове замелькало – верный признак сотрясения. О, несостоявшаяся жена моего Стэна, зачем Бог привел меня к твоему Жилищу, зачем ты вышла ночью в разряженный злой воздух и подобрала меня, не оставив умереть? Умереть, и разделить тем судьбу единственного человека, которому я верил: моего лучшего друга, учителя, отца… Память кусалась больно – по-другому она не умела; и зря тогда Стэн говорил мне, что плохо у меня с памятью, и забуду я все, не пройдет и месяца. Зачем он вообще со мной говорил?.. … Когда мы познакомились со Стэном, он уже был известным космоконструктором (так правильно?), а к тому - философом и вообще доктором наук; я же – бездомным голодным подростком, каких тысячи и тысячи тысяч в любом большом городе; мальчиком, готовым убить за кусок, готовым воровать и унижаться. Но он забрал меня домой, накормил, обогрел и зачем-то и как-то сделал своим другом. Бывало, – как сейчас помню его, бесцельно бродящего по огромной кухне загородного дома, куда мы убегали вдвоем от жестких регламентом городских дней, в темно-синей пижаме (“Джентельмены должны носить пижаму, верно, Кид?”) и огромных, в цветной рубчик, тапках, – он декламировал мне идеи будушего или прошлого очередного изыскания, а я слушал восторженно, чуть открыв рот, и жалел, что нет рядом никого, кому я мог бы по секрету поведать, сколь великий человек зовет меня другом. А потом пришла беда. Стэн не понял ее, более того – он, наивный в чем-то, как любой настоящий гений, был доволен: правительство, или еще какая структура (я, будучи по происхождению и социальному статусу вне политики, никогда толком не разбирался, кто там есть кто) разрешало ему исследование в неколонизированной части планеты с забавным названием Аспарагус. “Кид!”, – говорил он мне, и глаза его светились счастьем, – “Кид, я умолял их столько лет! Инженерия – вздор, математика – чушь! Я увижу, наконец, настоящую, дикую, живую планету, легендарных леуков, кусты-бегуны! Кид, именно там еще не ступала нога человека, и я смогу доказать…” Я пытался вести с ним молчаливые споры, – речами я не смог бы его никогда убедить, – но постиг в моем персональном божестве странную, первобытную жажду приключений, не свойственную обычно людям его возраста и положения. Аспарагус манил его, и бороться с этим я не мог. Его предупреждали, что боливар не вынесет двоих; но Стэн знал констукцию корабля лучше всех бюрократов: это была им разработанная, буквально недавно, модель. Мы вылетели вдвоем, узнав перед этим об Аспарагусе все, что знало о нем человечество. Я мог распознать леука за километр по движенью теней, знал норму пребывания на солнце, знал процент кислорода в атмосфере, знал коварство песчаных пещер… Но знания моего оказалось мало. При снижении “Гретхен”, лучший челнок из имевшихся на борту доставившего нас корабля, попал в песочную бурю. Нас закрутило, несколько раз переворачивая, и бросило с размаху оземь. В результате, к ночи мы не имели ни малейшего понятия где находимся – приборы навигации погибли, рация молчала, да и привезший нас авианосец отбыл с орбиты по графику. Стоило, наверное, запустить маяк и послать SOS... Но не таков был Стэн! Непознанное - подарок ученому, верно? И, сдержанный и разумный обычно, он повел маленькую экспедицию из меня и его прочь от бесполезного уже суденышка в направлении гор – годного укрытья от безумного дневного солнца. Я, как и договаривались, предупредил его о возможном появлении леуков, но был заверен, что мы вооружены (вооружен, конечно, был только он – мне бластера по штату не полагалось) и очень опасны. И мы пошли дальше. Леуки атаковали внезапно. Все знания об Аспарагусе досталось нам по наследству от предыдущих ученых, сгинувших до единого, да колонистов, не высовывавших носа дальше Зеленой зоны на одном из полюсов – откуда же было и мне, и ему, знать, что хитрые твари могут прыгать с огромной высоты? Леук спланировал как раз с той скалы, где мы надеялись спрятаться. Мы среагировали моментально, заняв позицию обороны, и держались почти до рассвета. Но беда бластера в том, что заряд в нем конечен, а беда землянина, – особенно, интеллигентного, проведшего многие годы за книгами, и отрицающего даже утреннюю зарядку, – в усталости, неминуемо наваливающейся в бессмысленной войне с дикой природой. (А ведь мы даже бегали... то есть, ходили, по утрам. Полтора часа, прямо по всей территории вдоль забора его хорошего, большого дома на матушке-Земле; и тогда он даже не задыхался!) Стэн уже не мог стоять на ногах, дышал с трудом и, очевидно, хотел пить, но любая проигранная секунда стоила жизни, не меньше, любой отведенный взгляд – порваной глотки. А солнце, звезда класса В (я точно помню, что В), уже выглядывало из-за горизонта, медленно сжигая кожу на носу. “Оно их спугнет, Кид”, – прошептал Стэн, и был, как всегда прав. Леуки ушли, и нам оставалось взобраться метров на двести, в пещеру, выложить аккумулятор бластера под горячие лучи и прийти в себя. И мы поползли, просто поползли вверх, без страховок, без сил, полумертвые от страха и усталости. Перед пещерой был огромный выступ, ярко-белый в красной глине, и гладкий, прямо как торчащая из раны кость. “Давай, Кид, еще чуточку, я тебя подсажу, и тогда уж залезу сам”, – Стэн ободряюще улыбнулся, зашвырнул в пещеру рюкзак и подтолкнул меня. Я попытался уцепиться за край выступа, но он был скользким, не смотря на общую сухость пустынь Аспарагуса… совершенно гладкий гребаный уступ… и тут меня, никогда не боявшегося высоты, охватил ужас. Двести метров вниз… серая могила из песка… я замер - и начал падать. Стэн поймал меня… лучше бы он не делал этого, лучше дал бы мне расшибиться на тысячи костяных осколков… Стэн поймал меня, забросил в пещеру, прямо носом в рюкзак, и медленно, почти понарошково, полетел вниз. Я, издав дикий вой, метнулся к краю, но животный инстинкт самосохранения оттащил меня прочь, распластал на горячих камнях и не дал тотчас же разделить судьбу единственного человека, которому я верил… “Люблю тебя, Кид”, – понеслось в мои, не могущие плакать, глаза, - “доберись до Жилищ…” Дальше - я помню прохладу пещеры… тропу, имевшуюся в скале… жару и радиоактивные лужицы грязи… леуков – в бессильном отчаянии я одолел одного из них быстрым броском, и мне хотелось еще, но твари, испуганные, видимо, силой ненависти, этой моей персональной радиации, исчезли, оставив, правда, мне несколько ран… и кожа на лице Стэна была уже иссохшейся, как у мумии в его книжке… я брел, брел, брел, полз, пока не понял, что я – предатель. Я должен вернуться и умереть там, где он. Закопать его (леуки не едят высушеное мясо) и умереть. И я пополз обратно, а пустыня не удерживала следов… запахов… знаков… я понятия не имел, куда идти, но шел, с упорством маньяка, держась за жизнь со всех сил только за одним – я не должен был здесь, один, без него. Только там. Только рядом. Кажется, день сменялся ночью… или нет… или вообще прошло всего лишь несколько минут… и я понял, что не найду его. Здесь, в песках, каждый холмик был мне таким же, как остальные… и не было воды, раны засохли и больше не кровили, только болели от столкновения с песком и камнями. Я полз… бесслезно плакал, падал, теряя сознание, оживал и снова полз… и снова полз… и плакал, кажется... и снова… полз… Меня выбросило из воспоминаний, резко, жарко, как иссушенную вспоротую ящерку под проклятое солнце Аспарагуса. Я жадно выпил воду, предоставленную мне хозяйкой, отдышался и уже медленно выпил и бульон; и силы вернулись, как вернулось и лицо Стэна, то улыбающееся, то ехидное, то задумчивое, а то – обтянутое сохлой кожей и - мертвое. Я должен. Себе, ему – неважно. Я должен, и я его найду… – Маленький, – женщина ногой открыла дверь в комнату и, неловко зацепившись рукавом, вошла, – я принесла тебе кушать… Глупеночек … Рама, до того чуть приоткрытая, была распахнута настежь. Хозяйка бросила миску на пол и кинулась к окну. Худой, прихрамывающий на заднюю ногу, черный, с белым хвостом, кот, прыжками мчался прочь, в пески.11 февраля 2005 года, пос. Салтыковка, МО