Молчание

Жестяная коробка, резко набирая высоту, уносила меня в неизвестность. Я ненавидел это беспомощное состояние, когда ты абсолютно не можешь контролировать ни то, что случится с тобой во время полета, ни то, что ждет тебя в конце. Монотонный шум двигателей давил на нервы, скручивая тугой пружиной внутренности, заставляя сглатывать горькую вязкую желчь. Я не мог отказаться. Мне оставалось только молча терпеть. Да, я боялся летать… От нехватки никотина чуть дрожали пальцы. Я сидел на жестком сидении и думал о своей жизни. Почему раз за разом нам приходиться делать именно то, что претит всем органам чувств? Почему мы как безумные мотыльки стремимся оборвать свой срок в пламени, захлебываясь от боли? Почему ненависть к себе толкает нас на те поступки, из-за которых приходится просыпаться, задыхаясь в липком бессилии, жадно сглатывая затхлый воздух, комом сдавливающий горло? ...Хейден сидел напротив меня, откинувшись на неудобную спинку, словно не замечая ее. Он беззаботно болтал с очередным министерским выскочкой, будто не замечая шума, пока самолет оставлял за собой огни вечернего Лондона. Я был уверен, что его, как и меня, бесит сытый невозмутимый вид этого новоявленного политика. Чистые руки этих лицемеров были по локоть в крови, так же как и у нас, но министерские продолжали делать вид, что между нами есть какая-то дистанция. Я ненавидел таких, как они. Хейден презирал, но упорно делал вид, что пусть и работает в Цирке, но на самом деле совсем другой. Его аристократические замашки совсем не вязались с теми речами, которые он вел и в крохотной комнатенке в Кембридже, и в студенческих клубах, когда рассуждал о равенстве и братстве. Я едва слушал тогда, полностью поглощенный разглядыванием его, чувствуя, как внутри нарастает возбуждение. От каждой его ухмылки, поворота головы, движения узкой руки с длинными аккуратными пальцами все внутри будто сжималось, заставляя мысли течь в однозначно опасном направлении. Как же я хотел, чтобы он, популярный старшекурсник, мечта всех девушек и даже парней, обратил внимание на меня! Как же я боялся, что он заметит мой отчаянный взгляд и скажет какую-то остроту. Но Хейден никогда не был предсказуемым. Однажды, когда я в очередной раз провожал его после очередного собрания дебат-клуба, делая вид, что у меня осталась масса вопросов, а на самом деле просто наслаждался его вниманием и близостью, Хейден молча посмотрел на меня этим своим долгим взглядом, и дальше было уже ничего не важно. В тот вечер все и произошло. Мне было непривычно, я терялся в ощущениях, отдаваясь ему так отчаянно, как никогда не делал ни до, ни после нашего романа. Но то, что больше всего удивило меня позже, когда мы после окончания учебы поступили на службу Короне и я перебирал воспоминания о произошедшем между нами: Хейден всегда молчал. Все те сиплые стоны, крики наслаждения, которые звучали между нами, принадлежали только мне. Я мог назвать дюжину его любимых книг, обожаемых философов и риторов. Но про его чувства я мог сказать только одно: он любил трахать меня, изводить вожделением, дразнить, награждая скупыми ласками. Он относился ко мне, словно я был его доступной игрушкой. То есть о его чувствах я знал ровным счетом ничего... Билл Хейден. Проклятая икона, идеал. Яд, навсегда проникший в мои поры. Как быстро после знакомства с ним я превратился из беззаботного студента Кембриджа в его личного фаната? Даже в Цирк я подался только потому, что туда пошел Хейден. Сегодня нам обоим нужно было на базу Ковентри. Меня должны были ввести в курс нового задания. Хейден, судя по всему, проводил экскурсию министерскому чину. Если бы не его величество случай, мы вряд ли бы оказались так близко вновь. Даже на новогодних вечеринках Цирка мне оставалось только следить за ним издалека. А сейчас он сидел на расстоянии протянутой руки. Я встал, направляясь в сторону небольшого отсека, служившего уборной. Там стояло допотопное ведро, а за перегородкой обычно курили во время полёта. Даже не решив точно, куда именно сверну, я шел на нетвердых ногах, пытаясь удержать равновесие. Самолет в очередной раз тряхнуло. Я вцепился в ближайший узкий ремешок, свисающий с потолка. Чертовы перелеты, проклятый Хейден, от вида которого мне хотелось одновременно курить, дрочить и сплюнуть накопившуюся горечь отчаяния. Сколько прошло времени, как он бросил меня? Сколько месяцев я не имел возможности почувствовать на своей коже его горячие ладони, слышать его шумное дыхание и едва уловимый стон на самом пике? Кто-то шел за мной, поэтому я быстро свернул в уборную. Не успев развернуться в узком пространстве, чтобы закрыть дверь, я почувствовал, как меня толкнули в спину, вынуждая ввалиться внутрь полутемного отсека. Горячие ладони уверенно легли мне на плечи, и я машинально качнулся назад. Хейден… Дьявол, как же хотелось сопротивляться — здесь было не место, — но я не мог пошевелиться, молча вдыхая знакомый запах: дорогой парфюм, табак и что-то особенное, принадлежащее только этому проклятому человеку. Мне захотелось простонать от бессилия, но знакомая ладонь легла на губы, не позволяя выпустить ни звука. Я вцепился руками в металлические выступы в стенах, ощущая, как меня трясет. Из-за полета или это было нахлынувшее возбуждение? Ухо опалило горячее дыхание. - Джимми, — шепот на грани слышимости. — Джимми, сколько можно меня дразнить?! Я не понимал, о чем он, но мог только мотать головой, стараясь скинуть ладонь. Я даже не понимал, хотел ли я сопротивляться ему или просто пытался вернуть способность говорить. Но желание Хейдена запечатать мой рот внезапно вызывало воспоминание первой нашей близости: когда я смущенно позволял ему исследовать свое тело, сдерживаясь изо всех сил, чтобы не стонать в голос на весь кампус. Я кусал костяшки своих пальцев, пока он впервые растягивал меня, внимательно вглядываясь в лицо. А потом он просто заменил мою ладонь на свою. И тогда я удивленно замер, не желая причинить ему боль. И он вошел в меня, заполняя целиком, проникая глубоко, мгновенно овладевая моим жаждущим его прикосновений телом. Вспоминая это, я осознал, что проиграл самому себе. То, что я так долго принимал за ненависть к нему, было отчаянной тоской, которую отвергал мой разум. Я злился на себя, на неспособность контролировать собственные чувства, как сопливая девчонка, начитавшаяся слезливых романистов. Пока все вокруг кричали о «красной угрозе», проникающей словно вирус из Советов, меня поработила безумная потребность быть с ним. Только сейчас я признал, насколько полностью проиграл себя ему. Свободной рукой Хейден касался меня везде, словно я обнажен. Я чувствовал, как моя кожа горит сквозь одежду, будто желая подставиться под его ласку. Мой стон в очередной раз заглушила его ладонь, а я только выгибался, чувствуя, как задницы сквозь ткань касается его возбужденный член. Я чертовски желал, чтобы он трахнул меня. Трахнул так, как раньше: до искусанных губ и темных вспышек под зажмуренными веками. Я представлял его искаженное в немом крике лицо и понимал, что мой разрывающийся от возбуждения член пачкает ставшее нестерпимо узким белье. Хейден словно почувствовал мое состояние. Парой движений он расстегнул мои брюки и стянул их вниз, обнажая ягодицы. Еще через мгновение я почувствовал, как его влажная головка мазнула меня у крестца. Его ладонь чуть сместилась, а пальцы уверенно толкнулись мне в рот. Я машинально облизал их. Но Хейден тут же вынул их, и я почувствовал, как мокро стало между ягодиц, когда он начал втирать мою слюну в сжатое отверстие. Да, после болезненного разрыва с ним у меня никого не было, не считая быстрого снятия напряжения в душе. Мне показалось, он одобрительно усмехнулся, а может, это был выверт моего сознания — ужасно хотелось, чтобы он знал, что моя задница принадлежала только ему. Как и мои бессмысленные чувства. На тщательную подготовку не было времени. Внезапное осознание, что мы летим на самолете и в любую минуту можем быть обнаружены, обдало меня холодом страха. Но Хейден не дал мне вырваться, уверенно сжимая мои бедра. А потом просто вошел в меня, не дав времени заново привыкнуть к его члену. Для меня было слишком много всего: оцепенение, боль, желание, страх, похоть… Я чувствовал его глубоко внутри и едва держался на ногах от его сильных толчков. К вожделению примешивалась боль, но сейчас я не мог остановиться: меня затягивало приближающееся наслаждение, смывая несущейся волной, угрожая завертеть в смертельной пучине. Его рука легла на мой член, лаская его в такт своим движениям. Я опять не сдержался и застонал, но Хейден снова сжал мой рот. Мне стало трудно дышать. Сердце билось в безумном ритме. А все во мне ждало только взрыва, который обещало похотливое нутро: я понимал, что он не остановится, пока не вытрахает из меня остатки мыслей и ворох воспоминаний. Пока не освободит меня для себя: во мне мог быть только Билл Хейден. Его движения стали рваными. Член свободно проникал в меня, словно мы трахались каждый день. Я чувствовал себя ничтожным, порочным, но таким нужным. Будто вся его жизнь, весь его изощренный ум были сосредоточены только на том, чтобы взорваться во мне. На очередном толчке он замер, и я почувствовал, как внутри разливается его сперма. Откуда-то издалека пришло последнее воспоминание, какова она на вкус, когда Билл кончал мне в рот. И это стало спусковым механизмом: я выгнулся сильнее, подставляясь под его затихающие толчки. И тут же взорвался ему в кулак, чувствуя пульсирующей головкой свое горячее семя на его сжатой ладони. … Я стоял один, все еще приходя в себя. В старом алюминиевом умывальнике было немного воды. Мне пришлось набрать ее в ладони, чтобы побрызгать в лицо: надо было хоть как-то успокоиться... После сильнейшего оргазма Билл отпустил меня и я наконец смог обернуться. Я успел отвыкнуть от того, как быстро он надевал маску, поэтому спокойствие на его лице обожгло меня. Он быстро вымыл руки, потянувшись было к заляпанной тряпке, по всей видимости, служившей тут полотенцем, но передумал и просто стряхнул капли. Я внимательно смотрел на него, пока пытался вернуть своей одежде прежний вид, что удалось мне с трудом. Билл вытащил из внутреннего кармана платок и тщательно вытер ладони, стирая меня из своей жизни. Я чуть приблизился к нему, решив, что заслуживаю объяснений. Он опять не дал мне заговорить: приложил холодные пальцы к моим губам. Контраст в ощущениях… Этот человек словно состоял из одних контрастов. Узкая полоска губ была плотно сжата, подбородок чуть вздернут, но в глазах оставалось еще слишком много эмоций после пережитого удовольствия. Только он мог фанатично следовать своей цели, при этом вальяжно рассуждая о неважном. Только он был скован собственным представлением о том, что дозволено показывать, а что нет, при этом ведя чересчур свободную личную жизнь, о которой судачила половина Цирка. Только он мог жестко трахать меня, а потом легко стирать произошедшее, будто этого и не было. Я всматривался в его лицо, понимая, что наносное спокойствие чересчур бросается в глаза, но при этом внезапно увидел в нем еще и сквозящее отчаяние. Карамель его глаз напоминала тот коньяк, которым он поил меня, когда впервые взял на узкой студенческой койке. Но я-то знал, что в ней было слишком много горечи. Намного больше, чем нужно было для спокойной жизни. Билл протянул клочок блокнотного листа, на котором таким знакомым почерком были размашисто выведены пять слов: «Береги себя. Я скучаю. Куда?». Машинально я ответил одними губами: «Будапешт». Что-то мелькнуло в его глазах, но через мгновение его лицо опять вернуло невозмутимый вид. Он окинул меня нечитаемым взглядом, заставляя ломать голову, что это могло означать. А затем просто вышел, оставляя меня в уборной одного... Я прокручивал в голове случившееся, блокируя самые горячие фрагменты воспоминаний, когда вернулся к своему месту. Самолет сразу приступил к посадке, и вскоре мои ноги наконец ощутили под собой твердую землю. Но и по дороге к штабу я думал о Хейдене. И когда получал задание. И когда другая жестяная крылатая коробка уносила меня прочь. Именно его лицо удерживало мой рассудок от безумия, когда сильно позже меня, раненного, пытали по приказу Карлы. Я вспоминал, как усердно во мне тренировали молчание, и не произносил ни звука. И именно благодаря этому по возвращению назад я молча смирился со своей судьбой, жил в затхлом трейлере и обучал глупых детей, в перерывах вливая в себя алкоголь, даже не ощущая ни крепости, ни вкуса. Но сейчас, подойдя к краю своей жизни, практически уже шагнув за черту, я не могу не думать про настоящее молчание. Молчание, которое наступило в момент, когда чертов Билл Хейден, многолетний шпион Карлы в самом центре Британии, наконец замолчал. И я готов был поклясться, что в снайперском прицеле винтовки, ровно между двумя ударами сердца, я видел тонкую черту его сжатых губ, которая резко стала ломаной, когда он усмехнулся. Я видел опять карамельную мягкость его почти всегда холодных глаз. И в ответ тоже улыбался, почти смеялся сквозь слезы, когда видел, как он спустя мгновение оседает на землю. Оседает, чтобы замолчать навсегда.