Предпоследнее воспоминание. (Письмо на тот свет)
«...So close no matter how far...» Metallica. «Nothing Else Matters».
I.
Я сейчас стою на балконе и режу, режу по ломтику всю розовую вкусную близкость снега, шоколад, фейерверк. Ох, как горько! Огни, огни один за одним нападают зло на мою легкость, делая ее более весомой. Я вижу ЭТО! Это как прозрение, мне тепло зимой, и это тоже прозрение, это тоже вкусно и сладко. ЭТО – мой, я люблю его! Он теряется за огнями у краев, обрываясь в конец мира, и я вижу этот непрозрачный бестелесный туман, и я знаю, что там много чего есть еще, и что это конец всего. Там леса, значит, там нет ничего, кроме бесконечной вселенной. А эта вкусная, вкусная, ум-м какая вкусная корочка земли со снегом, деревьями и огнями автозаправа, как же она близко, на ладони, в горсточке под звездами, которых не видно. Я раздариваю этот мир в несколько квадратов по километрам каждый, разбазариваю бездумно, бесполезно, бессмысленно! Как ярким огнем зелено-красных фар снежинка мне на нос, мосты елочными гирляндами; и никаких, Господи, мыслей, чтобы следом, не только потому, что это грех, но и из-за того, что я еще не все. Не успел, не сделал. Не дожил. Эта сладкая казенная симметрия, эта боль в голове, этот почти полет и просьба диктофона, диктофона записать! Меня, все, что я несу с легкостью теплого декабрьского завтрашнего ветра. Ура!.. Если свобода есть, то вот она, сладкая, под впечатлением громады города, летящая на фонарных крылах... кто, черт побери, сказал, что я не умею фантазировать?! Бог ты мой, ведь это даже не тоска, не тревога; гадкое мое прошлое, отпусти, прекрати меня мучить сладостью! Ненавижу сахар!!! Лучше рождать шизофреничные, похожие на бред, откровения, чем терять тебя снова и снова! Не возвращайся ко мне, если я не хочу тебя знать и писать, и плакать, и если кричать тебя снегу и толпе с глазами вместо фар я тоже не хочу, — не возвращайся, убирайся прочь! Я не умею ненавидеть тебя, твою винную, вишневую нереальность, твою жестокость, твою распроклятущую сладость, манящесть, следы... Множество трупов в реке, и зачем им гробы — ведь река им гроб. А я не хочу быть похоронен в тебе заживо! Отпусти, оставь, отстань, мой крест, моя любовь, моя боль, моя СЛАДОСТЬ! Не выпускай меня из себя, просто — уйди!!! Просто вся эта холодная туманная взвесь – моя, любимая мной и мной взлелеянная. Ты, город; я создал тебя тем, что был когда-то; твои грустные глаза, твои цепкие руки, твой вздорный нрав и нечесаная пушистая челка — это моя идея, мой последний вскрик, моя точеная искра раболепия перед твоим изяществом. Я твой творец, мой край, мой мир, моя близкая неопределенность. «...Могу ли я звать тебя?..» ...А снежинки все летят и летят. Ты, мой друг сам лишил себя этого и не увидишь ни пирожного полуострова, ни ладошки, ни края, ни моста из невидимых звезд и моих плевков вниз с балкона, ни крыш, ни дорог... какая разница, всего, что мы не увидим всегда много, грань между самоубийством и вечной жизнью – это цепь фонарей и снежинок, цепь из липкой, розовой сладости, приближающей все вокруг; и это дыханье города убьет любого, кого захочет, кроме Любви!!! Кроме – любви.II.
А на улице, вовне, за балконом, тихий покой жизни, так похожий на ладошковую, розовую, в снег и деревья, сладкую, всю в силуэтах смерть.19.20, 30 ноября 1999г., Йошкар-Ола, балкон 10 этажа Дома Печати
Воспоминание последнее. (Больше писем не будет)
«...And nothing else matters...» Metallica. «Nothing Else Matters».
I.
Все течет, все меняется… Слишком дешевы нынче воспоминанья. Только небо, сквозь сотни часов и минут продолжает биться тем неправильно розовым; только вены височные набухают от скопившихся слез и выворачиваются наружу каплями дождя. Где-то там, за чужим облачным горизонтом чужого города, ставшего родным по-настоящему, все и всё становится безраздельно безразличным. Нет больше ни маленького пристанища слабых надежд, ни искореженных тоскою глаз, ни пальцев, истошно вцепившихся в чужую сигарету, как в балконные перильца… нет даже балкона… нет даже памяти… Все это — прожжено, распродано старьевщикам, сведено аммиаком и вырвано, вытравлено, исплакано и избито; все это —только кипа бумаг на полке и чужое лицо в фотоальбоме… Сердце, пережившее инфаркт, не хочет больше прятаться в горле — оно хочет рассыпаться конфетти на руки тех, кто им умоется, встрепенется фениксом и пойдет дальше вершить жизнь. И знаешь, ветер — он может дать тебе веру во что угодно; он крутит твои узлы и крушит, вытрясая из них ненужный хлам, он гонит подальше твердые облака розовой сахарной ваты и пробирается к тебе прямиком в голову, чтобы остудить напряженные памятью капилляры. Ветер зовет, ветер умеет петь…я теперь тоже много чего умею… гитары…компьютер…чужие мысли и сердца…задумайся там, ты, ублюдок от детства — ты сбежал от меня ко мне: я стал богом. Через черные очки можно увидеть неровное холодное солнце. Оно съест тебя, высосет твои мысли как соты и завалится спать в сахарную вату. Солнце — враг: оно заодно с облаками и их памятующим маревом розовости. А розовый – как разведенная жижей кровь… Но мы пойдем дальше, проскользнем тенями по городу, где меня нет теперь, перейдем вброд с одного полуострова на другой, засучив штанины, чтобы не набрать по дороге полные карманы вонючих речных мидий, побежим по крышам детского сада, сломаем качели и по железнодорожному полотну доберемся-таки до двери. Открывай, не бойся, черт побери, чего тебе терять? За дверью — тьма. Туда проваливаются сперва по колено, а после и по горло; ею захлебываются и тонут в ней, если не хотят и не умеют летать. Мне все равно, я летать умею — боги умеют все. Я распрокидываю огромные свои кожаные крыла и лечу вперед, дальше света, дальше тьмы… там и есть суть, и добраться до нее тоже плевое дело. Теперь вокруг меня Тайна. Но — я же знаю, ты умеешь хранить секреты и понимать недомолвки. Ты уже понял, без подсказки, что Тайну звать Любовь, и что мы все стоим перед Ней на коленях, поверженные, как маленькие кутята; и мы плачем, а она целует нас нежно и осушает потоки воспоминаний о боли, струящиеся из наших глаз. Ты же все понял, ты знаешь, что Любовь есть Бог, а я — и не бог вовсе, а просто ополоумевший от головной боли цепной зверь, привратник собственного мозга. Но я знаю путь туда, где суждено сбыться даже разрывам и провалам, не то что мечтам. И я ползу туда галопом истерики, мне даден ключ от последней двери, и в полшага я оказываюсь перед большим великолепием, чем может выдержать смертный и дыханьем раздвигаю шторы привычек, устоев и восприятий. Думаешь, я иду к тебе?! Черта с два!!! Я иду — от тебя!!!II.
За конечным завитком сознанья нет городов, розовых облаков или лиц — там есть покой… И в нем — есть я. Я сижу в уголке мирового бытия, подогнув колени, и больше ни о чем не пишу: мне на письма больше нет бумаги — я исписал ее одним росчерком:Люблю Помню Скорблю.
16-20.07.04, Салтыковка