Два миллиметра

      В последнее время улыбка Гина стала меньше на два миллиметра. Мелочь, конечно, но вот во всём, что касалось Гина, мелочей не было. Точнее, чем мельче признак, тем веселее потом шарахнет. А оно шарахнет. Иррационально хотелось взять пальцами впалые щёки и растянуть улыбку до нормы, но последствия… ох уж эти последствия.       В спальню Гин пришёл по первому же намёку, но без обычного оживления. Ну, оживление Гина вопрос, конечно, интересный. Если не знать, то разницы никакой. А вот если знать, куда смотреть, то увидеть оказывается можно много. Несмотря на извечную улыбающуюся маску и прищуренные глаза, мимика Гина, язык его тела были на удивление выразительны. В том, как медленно Гин вошёл, как скованно сел на кровать, читается, что быть здесь он сегодня не слишком-то и рад. Но спрашивать его напрямую — дохлый номер. Проверено. — Раздевайся и ложись, — Айзен смягчает приказ улыбкой. — Вот так сразу? — Гин хмыкает и неторопливо развязывает пояс.       Айзен улыбается, он знает, что очень скоро настроение его самого непредсказуемого последователя изменится. Ну, непредсказуемость Гина вещь довольно интересная на самом деле. Опять же — если знать, куда смотреть. Когда худое и бледное тело укладывается на кровати, Айзен подхватывает пузырёк с маслом и садится рядом, подворачивая рукава. — Раздеваться не будешь?       Лицо Гина утонуло в подушке, он не может видеть Айзена, но ему это совершенно не мешает быть в курсе событий. — Пока нет.       Айзен согревает масло в руках, а потом кладёт их на узкие, костлявые плечи. Гин замирает, хотя вроде бы и до этого не особо и шевелился. Ладони сильно скользят вниз, согревая выступающие лопатки и рёбра. Гин выдыхает и неуловимо расслабляется. Тонкие кости словно тают под пальцами, пока Айзен перебирает их под почти прозрачной кожей. Без одежды Гин ослепительно юн и так же ослепительно нескладен. Такое бывает, когда синигами, наделённый огромной силой, голодает в раннем детстве. Исправить это потом практически невозможно, потому что собственная сила иссушает тело. С таким вообще-то и не живут особо. Гину же восхитительно пофиг на такие мелочи, он живёт и даже благоденствует. Ну, согласитесь, не каждому по вечерам делает эротический массаж ками-сама.       Кстати, об эротике. В Гине это есть. Он обожает видеть обнаженную кожу, ласкать пальцами и смотреть своим вечным прищуром так, что возбуждение медленно щекочет каждую вену, каждый нерв, каждую косточку. И то, как его тонкая кожа льнёт к ладоням, как его кости перекатываются под пальцами, как тихо шелестят выдохи и прерываются вздохи. — Перевернись.       Гин сонно урчит и перекатывается с кошачьей грацией. Спереди он ещё более неказистый, но неведомым образом ещё сексуальнее. Узкая грудная клетка, хрупкие ключицы, мелкие и бледные, но острые соски. Волоски на его теле такие же тонкие и прозрачные, как и на голове. Массировать эту грудь, всё равно, что держать в руке воробья. Серебряного такого воробья, отлитого лучшим ювелиром. Вроде бы тонкий-звонкий, а вот не сломаешь. Впрочем, сила, что течёт под этой бледной кожей, не столько физического порядка. И это заводит. Но Айзен упрямо воздерживается от поцелуя. Хотя Гин заметно возбуждён. — Настроение улучшилось?       В ответ Гин улыбается шире на те самые два миллиметра. — По такому-то поводу? — А для грусти повод был? — Да как сказать… — Гин ломко пожимает костлявыми плечами, пока Айзен вкрадчиво скользит пальцами с груди на бёдра. — Как-то всё… крокодил не ловится, не растёт кокос. И хурма.       Пальцы смыкаются на возбуждённой плоти, и Гин протяжно стонет, запрокидывая голову. — Хурма? — Айзен подаёт реяцу в кончики пальцев. — Будет тебе хурма.       В самом деле! Такая мелочь, всего лишь два миллиметра и хурма. Ничего сложного.